Охота за древом. Стихи и переводы

Александр Милитарев

В первый полный поэтический сборник автора вошли стихи и переводы разных лет; часть их (в том числе перевод «Ворона» Эдгара По) выходила в сборниках «Стихи и переводы» (Наталис, М., 2001, 78 стр.) и «Homo tardus (Поздний человек)» (Критерион, М., 2009, 59 стр.) и нескольких литературных журналах. Бо́льшая часть переводов из Эмили Дикинсон и других англоязычных поэтов публикуется впервые. Переводы сонетов Шекспира вошли в книгу «Уильям Шекспир. Сонеты» (Литературные памятники, Наука, М., 2016).

Переводы

Переводы с испанского

Luis de Gongora⁴⁷ / Луис де Гонгора (1561—1627)

Un soneto

Mientras por competir con tu cabello,

oro bruñido, el sol relumbra en vano;

mientras con menosprecio en medio el llano

mira tu blanco frente el lilio bello;

mientras a cada labio, por cogello,

siguen más ojos que al clavel temprano,

y mientras triunfa con desdén lozano

del luciente marfil tu gentil cuello;

goza cuello, cabello, labio y frente,

antes que lo que fué en tu edad dorada

oro, lilio, clavel, cristal luciente,

no sólo en plata o viola truncada

se vuelva, mas tú y ello juntamente

en tierra, en humo, en polvo, en sombra, en nada.

Luis de Gongora / Луис де Гонгора (1561—1627)

Сонет

Пока, с твоими локонами споря,

напрасно солнце золотом лучится,

и белизной чело твое кичится

пред лилией в сияющем уборе,

пока, твоим устам зовущим вторя,

гвоздика тщетно взор пленить стремится,

и с глубиной очей твоих сравниться

мечтало бы пристыженное море,

усладу уст, очей, ланит, кудрей

спеши испить из моря наслажденья,

пока на смену золотой поре

гвоздик и лилий не пришло забвенье

сухой фиалкой в тусклом серебре,

и ты не стала прахом, тленом, тенью…

Ruben Dario⁴⁸ / Рубен Дарио (1867—1916)

Filosofia

Saluda al sol, araña, no seas rencorosa.

Da tus gracias a Dios, ¡oh sapo!, pues que eres.

El peludo cangrejo tiene espinas de rosa

y los moluscos reminiscencias de mujeres.

Saber ser lo que sois, enigmas siendo formas;

deja la responsabilidad a las Normas,

que a su vez la enviarán al Todopoderoso…

(Toca, grillo, a la luz de la luna, y dance el oso.)

Ruben Dario / Рубен Дарио (1867—1916)

Философия

Паук, восход приветствуй и вытри злые слезы,

за счастье жить, о жаба, восславь Творца щедроты!

Корявый краб шипами вполне достоин розы,

а в устрице осклизлой от женщины есть что-то.

Так будем тем, что есть, обиды не тая!

Непостижимое — лишь форма бытия.

Оставим труд разгадок природе и Творцу…

Трещи, цикада, под луной! пляши, медведь, в лесу!

Сонеты из цикла

«Негасимая молния»/

«El rayo que no cesa»

Sonetos (1934—1935)

Miguel Hernandez⁴⁹ / Мигель Эрнандес (1910—1942)

«Me tiraste un limón, y tan amargo (4)…»

Me tiraste un limón, y tan amargo (4),

Con una mano cálida, y tan pura,

Que no menoscabó su arquitectura

Y probó su amargura sin embargo.

Con el golpe amarillo, de un letargo

dulce pasó a una ansiosa calentura

mi sangre, que sintió la mordedura

de una punta de seno duro y largo.

Pero al mirarte y verte la sonrisa

que te produjo el limonado hecho,

a mi voraz malicia tan ajena,

se me durmió la sangre en la camisa,

y se volvió el poroso y áureo pecho

una picuda y deslumbrante pena.

