Охота за древом. Стихи и переводы

Александр Милитарев

В первый полный поэтический сборник автора вошли стихи и переводы разных лет; часть их (в том числе перевод «Ворона» Эдгара По) выходила в сборниках «Стихи и переводы» (Наталис, М., 2001, 78 стр.) и «Homo tardus (Поздний человек)» (Критерион, М., 2009, 59 стр.) и нескольких литературных журналах. Бо́льшая часть переводов из Эмили Дикинсон и других англоязычных поэтов публикуется впервые. Переводы сонетов Шекспира вошли в книгу «Уильям Шекспир. Сонеты» (Литературные памятники, Наука, М., 2016).

Из цикла «Филология»

Стихи о русской поэзии ушедшего века

Поэтов русских высота,

полет — стены отвесней,

и тень погнутого креста

над лебединой песней.

(из юношеских стихов)

Аське

Стихи — бесстыдное занятье

людей, стыдливых до забав,

кому невместно скинуть платье

при всех, хоть в койке у шалав.

Ах, что судьба! Судьба — индейка,

рифмовок кармовая клеть.

А вот свобода-иудейка

в том, чтоб и стыд преодолеть.

Не со стыда ли брили пейсы

и оба Оси, и Борис?

(Ведь только с геном эритрейца

легко ходить на снежность риз.)

Чего уж говорить о дамах!

В слезах проходят, обе две:

ну как задрать подол до самых…,

как век стоять на голове?

Как доносить стихотворенье

под сердцем, черным от растрав?

Одной — петля, другой — старенье.

О, Боже правый, ты не прав.

Да, об эпохе, жизни, лямке

что говорить? Ну, не свезло.

А что никто не вышел в дамки,

так это было западло.

Вон: агнцем по волчарне рыща,

звеньев опущенных кузнец,

поэтов царь, надменный нищий —

ведь доигрался, наконец.

Другой, запрятавшись беспечно

в природу, в переводы, в тень,

решил: мне жизнь — сестра навечно.

Что он скопил про черный день?

(Лишь самый младший был везучий —

бежал он, ободрав бока.

Но горше нет его созвучий,

и невский лед его строка.)

А в след колес, из-под турусов

влетев, поспел ли, как в кино,

с тураевской шпаргалкой Брюсов

сыграть в кровавом казино?

И сквозь слезу не зрит ли око:

сокрытой камерой заснят,

над неподвижным ликом Блока

болотный венчик бесенят?

А председатель угорелый,

дерзнувший оструктурить бред?

А симулянт безумья белый?

От всех остался красный след.

А долговязый возмутитель?

Все до плеча, всё по плечу:

я — новой жизни возвеститель!

я рифмы бритвою точу!

А визави его кудрявый,

любимец муз, хлыстов и баб,

и наше всё догнавший славой?

Как все, он оказался слаб.

Вот если б из-под пули выжил

последний рыцарь, дивный враль,

когда б потомком не унижен

да пожил — вот кого бы в рай!

Но формула неотменима:

направо — потеряешь честь,

налево — ум, а прямо — мимо

судьбы, к стихам, что ни прочесть,

ни переврать не будет шанса

у интернетова писца

(и нобелевского венца

в дурном изводе иностранца

не схлопотать, а до конца

рядиться в тельник голодранца).

Поэтому легко поэту —

шпарь, не заботясь о судьбе!

у ней засолены ответы.

Но надо стыд убить в себе.

Мы алчем ласки муз? Не верьте:

мы озабочены лишь тем,

чтоб снять табу еще до смерти

с запретных рифм, с заветных тем.

(2002, Бердянск)

В файл «Альбом.doc»

«Я десять лет не понимая…»

Я десять лет не понимая

тлел не горел

я был слепой а ты немая

и вот прозрел

я думал он с годами высох

в душе тот след

и рифм на адрес хмурых лысых

не пишут нет

глаза мне застил мутный фокус

былых грехов

но катаракту съела окись

твоих стихов

и вот пишу по паутине

из-за морей

и размышляю о причине

зачем еврей

спешу вернуться в край любимый

мной не тобой

с его шальной невыносимой

родной судьбой

зачем ныряю в этот морок

сплав без плота

где жизнь ни в грош покой не дорог

все маета

зачем готов чем ближе к точке

жить за тире

когда весь банк давно на бочке

опять в игре

согреть в горсти и бросить кости

на новый кон

и вновь спешить домой как в гости

допить флакон

я возвращаюсь возвращаюсь

delete печаль

экран тускнеет тьма прощаюсь.

К утру встречай.

(2002, Санта Фе — Альбукерке)

«Твоим стихам, написанным не рано…»

Твоим стихам, написанным не рано,

пролившимся как солнце из тумана,

как кровь из вены,

твоим стихам, посеянным в молчаньи,

расцвеченным палитрой увяданья,

мазками тлена,

твоим стихам, бессильным как моленье,

как заговор от боли и забвенья,

я знаю цену.

