Охота за древом. Стихи и переводы

Александр Милитарев

В первый полный поэтический сборник автора вошли стихи и переводы разных лет; часть их (в том числе перевод «Ворона» Эдгара По) выходила в сборниках «Стихи и переводы» (Наталис, М., 2001, 78 стр.) и «Homo tardus (Поздний человек)» (Критерион, М., 2009, 59 стр.) и нескольких литературных журналах. Бо́льшая часть переводов из Эмили Дикинсон и других англоязычных поэтов публикуется впервые. Переводы сонетов Шекспира вошли в книгу «Уильям Шекспир. Сонеты» (Литературные памятники, Наука, М., 2016).

Из цикла «Второе отцовство»

Сыну-1

Что сам живой — залог успеха,

и вывод сплелся непростой:

сын будет в старости утеха,

хоть раньше станет сиротой.

Пусть акт зачатья невозможен

как суперстохастичный акт,

сам факт рожденья непреложен —

с каталки вопиющий факт.

Но это ж — жребий! И не чаще

из бездны должен выпасть он,

чем стрел, из двух концов летящих,

стыковки действовать закон.

…Пока гудел от напряженья

мозг под реликтами волос,

мое прямое продолженье

из тоху-боху²⁴ в мир рвалось.

Побудку ангелы трубили,

реанимацию будя.

Миг вечности часы пробили:

я в руки взял свое дитя.

К обетованных благ разбору

последним, как всегда, поспев,

в горящей шапке с меткой вора

я спел победный свой напев.

В ответ оркестр урезал «Славу»,

осанну взвыл отчизны хор

и синегнойную державу

простер над ямой дирижер.

И был колосс тот чуден видом

на постаменте гжельских ног.

Ревел он: «Счет вести обидам

не смей! Се — Родина, сынок!»

Неистребим, как псевдомонас²⁵,

как рак и рок непобедим,

он ждал, чадолюбивый Кронос,

и был един. И сын — один.

Инфант лежал, а мы стояли,

по сути, каждый одинок.

Сын зрел впервой родные дали,

вздохнул я: родина, сынок.

Была погодка — Donnerwetter,

гуляли небо и земля,

и как оборванный катетер

моталась в такт судьбы петля.

Счет шел на вечность и на миги,

и таял прочности запас,

а жизни начатой вериги

легко менялись на отказ.

Но всю поэзию, культуру,

смысл и порядок мировой

я отдавал за фиоритуру

птенца с поникшей головой.

Тут Тот, Который не бывает

(да, в сущности, не может быть),

махнув рукой, из древних баек

вбежал, чтоб детям подсобить.

(март—июнь 2005, Москва—Hью-Йорк)

«Младенцы — отдельная раса…»

Младенцы — отдельная раса,

отдельней, чем негр и еврей.

В хрусталике детского глаза

прозрачны глубины морей.

Все таинство филогенеза

со скоростью света пройдя,

всех вер и наук антитеза,

восходит из бездны дитя.

И лобик нахмуренный морща,

взирает на дольний бедлам,

и учится, горько и молча,

делить бытие пополам.

И помня свой путь, изучает

ту странность, куда занесло,

и долго еще излучает

остывших галактик тепло.

(2007)

Тумбалалайка

Памяти Галича

Эта песнь в меня въелась с исхода

из Египта младенческих снов

то ли бабкиным шепотом — с года,

то ли копотью выжженных слов.

Там слова как в считалке на вылет,

как мычание — тум-ба-ла-ла.

В ком отчаянье не пересилит,

тем в посмертии честь и хвала.

Тумбала-тумбала-тум балалайка.

Это вам не жаргон, не наречье —

средневерхненемецкий язык!

Им за тысячелетье до печи

предок мой изъясняться привык.

Средний — гарью осел, стал последний,

верхний — дымом взошел в облака.

Причастилась им в сытной обедне

паства родственного языка.