«Ты бросила мне горький плод лимона (4)…»

Ты бросила мне горький плод лимона (4)

рукой горячей и такой невинной,

что не задет был строй его глубинный

и горечь оказалась сохраненной.

Ожогом желтым из истомы сонной

исторгнутая, кровь моя лавиной

вскипела, отзываясь на осиный

укус овала плоти напряженной.

Но шалости своей ты улыбнулась,

и понял я твою игру простую,

столь чуждую моей, мужской и злой.

И под рубашку кровь, остыв, вернулась,

ужалив сердце в мякоть золотую

пронзительной слепящею иглой.

«Tengo estos huesos hechos a las penas (10)…»

Tengo estos huesos hechos a las penas (10)

y a las cavilaciones estas sienes:

pena que vas, cavilación que viene

como el mar de la playa a las arenas.

Como el mar de la playa a las arenas,

voy en este naufragio de vaivenes,

por una noche oscura de sartenes

redondas, pobres, tristes y morenas.

Nadie me salvará de este naufragio

si no es tu amor, la tabla que procuro,

si no es tu voz, el norte que pretendo.

Eludiendo por eso el mal presagio

de que ni en ti siquiera habré seguro,

voy entre pena y pena sonriendo.

«Для злых сомнений создан мой висок (10)…»

Для злых сомнений создан мой висок (10),

и стала боль для жил моих законом.

На боль сомненья набегают сонно,

как в час прилива волны на песок.

Как в час прилива волны на песок,

меня несет кругами монотонно

по сковородам ночи закопченным

вод этих темных неуклонный ток.

Мне не уйти от этой мглы зловещей —

лишь ты, любовь, лишь ты даешь мне силы,

лишь ты горишь последнею звездою.

И смехом заглушая голос вещий,

который шепчет, что и ты забыла,

вхожу в пролив меж горем и бедою.

«El toro sabe al fin de la corrida (17)…»

El toro sabe al fin de la corrida (17),

donde prueba su chorro repentino,

que el sabor de la muerte es el de un vino

que el equilibrio impide de la vida.

Respira corazones por la herida

desde un gigante corazón vecino,

y su vasto poder de piedra y pino

cesa debilitado en la caída.

Y como el toro tú, mi sangre astada,

que el cotidiano cáliz de la muerte,

edificado con un turbio acero,

vierte sobre mi lengua un gusto a espada

diluida en un vino espeso y fuerte

desde mi corazón donde me muero.

«Когда коррида проревет к финалу (17)…»

Когда коррида проревет к финалу (17)

и вена, вздувшись, лопнет как струна,

узнает бык: у смерти вкус вина,

которым жизнь, жалея, обделяла.

Фонтан сердец забьет из раны алой,

пучину сердца осушив до дна,

и накренится над песком сосна,

и глыба камня рухнет с пьедестала.

Ты, кровь моя, живучая как бык,

с утра наполнив кубок неизменный

тончайшего старинного литья,

саднящим вкусом стали под язык

сочишься влагой горькою и пенной

из сердца, где скопилась смерть моя.

«No me conformo, no: me desespero (20)…»

No me conformo, no: me desespero (20)

como si fuera un huracán de lava

en el presidio de una almendra esclava

o en el penal colgante de un jilguero.

Besarte fue besar un avispero

que me clava el tormento y me desclava

y cava un hoyo fúnebre y lo cava

dentro del corazón donde me muero.

No me conformo, no: ya es tanto y tanto

idolatrar la imagen de tu beso

y perseguir el curso de tu aroma.

Un enterrado vivo por el llanto,

una revolución dentro de un hueso,

un rayo soy sujeto a una redoma.

«Я не смирен, о нет! Я изойду (20)…»

Я не смирен, о нет! Я изойду (20)

лавиной жгучей лавы, что попала

в острог висячий вместо птахи малой,

быком взъяренным в конскую узду.