(2002)

Бывший экспромт

«Постмодернизм — дедок попсы…»

Постмодернизм — дедок попсы.

Он схож с искусством без обмана

как онанизм через трусы

схож с ночью страсти в пик романа.

Коль смысл смешон, а жизнь — копейка

и под луной всяк акт — не нов,

сподручней руки греть с ремейка,

не вынимая из штанов.

(2003)

«Поэтике мешает этика…»

Поэтике мешает этика,

а этике мешает жизнь.

Попробуй, поживи на свете-ка

и неподсудным окажись.

А здесь, где rusica-sovetica

в костер плеснет то кровь, то шизь,

как ни зверька, ни человечека

не оттолкнуть, хоть размозжись?

Как экзистню до экзистенции

поднять, презрев и стыд, и быт,

когда по лавкам дети спят?

Так:

в убывающей каденции,

когда заранее убит,

встать — и копье метнуть в распад.

(2007)

«От постмодернистской оттяжки…»

Вяч. Вс. Иванову — по прочтении его

брошюры «Наука о человеке. Введение

в современную антропологию»

(курс лекций). М., 2004

От постмодернистской оттяжки

как бомж от кутюр далеки,

замшелы как наши замашки,

нечитаны наши стихи.

Нам срока отпущено мало —

его не хватает всегда,

и еле видна из подвала

мельчайшая наша звезда.

Порой нам смешна наша вера

в непознанный императив

и в то, что взойдет ноосфера,

вселенную смыслом снабдив.

Но бельма нацеля слепые

и цель без промашки разя,

куражится мать энтропия,

и брать отпускные нельзя.

Не считано, сколько осталось

в жидеющих наших рядах

и сколько придет — эту малость

восполнить в грядущих родах.

Завидуя релятивистам,

заведуя только собой,

мы с тихим отчетливым свистом

ведем свой расчетливый бой,

рассчитанный на неудачу,

заложенный на неуспех.

А славы подкупим на сдачу

с бессмертья.

Там хватит на всех.

(2007, Москва—Бронкс)

Детям

«Наденька, ветчинку, будь добга, сюда.

А хлеб — детям, детям!»

(из Ленинианы)

Написана масса на свете

всего о страстях роковых,

но чувства, что будят в нас дети,

прочней и светлей половых.

Я не о подросших — о детях,

о малых, всамделишных, сих,

о тех, за кого мы в ответе

из-за беззащитности их.

Любой романтической дури,

любому оттенку страстей

дань отдана в литературе,

но мало в ней видно детей.

Самца соразмерного поиск

забот материнских первей.

Ложатся под дрянь и под поезд

дурехи всех стран и кровей.

Любовь, с феромона балдея,

делить норовят на двоих

(одна проявила Медея

заботу о детях своих).

Как доблесть воспетая ревность —

на деле сплошной эгоизм,

ползущий в дремучую древность

хвостатый такой атавизм.

Эмоций возвышенных маску

с той ревности снять — а под ней

узришь скопидомскую тряску

купца над кубышкой своей.

А эти — мессиры да доны,

кому что алтарь, что альков,

сей орден Святого Гормона,

что враз причаститься готов

всей дамскою плотью наличной.

А первым чтоб прыгнуть в кровать,

привычно и даже прилично

подельнику глотку порвать.

И ладно махалось когда бы

друг с дружкою это урло,

но Трою урыть из-за бабы?

А сколько народу легло!

Но светел иною любовью

кто ею живет или жил:

с детьми мы повязаны кровью,

что в жилах течет — не из жил.

Пленительно женское тело

(про душу молчу уже я),

и слиться с ним — милое дело,

а все же не смысл бытия.

Но данного тела приметы

у всех на слуху и виду —

ваганты, гриоты, поэты

в одну только дуют дуду.

Подчас и тончайшим из этих

жрецов Купидона и муз,

уж если и вспомнят о детях,

то лира изменит, то вкус.

В безмерном Шекспира наследстве

сюжета заметнее нет

о чуде природы, о детстве,

чем страсти с тринадцати лет.

За знание женской натуры

Толстому хвала и почет:

скок, Анна, под поезд! Амуры

закончились. Дети не в счет.

А есть ли манерней у Блока

стихи, где он смерть описал

ребенка в бесчувственных строках

про карлу, что вылез к часам?

И в средневековом искусстве

не сыщешь детей днем с огнем.

Там все о младенце Иисусе,

о детстве — так, значит, о нем.

В смущеньи смотрю я на эти

причуды великих людей —

как будто бы нету на свете

родительских чувств и детей.

Без них, обрастая коростой,

стать может культура сплошной

игрою жестокою взрослой

по правилам зоны блатной.

