Дом геологов. Произведения 1992 года

Александр Леонидов

Книга включает в себя ранние произведения А. Леонидова (Филиппова), созданные на самой заре его творческой деятельности. В ней отразились и кошмар времени, и юношеский романтический настрой молодого автора, и смех, и слёзы его, мечтавшего о свободе, поколения…

VII

Все казалось Ване Погорельцу, сыну погибшего прапорщика, всю жизнь проведшему в условиях, близких к казарме, новым и странным. И казачий образ жизни дома №72, и принцип где вещь положена, там пусть и лежит, из-за которого вилки хранились на полу, а мусорное ведро — перед телевизором; он не понимал многословности новых сожителей по дому: воспитанный в краю, где многие так и не владели русским, а за русское слово могли избить, он привык говорить просто и коротко. Оттого язык Креша и Смайка, в котором правда переплеталась с вымыслом, предстал перед ним совершенно чужим, по-восточному цветастым языком. Ваня привык к мягкому морскому климату, ему было душно в доме, запрятанном в самом центре материка. Креш стелил ему на балконе.

— Будь осторожен! — предупредил Креш — Тут сверху балкон Румелина; так что будь готов ко всему!

После рассказа Смайка Ване не спалось, и балкон, в первую ночь показавшийся ему обычным, наполнился вдруг призраками чужой, пугающе-таинственной жизни. Таинственными, как и жизнь, огнями светился старый дом. Сверху полыхал огонек Румелинской сигареты… Иван уже знал, что Кирилл любит вечерами сидеть на высоте четырех этажей от суеты и петь под гитару. Говорили, что Румелин делает это, потому как люди вокруг засыпают; но, однако, Погорелец знал по себе, что к ночи просыпается в человеке что-то необъятное и крылатое… Вот и в тот вечер Румелин провел руками по струнам и затянул странную песню. Голоса у него не было, слуха тем более, играл он на гитаре безобразно, и все-таки трагическое его подвывание трогало душу; у иных криком — Милиция!, у других — жалостью к исполнителю, гнусавившему, словно нищий на паперти, а у Вани — странным ощущением, что жизнь прошла не пройдя…

Заключу-ка я рубля на три

Сам с собой бездумное пари

Не гори, печаль, ты не гори

И страданием меня не одари

Я смотрю в окно: летят сизари

Дышат ночью темнотой блатари

И дерутся у пивной до зари

Мочкари-деды, мочкари…

Где-то с привычной ненавистью хлопнула форточка, Кирилл умолк. Зависла тишина, нарушаемая только водяным бульканьем. Погорельцу не спалось. Он встал с импровизированного ложа, посмотрел вниз. Радик балконом ниже поливал цветы. Удивительная гадость, росшая в его дырявых и трухлявых ящиках, жадно впитывала воду, влага просачивалась сквозь почву и мутным, грязным потоком устремлялась вниз, туда, где хозяйка с первого этажа развесила белоснежное белье…

Ваня огляделся по сторонам. На балконе Креша из года в год сваливалось все ненужное и позабытое. Валялись тут кипы пожелтевших газет, старые лыжи и санки, рамы от велосипедов, детали от немыслимых спортивных тренажеров, колбы, реторты, пробирки, аквариумы, приборы из физической лаборатории, слесарные инструменты и еще много того, чему Ваня не знал даже названия. На полу валялись клочки бумаги, складывавшиеся когда-то в стихи, романы, научные труды. Ни Креш, ни тем более кто-нибудь другой не могли вспомнить, о чем шла в них речь.

— Какая бурная жизнь! — подумал Ваня — Огненный вихрь! А у меня тлеющие головешки… но, несмотря ни на что, в конце концов будет только холодеющее пепелище!

Он поднял с пола обрывок прозаического текста.

— Жизнь писателя прекрасна — коряво вывел там Креш — Она прекрасна отвратительностью иных жизней; ибо когда в последнюю минуту спросят человека, жил ли он, чем он сможет доказать свое существование? И он усомнится, жил ли вообще? У литератора же есть письменные доказательства. И…

— Каждый может добавлять, что хочет! — усмехнулся Погорелец — В сожженных книгах есть свое очарование!