О, я припал к осиному гнезду

тех жадных губ, чье гибельное жало

сочило яд и сердце мукой сжало,

и в сердце сжался я и смерти жду.

Я не смирен — я обречен ползти

как пес по следу твоего дыханья,

молясь на идол поцелуя в страхе.

Я — бунт свирепый, вспыхнувший в кости.

Я — заживо закопанный в рыданье.

Я — молния в смирительной рубахе.

Переводы с английского

Edgar Allan Poe⁵⁰ / Эдгар Эллан По (1809—1849)

The Raven

Once upon a midnight dreary, while I pondered weak and weary,

Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,

While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,

As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.

««Tis some visitor,» I muttered, «tapping at my chamber door —

Only this, and nothing more.»

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,

And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.

Eagerly I wished the morrow; — vainly I had sought to borrow

From my books surcease of sorrow — sorrow for the lost Lenore —

For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore —

Nameless here for evermore.

And the silken, sad, uncertain rustling of each purple curtain

Thrilled me — filled me with fantastic terrors never felt before;

So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating

««Tis some visitor entreating entrance at my chamber door —

Some late visitor entreating entrance at my chamber door; —

This it is and nothing more.»

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,

«Sir,» said I, «or Madam, truly your forgiveness I implore;

But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,

And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,

That I scarce was sure I heard you» — here I opened wide the door; —

Darkness there and nothing more.

Ворон

Памяти мамы, сорок лет недоверчиво и ревниво следившей за изменениями в переводе: на листках с многочисленными вариантами — ее карандашные пометы.

Как-то ночью в полудреме я сидел в пустынном доме

над престранным изреченьем инкунабулы одной,

головой клонясь все ниже… Вдруг сквозь дрему — ближе, ближе

то ли скрип в оконной нише, то ли скрежет за стеной.

«Кто, — пробормотал я, — бродит там в потемках за стеной,

в этот поздний час ночной?»

Помню, в полночь это было: за окном декабрь унылый,

на ковре узор чертило углей тлеющих пятно.

Я не мог уснуть и в чтеньи от любви искал забвенья,

от тоски по той, чье имя света лунного полно,

по Лино, по той, чье имя в небесах наречено,

той, что нет давным-давно.

А шелков чуть слышный шорох, шепоток в багровых шторах

обволакивал мне душу смутных страхов пеленой,

и глуша сердцебиенье, я решил без промедленья

дверь открыть в свои владенья тем, кто в поздний час ночной

ищет крова и спасенья в этот поздний час ночной

от стихии ледяной.

Быстро подойдя к порогу, вслух сказал я: «Ради Бога,

сэр или мадам, простите — сам не знаю, что со мной!

Я давно оставлен всеми… вы пришли в такое время…

стука в дверь не ждал совсем я — слишком свыкся с тишиной».

Так сказав, я дверь наружу распахнул — передо мной

мрак, один лишь мрак ночной.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,

Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;

But the silence was unbroken, and the stillness gave no token,

And the only word there spoken was the whispered word, «Lenore?»

This I whispered, and an echo murmured back the word, «Lenore!» —

Merely this and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,

Soon again I heard a tapping somewhat louder than before.

««Surely,» said I, «surely that is something at my window lattice;

Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore —

Let my heart be still a moment and this mystery explore; —

««Tis the wind and nothing more!»

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,

In there stepped a stately Raven of the saintly days of yore;

Not the least obeisance made he; not a minute stopped or stayed he;

But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door —

Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door —

Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,

By the grave and stern decorum of the countenance it wore,

«Though thy crest be shorn and shaven, thou,» I said, «art sure no craven,

Ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore —

Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!»

Quoth the Raven «Nevermore.»

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,

Though its answer little meaning — little relevancy bore;

For we cannot help agreeing that no living human being

Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door —

Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,

With such name as «Nevermore.»

В дом с крыльца скользнул я тенью, от себя гоня в смятеньи

то, что даже в сновиденьи смертным видеть не дано.

