Путешествие в страну И…

Александр Жалнин, 2014

Главный герой книги – несостоявшийся, по обычным меркам, человек, не нашедший свою любовь и призвание в жизни. В отчаянии он бросает всё и отправляется куда глядят глаза. По ходу его путешествия оказывается, что его жизненные трудности каким-то образом связаны с извечным философским вопросом о том, что есть Истина…

День шестой. Битва между душой и рассудком.

… Доброе утро, мой прекрасный, мой ненаглядный беглец! Едва-едва первый луч солнца заглянул в окно, как я уже на ногах, мчусь наверх и — вижу тебя, мирно спящую, как будто ты никуда и не уходила в эти ужасные выходные. Смотрю на твое прекрасное лицо и — возвращаюсь к жизни. Позволь же мне рассказать, как я из нее уходил.

…Какой чудесный яблоневый сад! Река с прозрачно-родниковой водой и песчаным пляжем, большой дом с ухоженными цветочными клумбами и ярко-зеленым газоном. Где это я? Навстречу идут красивая светловолосая женщина средних лет в строгом темном костюме и стройный юноша-брюнет в белых шортах, футболке и кроссовках. Пытаюсь с ними поздороваться, но не могу произнести ни слова, к тому же они меня не замечают. Ага, опять духом стал. Ну что ж, будем наблюдать

— Эммануил, — обращается к нему женщина, — мне приятно видеть твои успехи в учебе. В последнее время ты заметно изменился — возмужал, стал серьезнее, много занимаешься спортом. Достаточно ли времени остается у тебя для отдыха и восстановления сил?

— Что вы, мисс Марпл! — почтительно отвечает юноша. — Я совершенно не устаю, а свой досуг посвящаю духовному развитию. За время пребывания у вас и благодаря вам я посетил много замечательных мест, где мудрые наставники открыли мне жемчужины литературы и искусства. Я часто посещаю выставки современных художников и концерты выдающихся музыкантов. Это придает мне такие силы, о которых ранее я мог только мечтать, и занятия в колледже нисколько меня не утомляют.

Дама, казалось, была очень довольна его ответом.

— А, скажи, пожалуйста, как тебе твои новые знакомые и друзья?

— О, это прекрасные и умные люди, они разделяют мои увлечения и взгляды на жизнь!

— Дорогой Эммануил! Только что ты сказал очень важные слова — именно в твоем возрасте необходимо составить себе представление о цели твоей жизни и о том, как правильно к ней идти. Не мог бы ты немного рассказать мне об этом?

Юноша серьезно ответил:

— В жизни самое важное — стать настоящим мужчиной и найти свою любовь! Мисс Марпл посмотрела на него с материнской нежностью.

— Я рада что ты на правильном пути. Я не сомневаюсь, что ты всего этого добьешься. Я тебя очень люблю и всегда готова помочь тебе, если будет трудно.

Она вопросительно взглянула не него. Юноша молчал, размышляя о чем-то. Затем спросил:

— Меня немного смущает что рядом с вашим прекрасным садом находится выжженная земля. Что там произошло?

Наставница взяла его за руку, посмотрела ему в глаза и проникновенно сказала:

— Милый мой мальчик! Я тебе обязательно расскажу об этом, но — немного позже. Прошу тебя об одном — не подходи к этой территории. Обещай мне, пожалуйста!

…Укол. Больно. Открываю глаза, смотрю в окно. Ночь, вдалеке небо начинает светлеть. Где это я? Вспомнил — у Володи, сегодня суббота. Предстоит два дня одиночества. Вспоминаю тебя и задаю тебе вопрос — сейчас ночь или уже утро. Ответ очень важен: ночью мне приходят безумные идеи, а утром — трезвые мысли. От тебя ни звука. Ничего, сейчас проверим. Что больше всего интересует в данную минуту? Продолжение вчерашних утренних размышлений. Значит, сейчас утро. Теперь поставим более сложный вопрос: “Если она тебя не любит, то зачем пошла с тобой?” Думаем. Навскидку ответить не выходит. Попробуем очертить круг возможных вариантов ответа. Милосердие (жалость), тяга к знаниям (любопытство), развлечение (от нечего делать). Фельдшер молчит, значит, эти ответы проглотил (а, может, помер?). Возможно сочетание двух или трех вариантов. А как же стремление к Истине, которое я объявил попу и милиционеру? “Это — ложь, тем более что было сказано ночью и в состоянии опьянения. Никакой моей истины ей не нужно. Ее истина — “культурист”. Идем дальше. “Нужен ли мне такой “спутник”, который от нечего делать, из любопытства, да еще жалея меня, будет присутствовать рядом в моих скитаниях?”. Думаем. Перефразируем вопрос: нужна ли мне его жалость и любопытство? Нет, не нужны. Итоговое решение? — “Если “спутник” объявится — отправить его обратно. Путь продолжить одному”.