Он вытащил несколько пожелтевших от времени газет и вдруг из кипы выпала разбухшая от древности и сырости тетрадь. Дневник души — было выведено на кожаной ее обложке — Том седьмой. Ободренный, Ваня стал рыться повсюду, но ни предыдущих, ни продолжающих томов не нашел. Да и в седьмом томе мало уже что можно было разобрать: влага сделала свое дело и чернила расплылись по бумаге общим синим фоном. Но остовы букв еще сохранились.

29 июня 1988 г. Сегодня у меня началась отработка в школе. Я оделся похуже (хотя среди моих рубищ трудно найти худшее) и пошел; утро было солнечное, а завхоз у нас — мрачный. Он уже задумал черное дело, о котором я еще не догадывался.

— Нужны ли школе новые парты? — спросил он, пристально глядя на меня. Я не ожидал от него такого, но, подумав, что на старых рисовать уже негде, ответил, что нужны. Тогда завхоз повел меня в школьный подвал, где громоздились парты пятидесятых годов.

— Пока у нас есть резервы — указал на них завхоз доверительно — Новых нам не дадут! Как ты считаешь по этому вопросу?

Я взглянул в его узкие хитрые глаза заговорщика и пожал плечами.

— Как считаю? Да так и считаю — раз, два, три, четыре…

— Я тебя понял! — кивнул головою завхоз. Уж не знаю, чего он там понял, так как сам я не понял, что сказал. Но — внешняя покорность — залог внутреннего бунтарства. Я склонил голову. Завхоз подтянул спадавшие штаны.

— Ты вот что — приказал он — Иди домой, возьми топор. Потом приходи сюда, ломай и носи в котельную.

Он дал мне ключ от подвала, хотя я прекрасно умел открывать этот подвал гвоздем, и на сем мы распрощались. Я направился домой, взял там огромный мясной топор, повесил его на шею и пошел. На улице я ощутил вокруг себя глубокое уважение прохожих: все, даже мускулистые мужики, почтительно уступали мне дорогу. Так, провожаемый изумленными взглядами и милицейскими свистками, я добрался до школы. И вот, до двух часов, пока мои одноклассники занимались созидательным трудом, я крушил старый мир. К исходу работы у входа в подвал красовались тридцать столешниц. Потом у Лехи-Приколиста было грандиозное химик-шоу, окончившееся грандиозным взрывом пузырька с карбидом, что вызвало грандиозную реакцию у дворничихи Шуры. У Шуры повыбивало стекла. Шура грозилась за каждое стекло выбить нам по глазу. Мы не слишком убегали, мгновенно прикинув, что даже не худой конец у каждого останется по глазу, и это успокаивало. Убежав от Шуры, мы сговорились и заперли Радика Нигматуллина в большом овощном ларьке. Кричал сильно. Нецензурно. Вмешалась милиция, попыталась привлечь Радика за непристойные выражения. Радик объяснил свое положение, милиционеры побежали за нами, оставив Радика закрытым. Мы запутали следы и вернулись к овощному ящику. Радик был освобожден… Бежать от него сложней, чем от милиции.

30 июня 1988 г. Сегодня вышел с топором на отработку. Проходя мимо фанерных Шуриных окон, заметил рабочих, делающих что-то с теплоцентралью. Они воткнули флажок-метку под самыми окнами нашей дворничихи и ушли. Я тоже собрался уходить, но тут Шура заметила флажок, в пьяном и полуобнаженном виде вывалилась на крыльцо. Ноги ее заплелись, и она грузно упала, своротив при этом каменную завалинку. Я бросился ей не помощь, но… если бы я не отскочил, мне бы уже пришлось помогать! Шура, яко тигрица, бросилась на меня. Я бежал, но, убегая, видел, как Шура вырывает флажок. Она-то думает, что это наши проделки!