Но, может, у предков безличен

инстинкт этот был, как у рыб,

и был он к малькам безразличен,

наш вид, до недавней поры?

Условны морали основы,

и нечего душу томить,

и легче родить было новых,

чем этих, чумазых, отмыть.

Отсев шел в процентах, и снова

бах-трах! и рожали подряд.

Детей, вон, сменили Иову,

а он оклемался и рад!

Во время, наверное, о́но

и мать что кукушка была!

Вон, та — на суде Соломона

ребенка другой отдала.

Детей, верно, меньше любили —

обратно количеству их.

…Но нет утешенья Рахили,

что плачет о детях своих…

(В наш век, правда, в обществе стала

забота о детях расти,

но это все — мир капитала:

с тем миром нам не по пути.

Особый наш путь. И родимых

сироток, приютскую голь,

мы ценим и не отдадим их

во вражьих объятий юдоль.

Осу́ждена нашим народом

и думой клеймлена навек

поганого Запада мода

на детушек наших калек.

Детей — наши фьючерсы — все мы,

встав в строй, не дадим отнимать!

Но я отклонился от темы,

чуть вспомнилась родина-мать).

Мир скроен не с детского сада,

и нюни к чему разводить?

Но лирою к детям бы надо

чувств добрых побольше будить.

Мне скажет сосед-культуролог:

«Ты эти кунштюки забудь!

Сам знаешь, извилист и долог

прогресса культурного путь.

У каждой науки свой метод,

и в область специальную лезть

с профанным подходом, как этот,

тебе, брат, не делает честь».

Напомнит про школы и стили,

про смену и связь парадигм

(ну, что-то и мы проходили,

хоть это давно позади).

Интертекстуальность отметит,

к большим отошлет именам.

«А смерть, там, любовь или дети,

так это, прости уж, не к нам.

И жизнью поверить культуру

нельзя — там другой алгоритм,

а тот, кто не верит в структуру,

пусть пламенем синим горит.

И дискурс твой контрпродуктивен,

пусть даже как творческий ход».

О Боже, зачем мне противен

родимый научный подход?

Когда ты на собственной шкуре

проверишь, что жизни — в обрез,

к вояжам, науке, культуре

слабеет былой интерес.

Любви разнополой терзанья

(с другой я, пардон, не знаком)

уходят — приходит сознанье,

что главное в чем-то другом.

Становятся брачные узы

у многих с годами, увы,

привычкой, рутиной, обузой

и тянутся из головы.

И только одно остается —

смех детский и жалобный плач.

От них только сердце забьется,

а горечь былых неудач

и мелких удач эйфория

уйдут вместе с пеной страстей.

И жизнь удалась бы, умри я

без страха за судьбы детей.

(июль-август 2008, Бронкс)

Сонеты

«Есть в акте творчества три части…»

Моим любимым юным старикам — Зае и Б.Б.

Есть в акте творчества три части,

когда находит стих всерьез:

пролог — жжет душу мысль, вопрос,

страданья опыт или страсти.

Затем ты отдаешься власти

стихии языка. Вразнос

идет сознанье: сон, гипноз,

невнятным таинствам причастье?

На третье — правка, ремесло,

безжалостных купюр рутина,

паренью духа столь презренна.

Без них зазубрено тесло,

чревата патиной картина

и все стихотворенье тленно.

(май 2008, Бронкс)

«Пьянят нас с детства миражи да глюки…»

Пьянят нас с детства миражи да глюки:

Культуры Храм, Искусства Божество,

художники — еродулы его²²,

поэты — его верные мамлюки²³!

Коси́тся на природу мастерство,

под роды ко́сят творческие муки.

Художник добр. Он не обидит мухи

(ну, разве малость брата своего).

Но к старости трезвенья скоплен опыт,

и лишние шумы слышны как шепот.

Возделывай, художник, тихо куст свой,

но не за счет живых, а вместо сна.

Жизнь подлинна. Искусственно искусство.

Поэзия, где твое место, знай.

(июнь 2008, Бронкс)

«Искусство — древнее занятие…»

Искусство — древнее занятие,

наследье волшб и фетишей.

Прозрачно, как его ни шей,

любой монаршей голи платье.

Работай, творческая братия!

А пить, детей лишать грошей,

дурить, себя лишать ушей —

не дар свободы, а проклятье.

И если человечьи жертвы

искусству приносить в ответ

за духа пир, успех, обет

во славе воскресить из мертвых,

то строим Молоху мы храм,

чтоб в нем кадил грядущий хам.

(август—сентябрь 2008, Бронкс)

Примечания

22

еродулы: иеродула (из греч.) — то же, что аккадское кадишту «посвященная» — титул храмовых проституток в древней Месопотамии.

23

мамлюки, или мамелюки (из араб. «то, чем владеют, раб») — тюркоязычная гвардия, в частности, охранявшая монархов в средневековом Египте.