…Большой зал с высоким потолком. Длинный мраморный стол, вдоль него стулья с высокими спинками. Я сижу в мраморном кресле во главе стола. Передо мной большой золотой колокольчик. В зал заходят — и рассаживаются на стульях — знакомые и незнакомые мне люди. Вижу нашего Петровича, вон Володя зашел, помахал мне, участковый тоже появился — форму снял, надел какой-то френч, важный такой стал. Смотрю — кто еще из знакомых? Лица узнаю, а вспомнить кто это — не могу. Вон — трое пришли вместе, двое тучные бородатые, третий маленький лысый. А вот — двое рядом идут — один кучерявый в бакенбардах, другой — прилизанный с усиками. О, узнал вошедшего — наш председатель колхоза, Александр, отчество не помню. Много иностранцев, говорят на разных языках, гул стоит в зале. Я звоню в колокольчик, становится тише, все поворачиваются в мою сторону.

— Друзья! — важно говорю я, — я пригласил вас сюда, чтобы обсудить один очень важный вопрос. Прошу тишины!

В наступившем молчании слышу какие-то странные звуки. Смотрю — в конце зала стоит, целуя девушку, обнаженный атлет.

— А вас, уважаемый, попрошу удалиться! — кричу ему через зал.

Он перестает целоваться и медленно идет в мою сторону:

— Какой это я, к черту, “уважаемый”? Я же — культурист, ты что — не помнишь, Пьеро?!

Я с ужасом гляжу на него, на девушку, которая напоминает мне тебя. Она издали смеется мне и показывает язык. Культурист приближается, собрание смотрит с удивлением в мою сторону, слышу нарастающий шум: “Кто это? Кто это? Кто это?”. Я поднимаюсь и хочу призвать всех к порядку, но голос мой звучит фальцетом, поворачиваю голову, вижу свою отражение в зеркале и замираю: белый мешковатый костюм с длиннющими рукавами, белый колпак на голове, лицо в пудре, черные ресницы, под глазами разводы от слез. Культурист все ближе, громовым голосом орет:

— Как ты посмел признаться в любви моей бабе? Я тебе башку снесу!

Сквозь гул пробивается хриплый володин голос: ”Баба как баба и что ее ради радеть!!!”.

…Просыпаюсь в поту и слышу, как Володя негромко под гитару поет:

— Чистая Правда в красивых одеждах ходила,

Принарядившись для сирых блаженных калек.

Грязная Ложь эту Правду к себе заманила,

Мол, оставайся-ка ты у меня на ночлег…

Некий чудак и поныне за правду воюет,

Правда, в речах его правды на ломаный грош.

Чистая Правда со временем восторжествуу-ет

Если проделает то же, что грязная Ложь…

Твое исчезновение — а причину я не открыл — было воспринято нашими хозяевами по-разному. Володя, появившись на пару минут за завтраком, рассеянно пробормотал:

— Ничего-ничего, вернется, — и быстро удалился.

— Не обижайтесь на него, в такие дни он сам не свой. Ничего перед собой не замечает — нужно срочно запоминать и записывать то, что ему открывается… оттуда, — Марина показала пальцем наверх. Сама же приняла все близко к сердцу. Заметно было, как она расстроена. После ухода Володи молчала, украдкой на меня поглядывая. Затем, глубоко вздохнув, сказала:

— Значит, такова ваша судьба. Вы верите в судьбу?