Я отправился в школу. На все обвинения в ношении холодного оружия, я ссылался на нашего завхоза, как мусульманин на Коран. Дойдя до школы, я увидел там подобие муравейника: военрук, словно муравьиная матка, командовал десятком учеников, разгружавших грузовик у подвала. Я открыл дверь, и уже было принялся за свою работу, как вдруг увидел жалкого, потного Смайка, уныло плетущегося с ящиком противогазов.

— Ты чего? — удивился я растроганно — Бросай эту дрянь, войны не ожидается!

— Военрук приказал! — проплакал в ответ Смайк. Я все-таки заставил его бросить ящик и решился вырвать брата по разуму из хищных когтей милитариста-военрука. Мы пошли прямо в кабинет завхоза и без стука ввалились к нему. Завхоз как раз подсчитывал какие-то ворованные деньги и при вторжении нашем очень смутился. Или топор мой так его смутил?

— Одному мне не управиться! — заявил я — Мне нужен помощник!

Завхоз посмотрел на топор — в чужих руках, взглянул на деньги — в своих, и почувствовал себя старухой-процентщицей. Хотя он и знал нас со Смайком раньше, но все-таки дал согласие. Теперь мы уже трудились вдвоем, работа пошла веселее (хотя отнюдь не быстрее). Мы так азартно обсуждали мировые проблемы, что язык мой серьезно устал. К концу дня к тридцати столешницам прибавилось еще три. Завхоз, усердно проставлявший нам часы в трудовые книжки, заметил нам, что мы медленно работаем.

— Разумеется! — бодро ответил я — Что тут можно сделать вдвоем? Мне нужен еще один помощник!

Завхоз посмотрел в мое наглое лицо жреца лжи, припомнил количество старого хлама в подвале… Я, видя, что он делает подсчеты, молодецки перекинул топор с плеча на плечо. Это и решило дело. Завхоз встрепенулся и быстро ответил:

— Пожалуйста! Если нужен помощник, подыщи!

Веселые, мы со Смайком пошли домой. Вечер увенчался праздничным карнавальным шествием: мы с факелами в руках бежали по центральной улице, высоко закидывая колени и пронзительным голосом растягивая:

— Свободу Нельсону Манделе! (которого, кажется, давно уже освободили).

Мы продолжали визжать под окнами горсовета с видом, будто именно он упрятал негритянского лидера за решетку.

1 июля 1988 г. Сегодня в нашем подвале обосновался Румелин. Из школьных фондов сотоварищам моим выдали два маленьких топорика, и мы стали походить на трех лесорубов. Румелин предложил обследовать подвал. Мы носились друг за другом с дикими воплями по нагромождениям подгнивших досок и балок; перебегали из отсека в отсек.

— Посмотрите! — воскликнул вдруг Румелин — Сюда! Скорее!

Мы бросились к нему и увидели в самом темном углу коридор, о котором прежде и не догадывались. Он был узким, грязным, увешанным седыми космами отсыревшей паутины. Пол оказался земляным, и узкая дорожка из серых досок уводила в темноту. Нужно ли говорить, что мы немедленно полезли туда?! Я пошарил по стене и нашел выключатель. В конце коридора вспыхнула лампочка. Мы пошли на свет, осторожно ступая по чавкающим в земляной жиже доскам и добрались до маленькой комнатушке с отваливающейся штукатуркой, необыкновенно жирными тараканами и бассейном мутной канализационной воды. Мы смотрели на все это глазами очарованных странников: паутина и тараканы, нагло бродившие повсюду, говорили нам, что сюда уже очень давно не ступала нога человека.

— Как ты думаешь — затаив дыхание, спросил меня Кир — Для чего все это?