И когда замкнулся снова круг безмолвия ночного,

в тишине возникло слово, тихий вздох: «Лино… Лино…?».

Но услышал лишь себя я — эхо, мне шепнув «Лино…!»,

смолкло, вдаль унесено.

Только дверь за мной закрылась (о, как гулко сердце билось!),

вновь усиленный молчаньем, оттененный тишиной

тот же звук раздался где-то. «Что ж, — подумал я, — раз нету

никого там, значит, это ветер воет за стеной.

Просто ветер, налетая из зимы, из тьмы ночной,

бьется в ставни за стеной!».

Настежь тут окно раскрыл я. Вдруг зашелестели крылья

и угрюмый черный ворон, вестник древности земной,

не чинясь, ступая твердо, в дом вошел походкой лорда,

взмах крылом — и замер гордо он на притолоке дверной.

Сел на белый бюст Паллады — там, на притолоке дверной,

сел — и замер предо мной.

От испуга я очнулся и невольно улыбнулся:

так был чопорен и строг он, так вздымал он важно грудь!

«Хоть хохол твой и приглажен, — я заметил, — но отважен

должен быть ты, ибо страшен из Страны Забвенья путь.

Как же звать тебя, о Ворон, через Стикс державший путь?»

Каркнул ворон: «неверррнуть!».

Что ж, не мог не подивиться я руладе странной птицы:

хоть ответ и не был связным, к месту не был он ничуть,

никогда б я не поверил, чтобы в комнате над дверью

видел этакого зверя кто-нибудь когда-нибудь —

чтоб на мраморной Палладе вдруг заметил кто-нибудь

тварь по кличке «Неверррнуть».

But the Raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only

That one word, as if his soul in that one word he did outpour.

Nothing farther then he uttered — not a feather then he fluttered —

Till I scarcely more than muttered «Other friends have flown before—

On the morrow he will leave me, as my Hopes have flown before.»

Then the bird said «Nevermore.»

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,

«Doubtless,» said I, «what it utters is its only stock and store

Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster Followed fast and followed faster till his songs one burden bore —

Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore

Of «Never — nevermore’.»

But the Raven still beguiling all my fancy into smiling,

Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;

Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking

Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore —

What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore

Meant in croaking «Nevermore.»

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing

To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s сore

This and more I sat divining, with my head at ease reclining

On the cushion’s velvet lining that the lamp-light gloated o’er,

But whose velvet-violet lining with the lamp-light gloating o’er,

She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer

Swung by Seraphim whose foot-falls tinkled on the tufted floor.

«Wretch,» I cried, «thy God hath lent thee — by these angels he hath sent

thee

Respite — respite and nepenthe from thy memories of Lenore;

Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!»

Quoth the Raven «Nevermore.»

Испустив сей хрип бредовый, гость мой вдаль глядел сурово

как певец, когда сорвется с вещих струн последний звук.

Так сидел он, тень немая, черных крыл не подымая,

и вздохнул я: «Понимаю: ты пришел ко мне как друг,

но тому, чей дом — могила, ни друзей уж, ни подруг…»

«не вернуть!» — он каркнул вдруг.

Вздрогнул я слегка (ведь тут-то в точку он попал как будто),

но решил: «Припев унылый — все, что слышать ты привык

в чьем-то доме, на который Фатум, на расправу скорый,

натравил несчастий свору, и убогий твой язык

в этой скорбной партитуре лишь один припев постиг:

«не вернуть!» — тоскливый крик».

Усмехнулся я украдкой, так легко найдя разгадку

этой тайны, и уселся в кресло, чтоб слегка вздремнуть…

Но взвилась фантазмов стая надо мной! И в хриплом грае,

в дерзком, мерзком этом грае все искал я смысл и суть.

В том зловещем кличе птичьем все хотел постичь я суть

приговора «не вернуть!».

Так сидел я без движенья, погруженный в размышленья,

перед птицей, что горящим взором мне сверлила грудь.