— Да.

— И я верю. Когда я впервые увидала Володю, это было на концерте, я поняла, что он — моя судьба. Я подошла к нему и прямо так сказала:

— Володя, вы — моя судьба.

А он: — Тебя как звать, красавица?

— Марина.

Засмеялся и тут же мне:

Маринка, слушай, милая Маринка!

Кровиночка моя и половинка!

Ведь если разорвать, то — рубь за сто —

Вторая будет совершать не то!

Сказал — и ушел. А потом, — она звонко засмеялась, — долго-долго за мной ухаживал. А я все не выходила за него.

— Мариночка, ну когда же мы будем вместе? Я без тебя пропадаю! Ты для меня — все на свете!

А я ему строго: — Судьба — это еще не значит женитьба, терпи, мой друг.

Я ведь уже тогда знала — какой он. Два раза был женат, в селе его за это все бабы ругали, а еще за то, что пьет, дебоширит. Я же его полюбила и поняла через его песни — вот он, настоящий. Глупым бабам не понять. Но — нужно было решиться. Броситься в этот водопад. Он же не такой как все остальные, он — поэт, творец, как я с ним жить буду? А вдруг, узнав меня, разлюбит? И вот, решилась. На концерте, опять же, к нему подхожу, говорю:

— Судьба велит в ЗАГС идти!

Он застыл, как громом пораженный, затем поднял меня на руки и долго-долго кружил перед всеми сельчанами.

— Ты — моя первая и единственная любовь, — сказал он, — и вот, видите, сколько лет живем вместе, а все — как будто в первый раз.

Она подошла ко мне, взяла меня за руки:

— Доверьтесь вашей судьбе, и все будет хорошо.

Чтобы не отвлекаться на себя, я спросил ее:

— Ну а вы-то что ему ответили?

— А ты, — говорю, — моя последняя любовь.

Она еще хотела что-то добавить, когда внизу раздался звонок.

Марина выглянула в окно и схватилась двумя руками за голову:

— Миленький, выручайте! Не дайте ему войти, не то Володя его точно убьет!

Я тоже подошел к окну. Внизу, у калитки стоял невысокого роста человек лет пятидесяти с сумкой через плечо. Щурился, улыбаясь, на утреннее солнышко. Да кто же это?

— Гроза села — наш почтальон, идите же! — она была сильно обеспокоена. Я поспешил вниз. Увидев меня, почтальон почтительно, даже ласково, улыбнулся и представился:

— С вашего позволения — Княжев, Владимир Ильич, специалист по информационному обеспечению населения на бумажных носителях… и не только. Если совсем просто и доступно — почтальон. С кем имею честь?

Я тоже улыбнулся, вспомнив слова участкового насчет местных жителей. Контраст между его профессией и внешним видом был удивительным. Высокий лоб, проницательный взгляд, белая рубашка, галстук, отутюженный костюм-тройка и начищенные до блеска черные туфли напоминали скорее общественного деятеля или, на худой конец, профессора, но только не почтальона. Я назвал свое имя. Довольный произведенным на меня впечатлением, он продолжил:

— Здесь, в провинции, в глуши, напрочь путают два по сути различных понятия. Называют меня почтальоном! — и засмеялся заразительным смехом. — Это, батенька, в корне, повторяю, в корне неверно! Что такое почтальон? Это неодушевленный, так сказать, предмет, в который вкладывают неодушевленную же бумагу. А что такое — специалист по информационному обеспечению населения? Это — светоч, источник знаний и мудрости, это ваш единственный и незаменимый советник. Кто как не я должен открыть глаза этим темным людям на все происходящее в мире? Объяснить им — совсем просто и совсем доступно — эту колоссальную и сложнейшую систему общественных, экономических, духовных — каких хотите — связей. И каждому, да, каждому — указать его место в этой иерархии, его цели и задачи в простой и примитивной деревенской жизни.

В волнении он заложил руки за спину и стал ходить передо мной вперед и назад; мысли, видимо бушевали в его голове и не давали ему покоя. Проходя мимо меня, вдруг резко повернулся, схватил за пуговицу рубахи:

— Вот вы, батенька, на каком поприще себя являете миру?