Я пожал плечами, потыкал в стены алюминиевой лыжной палкой, которую здесь же и нашел; Смайку вздумалось выдвигать какие-то фантастические гипотезы. Но тут мы не стали особенно долго раздумывать, вернулись в свой отсек и продолжили безумные свои забавы. Так, например, найдя банки с краской, мы слили все цвета в одну бочку. Нам почему-то казалось, что маляры будут этому очень рады. Покончив с красками, мы метали свои топоры в стену. Кирпичную кладку мы, правда, не сумели взломать, но зато пробили трубу отопления. Она сочится там и сейчас, и наверняка долгие годы будет сочиться. Но в подвале душам нашим было уже тесно, и мы вырвались к солнцу и свободе. Ярко, как и во все эти дни, горело солнце, лучи его заливали футбольную площадку, военный городок, искореженный пьяными трактористами, весь мусор, дрянь и мерзость, годами скапливавшиеся на школьном подворье. На военном городке копошились наши одноклассники, под командованием все того же вездесущего военрука. Они таскали уродливые шпангоуты, выстраивали из них какой-то изуверский тренажер, создавая материальную основу для садизма учителей физкультуры. На глазах этих измученных работой людей мы продолжали метание топоров, сопровождаемое жизнерадостным хохотом. Целью мы избрали старый частный замшелый гараж, портивший вид школьного двора.

— А ну, давай! Ну! Ну! — подзадоривал я Кира и Смайка. Они, размахнувшись посильнее, метнули свои маленькие топорики, гараж загудел и содрогнулся.

— Смотрите теперь, как нужно делать! — гордо взревел я и швырнул свой топор. Он ударил с эффектом тарана. Гараж задрожал сильнее, доски заходили ходуном, крыша поехала набок. Мы прыгали вокруг, хохотали и хлопали себя по задней части тела… Удовольствие изгадил военрук. Он, заметив нашу радость, оставил своих подручных и шпангоуты и, разбросав по воздуху голенастые ноги свои, устремился к нам. Он был так похож на бегущего верблюда, что мы окрестили его Кораблем Пустыни.

— Прекратить мародерство!

Мы мрачно подняли топоры на уровень плеч, военрук содрогнулся, споткнулся обо что-то и всеми костлявыми телесами своими растянулся на асфальте. Мы не стали ждать, чем кончится душераздирающая сцена, и бежали в свой подвал. Смайк припер дверь колышком. Между тем бегство наше ободрило военрука, он соскреб себя с липкого нефтяного покрытия и продолжал преследование. Он долго ныл под нашей дверью, ломился и подвывал, как брошенный щенок. Мы пожалели его и открыли. Но военрук не оценил нашей доброты, устроил нам безобразную сцену, в конце концов объявил, что нас слишком много и увел Румелина таскать шпангоуты. Румелин прощался с нами глазами пленника, уводимого в Крым ордой. Мы так расстроились его уходом, что совершенно бросили всякую мысль о труде. После работы мы все собрались у Радика и решили бороться за трезвость. Выпив предварительно трехлитровую банку кислушки, мы решили, что пора бороться немедленно. Вывалившись на улицу, мы подпалили пивной ларек на углу. Когда подкатили пожарные, мы дружно помогали им тушить пожар, бросались в самое пекло. Когда ларек, оставив после себя дымящийся смрадный остов, мы, закопченные и грязные, беседовали по душам с пожарниками.

— Ну какие мерзавцы это сделали? — недоумевал Румелин, указывая на ларек.

— Поджигатели! — сплюнул Смайк — Вот ведь расплодились, подонки!

— Да что говорить! — махнул я рукой — Я бы таким головы пооткручивал

Мы обменялись с пожарными телефонами и обещали вступить в общество юных пожарников, о чем, впрочем, забыли через пять минут.

P.S. Рабочие опять восстановили свой флажок, Шура его выкинула и заделала место бетоном. Откуда она его взяла?

2 июля 1988 г. У каждого Моцарта есть свой Сольери. Но военруку не удалось стать Сольери для Румелина. На первом же часе работы Кир совершил дерзкий побег, а сегодня он опять трудился с нами. Впрочем, труд — понятие относительное. Сегодня мы вновь направились в таинственную комнатушку, за влажность прозванную нами потной комнатой.

— Какие тараканы! — восторгались мы с Киром — Да таких тараканов нет нигде в мире!

И тут мы обнаружили странное свойство Смайка брать тараканов в руки, нисколько не брезгуя.

— О! — восторженно воскликнули мы, отступая в то же время на шаг от Смайка.

Конец ознакомительного фрагмента.