Передумал я немало, головой склонясь усталой

на подушек бархат алый, алый бархат, лампой чуть

освещенный — на который ту, к кому заказан путь.

никогда уж не вернуть.

Вдруг пролился в воздух спальни аромат курильниц дальних,

вниз, во тьму, с высот астральных заструился светлый путь,

и незримых хоров пенье слышу я: «Во исцеленье

Небо шлет тебе забвенье — так забудь ее… забудь…

пей же, пей нектар забвенья, пей — и мир вернется в грудь…»

Тут он каркнул: «не вернуть!»

«Prophet!» said I, «thing of evil! — prophet still, if bird or devil! —

Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,

Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted —

On this home by Horror haunted — tell me truly, I implore —

Is there — is there balm in Gilead? — tell me — tell me, I implore!»

Quoth the Raven «Nevermore.»

«Prophet!» said I, «thing of evil! — prophet still, if bird or devil!

By that Heaven that bends above us — by that God we both adore —

Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,

It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore —

Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.»

Quoth the Raven «Nevermore.»

«Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked, upstarting —

«Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!

Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!

Leave my loneliness unbroken! — quit the bust above my door!

Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my

door!»

Quoth the Raven «Nevermore.»

And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting

On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;

And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,

And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;

And my soul from out that shadow that lies floating on the floor

Shall be lifted — nevermore!

«Кто ты? — взвился я с досады, — дух? пророк? исчадье ада?

Искусителя посланник или странник в море бед,

черным вихрем занесенный в этот край опустошенный,

в мир мой скорбный и смятенный? Но ответь мне: разве нет,

нет бальзама в Галааде, чтоб вернуть слепому свет?».

«Не вернуть» — пришел ответ.

«Птица, дьявол ты, не знаю! — крикнул я, — но заклинаю

этим небом, горним светом, указующим нам путь:

напророчь мне, гость незванный, что в земле обетованной

сможет вновь к Лино желанной сердце бедное прильнуть

и вернуть тот свет блаженный хоть на миг… когда-нибудь…».

Каркнул ворон: «Не вернуть».

Тут я встал: «Твое признанье принял я — как знак прощанья.

Уходи же, кто б ты ни был — в бурю, в ад, куда—нибудь!

черных перьев не дари мне! лживых слов не говори мне!

одиночество верни мне! с бюста — вон! в недобрый путь!

И из сердца клюв свой вырви, чтобы жизнь вернулась в грудь».

Каркнул ворон «Не вернуть».

С той поры сидит упорно надо мною ворон черный.

Ни на миг под этим взором не проснуться, не уснуть.

А в зрачках безумной птицы демон дремлющий таится,

и от крыльев тень ложится, на полу дрожа чуть-чуть…

И души из этой тени, что легла плитой на грудь,

не поднять — и не вернуть!

James Henry Leigh Hunt⁵¹ / Джеймс Генри Ли Хант

(1784 — 1859)

The Glove and the Lions

King Francis was a hearty king, and loved a royal sport,

And one day as his lions fought, sat looking on the court;

The nobles filled the benches, and the ladies in their pride,

And ’mongst them sat the Count de Lorge, with one for whom he sighed:

And truly ’twas a gallant thing to see that crowning show,

Valour and love, and a king above, and the royal beasts below.

Ramped and roared the lions, with horrid laughing jaws;

They bit, they glared, gave blows like beams, a wind went with their paws;

With wallowing might and stifled roar they rolled on one another;

Till all the pit with sand and mane was in a thunderous smother;

The bloody foam above the bars came whisking through the air;

Said Francis then, «Faith, gentlemen, we’re better here than there.»

De Lorge’s love o’erheard the King, a beauteous lively dame

With smiling lips and sharp bright eyes, which always seemed the same;

She thought, «The Count my lover is brave as brave can be;

He surely would do wondrous things to show his love of me;

King, ladies, lovers, all look on; the occasion is divine;

I’ll drop my glove, to prove his love; great glory will be mine.»