Мне ж в наследство по праву рожденья

с той же кровью и в те же года

что досталось? Одно наважденье —

эту песенку слышать всегда.

Тумбала-тумбала-тум балалайка.

Словно в Треблинке, в ту пересменку

перед выходом в адский костер,

пел нам Лева ее Трактовенко²⁶,

погорелого театра актер.

Позже, в семидесятых, в начале

слушал я ее, оторопев:

в ней слова по-иному звучали,

но остались мотив и припев.

Александр Аркадьевич Галич

(я у ног его в кухне сидел)

ей катарсиса смертную горечь

в души лил наших скученных тел.

Ей теперь я баюкаю сына,

что по возрасту — в правнуки мне.

И зевнув, и вздохнув без причины,

он летит и взрослеет во сне.

Тумбала-тумбала-тум балалайка…

(2007)

Сонеты

«Ни жив, ни мертв, играть не в ту игру…»

1.

Ни жив, ни мертв, играть не в ту игру

сажусь за стол, виссоном крытый белым.

Борясь с собой, но не владея телом,

я душу на кон выставлю к утру.

Мел прожитого рукавом сотру

украдкою от неба, между делом,

и банк сорвав в азарте угорелом,

с рассветом не замечу, как умру.

Но я не грек, и ты, со лба мне рок

смахнув как мошку, наклонишься долу,

как в Пиете, возьмешь мой корпус ватный,

и слух отверзнув детскому глаголу,

души бессмертной мыльный пузырек,

поймав в горсти, вдохнешь в меня обратно.

(май 2008, Гриннелл, Айова)

«Ты сдул с меня позерства лепестки…»

2.

Ты сдул с меня позерства лепестки,

пыльцу желаний, венчик превосходства,

нектар иллюзий и с цветами сходство —

опивки нарциссической тоски.

Зато мой корень ты врастил в пески

повторного и жгучего отцовства,

меня настиг в пустыне поздний зов твой:

«Вот сын тебе — мой дар». Теперь руки

не убирай с младенческого лба.

Твоя рука крепка, моя слаба.

Сын смотрит сон. Прошла спокойно ночь,

ты дал нам силы слабость превозмочь.

И боли нет. Чиста его одежда.

И за окном рассвет. И есть надежда.

(2008, Москва—Бронкс—Гриннелл)

Больничный

3.

Мы научились сидя спать

урывком на случайном стуле.

Больничный наркотичен улей

днем. К ночи страх ползет опять.

Мы научились в рост стоять,

когда лежащих косят пули

отчаянья, в чьем ровном гуле

надежды труб не разобрать.

И неуклюж как бегемот

с жестикуляцией еврейской,

движений четкости армейской

я оценил скупой расчет.

Во мне бы умер санитар,

не будь, как Вечный Жид, я стар.

(май 2008, Бронкс)

«К надежде от отчаянья кругами…»

4.

К надежде от отчаянья кругами

мотает нас, считай, четвертый год.

Цезуры, переходы есть. Нет нот,

не выученных в этой полной гамме.

Я рассчитался с прошлыми долгами

с процентами и возвращеньем льгот,

но как в басах мне распознать фагот,

расслышать тему в этом грозном гаме?

И голосом, и слухом обделен,

любовью слаб и верою обижен,

веду, пробитых трюмов капитан,

вцепившись в руль, одолевая сон,

четвертый год в открытый океан

титаник свой, надежды бризом движим.

(май 2008, Бронкс)

«В статистике племен и наций…»

5.

В статистике племен и наций

такой напасти удостоен

лишь сын мой. Путь его устроен

так. Не случайно, может статься.

Стерпев с десяток операций,

он весь заштопан от пробоин.

Рубакам мятежей и войн

слабо с трехлетним им тягаться.

Смешлив, смышлен не по годам,

он ласков, духом бодр, упрям.