Я назвал свою профессию.

— Замечательно! Великолепно! Вы — столичный интеллигент — явились в нужное время в нужном месте. Я как раз окончил — и теоретически и практически — чрезвычайно важную и чертовски сложную работу. Труд всей жизни. Ну кто — как не вы сможете понять мои идеи, мои революционные — не побоюсь этого слова — идеи!

Вдалеке я заметил Василия Маратовича, идущего по направлению к нам. Тот бросил быстрый взгляд на моего собеседника и тут же зашагал назад.

— Так что, мой дорогой! — воскликнул мой визави, крепко держа за пуговицу, — нельзя терять ни секунды. Ко мне, не медля ко мне! Промедление смерти подобно!

Я был не против, тем более что этот человек вызывал во мне симпатию, никаких важных дел на сегодня не было, да и спасать — то ли его самого — то ли Володю тоже нужно было. Почти бегом — я едва поспевал за почтальоном — мы добрались до края деревни, где стоял его маленький старый домик.

— Наденька! — закричал, ворвавшись в сени, Владимир Ильич, — смотри какой гость к нам пожаловал! Чаю, немедленно чаю!

Выглянула неряшливо одетая женщина с хмурым лицом и тут же исчезла. А он, забыв о чае, бросился к шкафу, вытащил толстую стопку общих тетрадей и торжествующе водрузил передо мной. На самой верхней из них огромными буквами было написано: ”СИСТЕМА ПОСТРОЕНИЯ МИРА”.

— Вот она — альфа и омега всех наук! — он волновался и быстро бегал вокруг стола, — система! Именно она и ничего более!

Подскочив, вновь ухватился за мою пуговицу, поедая меня глазами.

— В системе — весь смысл существования всего живого и неживого, от атомов до галактик. В системе — весь смысл жизни любого человека и любого государства! Чтобы вам было проще понять — каждый должен знать свое место в этой системе и ни на йоту не выходить из своего, научно установленного места. К примеру, водитель грузовика — в чем смысл его места? Взял груз, будь добр, немедля доставь его по назначению. И никаких сомнений, колебаний! И так — для каждого, именно — для каждого!

“Наденька” зашла и молча поставила две чашки чаю, повернулась чтоб уйти, но он ухватил ее за рукав старого халата:

— А в чем состоит место моей Наденьки? — хитро прищурился, Наденька скучающе посмотрела на него, — быть моей женой! Готовить, стирать и так далее и так далее.

— А для любви место имеется в вашей системе? — подал я голос.

— А как же? — он отпустил рукав, и женщина исчезла. — Но — в системе заблуждений! Да, батенька, любовь — это величайшее заблуждение! Взять, к примеру, мою Наденьку. Полюби, к примеру, она кого-нибудь, — он довольно засмеялся, было видно, что “пример” ему очень понравился, — все, батенька, конец системе, хаос, разруха, полнейшая неопределенность. Кто же тогда будет работать по дому? Все придет в упадок. Что она будет делать — с этой любовью? В то время как на ней лежит груз величайшей ответственности за семью.

Честно говоря, я тоже слабо представлял себе его “Наденьку” вне этого старого дома. Что ж, его система здесь действительно “работала”.

— Система, место, человек — как все гениально просто! — восторгался он. — Понятно и академику и слесарю. Только вот, — лицо его приобрело горестное выражение, — не хотят эти проклятые слесаря понять самую малость! Вы себе не представляете, на днях попытался было объяснить этому пьянчуге Володьке его место в жизни. На основе моих глубочайших исследований. Так он драться бросился. Убить угрожал. Остальные недалеко от него ушли. Поп, этот медведь косолапый, чуть что — орет: ”Сгинь, бес проклятый, задавлю!” Бабы ругаются, мужики сторонятся. Участковый — и тот заявления мои брать отказывается, в область на него пишу. Сколько же работы мне предстоит сделать, чтобы их пустые головы наполнить знаниями!

— Пора мне уходить, — подумал я, — и чем скорее, тем лучше.

Попросив для приличия почитать одну из тетрадок, я поспешно откланялся.