She dropped her glove, to prove his love, then looked at him and smiled;

He bowed, and in a moment leaped among the lions wild:

The leap was quick, return was quick, he has regained his place,

Then threw the glove, but not with love, right in the lady’s face.

«By God!» said Francis, «rightly done!» and he rose from where he sat:

«No love,» quoth he, «but vanity, sets love a task like that.»

James Henry Leigh Hunt / Джеймс Генри Ли Хант

(1784 — 1859)

Перчатка и львы

Был сердцем храбр король Франциск и толк в забавах знал.

На схватке львов он как-то раз глядел с балкона в зал.

Там были славные мужи и дам придворных цвет,

И граф Делёрж сидел там с той, которой дал обет.

Здесь были все, кто знали толк и в битве, и в любви —

Король вверху, бомонд — внизу, на дне — королевские львы.

Как ветер быстр их лап удар, их рык как гром в ночи,

Ужасен их зубов оскал, и когти как мечи.

Метался дьявольский клубок на желтом дне арены,

И вились гривы на ветру в клубах песка и пены.

Со свистом взвился за барьер кровавых струй фонтан!

«Нет, видит Бог, — сказал король, — все ж лучше здесь, чем там!».

Делёржа спутница была прелестна и юна.

С улыбкой к рыцарю склонясь, подумала она:

«Граф храбр как лев и раб любви, а, значит, храбр вдвойне —

Безумством пусть докажет он свою любовь ко мне.

Увидит мой триумф цвет дам, бомонд и сам король.

Ты хочешь, граф, на даму прав — сыграй героя роль!»

И ах! перчатка вниз летит, и тут с поклоном граф

Ко львам бежит — и вмиг назад, перчатку подобрав.

Но отказался граф от прав на даму, сев с ней вновь,

Когда с перчаткой бросил ей в лицо свою любовь.

«И поделом! — вскричал Франциск. — Ты прав, считаю я:

Нет, из любви не шлют на смерть — шлют из тщеславия!».

Rudyard Kipling⁵² / Редьярд Киплинг (1865 — 1936)

Tommy

I went into a public—’ouse to get a pint o’ beer,

The publican ’e up an’ sez, «We serve no red—coats here.»

The girls be’ind the bar they laughed an’ giggled fit to die,

I outs into the street again an’ to myself sez I:

O it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, go away»;

But it’s «Thank you, Mister Atkins», when the band begins to play,

The band begins to play, my boys, the band begins to play,

O it’s «Thank you, Mister Atkins», when the band begins to play.

I went into a theatre as sober as could be,

They gave a drunk civilian room, but ’adn’t none for me;

They sent me to the gallery or round the music—’alls,

But when it comes to fightin’, Lord! they’ll shove me in the stalls!

For it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, wait outside»;

But it’s «Special train for Atkins» when the trooper’s on the tide,

The troopship’s on the tide, my boys, the troopship’s on the tide,

O it’s «Special train for Atkins» when the trooper’s on the tide.

Yes, makin’ mock o’ uniforms that guard you while you sleep

Is cheaper than them uniforms, an’ they’re starvation cheap;

An’ hustlin’ drunken soldiers when they’re goin’ large a bit

Is five times better business than paradin’ in full kit.

Then it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, ’ow’s yer soul?»

But it’s «Thin red line of ’eroes» when the drums begin to roll,

The drums begin to roll, my boys, the drums begin to roll,

O it’s «Thin red line of ’eroes» when the drums begin to roll.

Rudyard Kipling / Редьярд Киплинг (1865 — 1936)

Томми

За пинтой пива захожу раз в паб я, например —

«Мы не обслуживаем тут, кто в красной форме, сэр».