И только ведома Творцу

в земном сценарии великом

роль, что доверил он мальцу

с терпеньем ангельским и ликом.

(май 2008, Бронкс)

«Мне с юности казался странным…»

6.

Мне с юности казался странным

за муки все возврат Иову

его потомства, но другого

в придачу к козам и баранам.

И златоустым Иоанном

не удостоены ни слова

обмен обносков на обновы,

размены в стаде безымянном.

Я в суперпахана не верю.

Кто в кровь учил меня морали?

Нет, чем любовь, прицельней цели.

Писцы там что-то переврали.

Оплакать легче мне потерю

Тебя, чем смерть теодицеи.

(май 2008, Бронкс)

Автобиография

7.

Был вундеркиндом. В юности балбесом.

Стал поздно — в тридцать — грызть наук гранит.

Без денег, без чинов, без заграниц

трубил до перестройки мэнээсом.

Прирос под старость публикаций весом

в четыре с чем-то тысячи страниц.

Стал в чем-то первым (пусть сочтет хронист,

я расплевался с этим интересом).

Дочь, внучка чудные есть. В позднем браке сына

родил. Он болен. Держат медицина

да Бог — путем лекарств и операций.

Прошел с ним первыми кругами ада.

Надежда есть. Мне ничего не надо,

как только к тельцу теплому прижаться.

(июнь 2008, Бронкс)

«Посмев избрать его дебют…»

8.

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют.

Что строчки с кровью убивают…

Б.Л.Пастернак

Посмев избрать его дебют,

поверил я, что так бывает:

поэта строчки убивают.

Да эндшпиль оказался крут.

Себя любить — сизифов труд:

с годами ego убывает.

Когда дитя заболевает,

заботы лишнее сотрут.

Но выучен урок под старость:

когда одна любовь осталась

с надеждой, то бывает так,

что в мусорный спускаешь бак

и нобелевских премий малость,

и творческой судьбы пустяк.

(июнь 2008, Бронкс)

«Мы прорываемся с боями…»

9.

Мы прорываемся с боями.

Цель — выйти без больших потерь.

Какою тактикой ни мерь,

она за дальними морями.

Стрельба стихает временами,

но этой тишине не верь:

мы на войне — здесь и теперь,

в крови и дырах наше знамя.

Наш командир хоть мал, да смел.

Он с честью побывать успел

в сражениях и передрягах,

достойных описанья в сагах.

Растянут слишком — от Москвы до Бронкса

фронт. Если с нами Бог, то мы прорвемся.

(июнь 2008, Москва—Бронкс)

«Навалилась мертвая усталость…»

10.

Навалилась мертвая усталость

вроде ни с того и ни с сего,

и одно желание осталось —

спать, не быть, не помнить ничего.

Это «я» во мне такая малость —

чтоб заверить кровное родство.

Застрелись, к себе тупая жалость,

дезертирской сборки естество.

То ли вправду Бог вдохнул в нас душу,

то ли кантовский императив

в нас вселился прихотью мутаций,

только я умру, но не нарушу,

заповедь, что в списке опустив,

ты отдельно дал мне: не сдаваться.

(август 2008, Бронкс)

Примечания

24

тоху-боху, тоху-ва-воху (древнееврейск.) — в Синодальном переводе Быт. 1:2 «Земля же была безвидна и пуста» (во многих английских переводах tohu тоже необоснованно переводится как formless); семитская этимология обоих слов помогает найти более точный перевод — «Земля же была пустынна и пуста» (или пустыней и пустотой). Распространенная интерпретация тоху-ва-воху — пустота, «ничто», из которого Бог сотворил мир..

25

псевдомонас: букв. «лже-единица», «псевдоединое» — греческое название бактерии синегнойная палочка, которой заражаются от земли раненые солдаты и которой в лучшей детской больнице Москвы заразили — в больничном, стойком к антибиотикам, варианте — моего новорожденного сына.

26

Актер бывшего Еврейского театра.