— Система, — повторял я, идя домой, — система, система, система…

…Марины в доме не было, и я прилег на свою кровать в соседней с володиной комнате.

Не единою буквой не лгу, не лгу.

Он был чистого слога слуга, слуга.

Он писал мне стихи на снегу, на снегу.

К сожалению тают снега, снега…

— негромко пел он.

Наверное, этот стих Владимир Ильич тоже бы включил в свою “систему заблуждений, — подумал я и стал засыпать.

… Укол. Боль. Открываю глаза. Тебя нет. Это факт. В голове — остатки беседы с почтальоном: я — элемент системы заблуждений. Так что же — я заблуждаюсь, потому что тебя люблю или я тебя люблю, потому что заблуждаюсь? Для системы, это, впрочем, безразлично. Ты же — элемент “колоссальной и сложнейшей системы общественных, экономических, духовных — каких хотите — связей”. На тебе “лежит груз величайшей ответственности ”. Прав почтальон? Да. Слишком прав. Может, за это его в селе и не любят. А я не люблю тебя — за то, что ты также слишком права, за то, что ты также — элемент его системы. И не люблю себя, за то, что я — элемент системы заблуждений, за то, что неправ. Я люблю володин белый снег и его, написанные на снегу, песни.

…Интересно — вполне ли искренен был сегодня почтальон — не со мной, а с собой? Нет ли у него — какой-нибудь тайной — “неправильной” любви? Если любовь — это заблуждение, и он прав, то тогда неправ я и не права ты. Если же он неправ и любовь существует — то тогда все правы, но нет никакой системы “груза величайшей ответственности ”. Если же все правы — то что мне делать — с этой никому не нужной любовью? Застрелиться? Мысль об этом приносит минутное облегчение. Так что же, любовь — это смерть? Тоже вроде бы, неверно. Запутался, одним словом.

В доме — темно и тихо. Который час и где все? Нет сил подняться, не хочется ничего. Зачем мне все на свете, если я — ходячее заблуждение? Чувства мои — заблуждения, мысли мои — заблуждения, поступки мои — заблуждения, жизнь моя — заблуждение. “Ты оторвался от реальности”. Когда? Был ли я вообще в этой реальности? Истина и реальность — одно ли это и то же?

Что-то сдавливает сердце. Тело ломит и ноет. Лежать больше не могу. Сел. Ничуть не лучше. Плохо, потому что нет тебя рядом. Пришли на ум слова одной песни: “Je pense a toi. Ou es-tu? Que fais-tu? Est-ce que j'existe encore pour toi?” и грустная ее мелодия.

…Вдруг заходит Володя, включает свет, взгляд воспаленных глаз дикий, блуждающий. Садится рядом:

— Слушай! — и не поет, не играет, а читает написанный стих:

Мне судьба — до последней черты, до креста

Спорить до хрипоты (а за ней — немота),

Убеждать и доказывать с пеной у рта,

Что не то это вовсе, не тот и не та…

…Лучше я загуляю, запью, заторчу,

Всё, что ночью кропаю, — в чаду растопчу,

Лучше голову песне своей откручу —

Но не буду скользить, словно пыль по лучу…

Ему очень плохо. Он смертельно устал. Я почти силой укладываю его на свою кровать, и он тут же засыпает. Выключаю свет и выхожу ну улицу. Странно, появление Володи меня успокоило, силы вернулись.

Вот так нужно жить, — подумал я, — работать пока есть вдохновение и валиться спать, мертвым от усталости, а не страдать попусту от того, что тебя кто-то “не любит”. Верно сказала Марина у каждого есть Судьба. А значит, если ты занимаешься тем, для чего ты рожден, судьба даст тебе все необходимое, и любовь тоже. На этом я полностью пришел в себя, и даже мысли о тебе уже не ранили. Теперь я мог осмысленно взглянуть по сторонам и увидел, что на втором этаже горит свет, Марина дома. Поднявшись наверх, я принял активное участие в приготовлении ужина, и весь оставшийся вечер мы провели вдвоем.