Халдей к дверям как часовой, у стойки девки ржут,

а я на улице опять и про себя твержу:

«Эй, Томми, эй, такой-сякой, а ну, отсюда — марш!»,

но «Пожалте, мистер Аткинс!», когда оркестр сыграет марш.

Оркестр сыграет марш, ребята, оркестр сыграет марш,

и «Пожалте, мистер Аткинс!», как оркестр сыграет марш.

Другой раз я зашел в кино, не брал ни капли в рот.

Они любую пустят пьянь — закрыт для Томми вход.

«Иди, — сказали мне, — в музей, в театр». Боже мой!

А только где-то полыхнет: «Марш в стойло, рядовой!».

Ведь Томми — он такой-сякой, пусть за дверью подождет,

но «спецпоезд Аткинсу подать!», когда пора в поход,

когда пора отдать концы, когда флот идет в поход —

спецпоезд, ребята, в порт подать, когда нам плыть в поход.

Над Томми ржать, ложась в кровать, не стоит ничего

Не жрамши, он хранит ваш сон, и дешев скарб его.

Ругать солдата, как поддаст, любой из вас горазд —

чем с полной выкладкой шагать, вам легче в десять раз.

Слышишь: «Томми, такой-сякой — ты с утра по новой пьян»?

но «Героев красный строй» нам сыграет барабан,

да, сыграет нам, ребята, нам сыграет барабан,

«Слава, красный строй героев!» нам сыграет барабан.

We aren’t no thin red ’eroes, nor we aren’t no blackguards too,

But single men in barricks, most remarkable like you;

An’ if sometimes our conduck isn’t all your fancy paints,

Why, single men in barricks don’t grow into plaster saints;

While it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Tommy, fall be’ind»,

But it’s «Please to walk in front, sir», when there’s trouble in the wind,

There’s trouble in the wind, my boys, there’s trouble in the wind,

O it’s «Please to walk in front, sir», when there’s trouble in the wind.

You talk o’ better food for us, an’ schools, an’ fires, an’ all:

We’ll wait for extry rations if you treat us rational.

Don’t mess about the cook—room slops, but prove it to our face

The Widow’s Uniform is not the soldier—man’s disgrace.

For it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ «Chuck him out, the brute!»

But it’s «Saviour of ’is country» when the guns begin to shoot;

An’ it’s Tommy this, an’ Tommy that, an’ anything you please;

An’ Tommy ain’t a bloomin’ fool — you bet that Tommy sees!

Не красный строй героев мы — ничем не лучше вас,

но мы не дрянь и пьянь, пускай сорвемся кой-то раз.

Мы люди как все люди, мы в казарме просто спим,

а с тех, что спят в казарме, статуй не лепить святым.

Вечно «Томми такой, Томми сякой, куда ты прешь вперед?»,

но «Пожалте, сэр, вперед на фронт!», как жареным пахнёт.

Как жареным пахнёт, ребята, как жареным пахнёт,

тут же «Пожалте, сэр, вперед на фронт!», как жареным пахнёт.

Весь шум, что надо лучше нас кормить и обучать,

а было б лучше для солдат — нас за людей держать.

Вы делом помогите нам, что проку с громких слов?

Ведь не солдат несет вину за траур наших вдов.

А Томми, он — то «такой-сякой, гони его, козла!»

то «наш спаситель и герой!», когда стрельба пошла.

Пусть Томми — он такой-сякой и «всегда стараться рад!»,

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

47

По изданию: Juan Chabas. Antologia general de la literatura espanola (prosa y verso). La Habana, 1966. Стр. 242.

48

По изданию: Ruben Dario. Poesias. Colleccion literatura latinoamericana. Casa de las Americas. La Habana, 1967. Стр. 92.

49

По изданию: Miguel Hernandez. Poesia. Biblioteca basica de literatura espanola. La Habana, 1964.

50

По изданию: An Anthology of English and American Verse. M., 1972. Стр. 464.

51

Цит. по: PoemHunter.com.

52

Цит. по: PoemHunter.com.