Надо тебе сказать, о мой тунгусский метеорит, что общение с Мариной меня увлекло. Это был не тот разговор, когда состязаются, кто умнее или кто лучше разбирается в блюдах, вещах или еще в чем-нибудь, что составляет предмет обыденных забот. Марина рассказывала мне о своей жизни — о детстве, его радостях и горестях, о девичестве и первой любви, о двух предыдущих замужествах, о своих увлечениях, ошибках и достижениях. Внешне спокойная, внутри она была такой же страстной, как и Володя. Она не писала стихи и песни, как он, но увлекалась и поэзией, и музыкой и всем тем, чем увлекался он. Имела глубокий ум и отменное чувство юмора. Мои рассказы о почтальоне и последовавших “по горячим следам” рассуждениям о любви и системе вызвали у нее приступ смеха:

— Не зря я говорила вам, что Ильич — гроза нашей округи. Володя его на дух не переносит. Извечная битва между душой и рассудком, между поэтом и книгочеем. Да и народ у нас, хотя и простой, но разницу между ними видит ясно. Володя — он свой, мужики его любят, гордятся им, бабы, хотя и ругают, но в обиду тоже не дадут, в пример своим, пьющим, ставят. Бывает, он, когда в “минусе” — напьется, накричится, подерется — все прощают, а этот — зайдет куда — все сразу замолкают. Боятся его как чумного. Батюшка, огромный который, и тот не выдержал, бесом окрестил, так и прилипло к нему прозвище.

Подозрения мои насчет тайной любви оправдались, Марина и была предметом его многолетних воздыханий! Вот, оказывается, к кому его ноги сегодня несли. Я принес взятую у него тетрадь.

— Cмотрите, — сказала она и открыла обложку. На обороте было старательно выведено красными чернилами «Моей единственной и неповторимой М…». Я был в недоумении:

— А как же его слова о любви, которая в списке заблуждений?

— Все просто — получив от меня “отлуп” взял, да и внес в свою теорию поправку — не мог смириться с мыслью, что он мне безразличен. Да и саму свою теорию про систему-то — для меня специально сочинил, гением, видите ли, задумал сделаться, будто так любовь можно заполучить. Все норовит с Володей спор затеять, чтоб показать, что не хуже его.

После она читала любимые стихи, играла на пианино, пела своим прекрасным голосом прекрасные песни.

Спать лег я в володиной комнате. Только закрыл глаза, слышу:

— Привет, мой свет! — Открываю — ты! Как же ты так прошла, что никто не заметил? Я поднялся тебе навстречу:

— Здравствуй, душенька моя! Любил ли кто-нибудь тебя как я?!

— Нет, конечно!, — смеешься ты, — так по-идиотски меня еще никто не любил! Наговорил столько всякой чепухи. А помнишь — Володя сказал, что для любимой надо горы свернуть? Ты свернул для меня горы?

Я на секунду растерялся:

— Какие горы? Ах, да забыл моя прекрасная. Я приношу к твоим ногам то, что не приносил еще ни один мужчина! — И я достаю огромную толстую тетрадь, на которой золочеными буквами начертано: “ИСТИНА”. Ты смотришь на меня с восхищением, и я понимаю, что я — тот единственный, который должен быть с тобой. Затем лицо твое вдруг меняется, и ты зловещим голосом спрашиваешь:

— А ты внес в эту “истину” одну поправочку?

— О чем ты, любимая?

— А вот о чем! — ты открываешь дверь, и появляется… Культурист! Он медленно приближается и шипит:

— Как посмел ты, поганый почтальон, подносить к ногам моей бабы эту гадость?!

Затем берет у тебя эту тетрадь, замахивается ею и орет:

— Да я тебе башку снесу!

Я закрываюсь от него… почтальонской сумкой. И просыпаюсь.

В комнате горит настольная лампа. Володя сидит за столом и пишет. Услыхав мое шевеление, поворачивается, сочувственно улыбаясь:

— Что — кошмары снятся? Это хорошо, если на пользу пойдут. Мне, знаешь, какие вещи во сне приходят? Страшно вымолвить. Иди к себе, я должен быть один.

И отворачивается. Я ухожу и сразу же засыпаю. Без сновидений.