VIII
Расписка кардинала Мазарини
Фуке шумным приветствием встретил бы вновь пришедшего друга, если бы ледяной вид и рассеянный взгляд Арамиса не вернули ему всю его сдержанность.
— Вы нам не поможете есть десерт? — все же спросил он. — Вас не испугает наше шумное веселье?
— Монсеньер, — почтительно ответил Арамис, — я начну с извинения, что нарушаю ваше радостное собрание, но я попрошу вас после веселья подарить мне несколько минут для делового разговора.
Слова «деловой разговор» заставили нескольких эпикурейцев прислушаться. Фуке встал и сказал:
— Всегда дела, господин д’Эрбле! Счастье еще, что дела появляются только в конце ужина.
С этими словами он взял руку госпожи де Бельер, которая смотрела на него с некоторым беспокойством, и повел ее в соседнюю гостиную, где оставил в обществе наиболее благоразумных своих гостей.
Сам же он, взяв под руку Арамиса, направился в свой кабинет, где Арамис сразу забыл почтительность и этикет. Он сел и спросил:
— Догадайтесь, кого я видел сегодня.
— Дорогой шевалье, каждый раз, как вы так начинаете свою речь, я жду, что вы мне сообщите что-нибудь неприятное.
— На этот раз вы в этом не ошибаетесь, дорогой друг, — сказал Арамис.
— Не заставляйте меня томиться, — флегматично продолжал Фуке.
— Ну так вот — я видел госпожу де Шеврез.
— Старую герцогиню? Или ее тень?
— Нет. Именно старую волчицу.
— Без зубов?
— Возможно, но не без когтей.
— Ну, что же она может иметь против меня? Я не скуп с не слишком неприступными женщинами. Это качество женщины всегда ценят, даже когда они больше не могут возбуждать любви.
— Госпожа де Шеврез хорошо знает, что вы не скупы, раз хочет вырвать у вас деньги.
— Вот как! Под каким предлогом?
— Предлог у нее всегда найдется. По-видимому, у нее есть несколько писем кардинала Мазарини.
— Меня это не удивляет. Прелат был известным волокитой.
— Да, но, видимо, эти письма не имеют отношения к его любовным историям. В них идет речь, как говорят, о финансах.
— Это менее интересно.
— Вы совсем не догадываетесь, о чем я говорю?
— Совсем не догадываюсь.
— Вы никогда не слыхали о некоем обвинении вас в присвоении государственных сумм?
— Сто раз! Тысячу раз! С тех пор как я служу, дорогой д’Эрбле, я только об этом и слышу. Так же, как вы, епископ, вечно слышите упреки в нечестии; вы, будучи мушкетером, слышали упреки в трусости. Министра финансов беспрерывно упрекают в том, что он разворовывает финансы.
— Хорошо. Но давайте будет точными, так как, судя по тому, что говорит герцогиня, Мазарини точен.
— В чем же он точен?
— Он называет сумму приблизительно в тринадцать миллионов, в употреблении которых вам было бы трудно дать подробный отчет.
— Тринадцать миллионов! — сказал суперинтендант, растягиваясь в кресле, чтобы удобнее было поднять голову к потолку. — Тринадцать миллионов… Ах ты, господи, дайте мне припомнить, какие же это среди всех тех, в краже которых меня обвиняют!
— Не смейтесь, мой дорогой друг, это очень серьезно. Ясно, что у герцогини есть письма и что письма эти, должно быть, подлинные, так как она хотела продать их за пятьсот тысяч ливров.
— За такие деньги можно купить хорошую клевету, — отвечал Фуке. — Ах да, я знаю, о чем вы говорите! — И суперинтендант добродушно засмеялся.
— Тем лучше! — сказал немного успокоенный Арамис.
— Я вспоминаю историю с тринадцатью миллионами. Ну да, это то самое!
— Вы меня очень радуете. В чем же дело?
— Представьте себе, мой друг, что однажды сеньор Мазарини, упокой господи его душу, получил тринадцать миллионов за уступку спорных земель в Вальтелине[16]; он их вычеркнул из приходных книг, послал мне и заставил меня передать их ему на военные расходы.
— Хорошо. Значит, вы можете отчитаться за их употребление?
— Нет. Кардинал поместил эти деньги на мое имя и послал мне расписку.
— У вас есть расписка?
— Еще бы! — сказал Фуке и спокойно направился к большому бюро черного дерева с перламутровыми и золотыми инкрустациями.
— Меня приводит в восторг, — сказал восхищенный Арамис, — во-первых, ваша память, затем — ваше хладнокровие и, наконец, порядок, царствующий в ваших делах, тогда как, по существу, вы поэт.
— Да, — отвечал Фуке, — у меня порядок, происходящий от лени, чтобы не тратить время на поиски. Так, я знаю, что расписки Мазарини в третьем ящике под литерой М; я открываю этот ящик и сразу беру в руку нужную мне бумагу. Даже ночью без свечи я найду ее. — И уверенной рукой он ощупал связку бумаг, лежавших в открытом ящике. — Даже больше того, — продолжал он, — я помню эту бумагу, как будто вижу ее перед глазами. Она толстая, немного шероховатая, с золотым обрезом; на числе, которым она помечена, Мазарини сделал кляксу. Ну вот, бумага чувствует, что ею заняты и что она нужна, поэтому прячется и бунтует.
И суперинтендант заглянул в ящик.
Арамис встал.
— Странно, — сказал Фуке.
— Ваша память вам изменяет, дорогой друг, поищите в другой связке.
Фуке взял связку, перебрал ее еще раз и побледнел.
— Не упорствуйте и поищите в другом месте, — сказал Арамис.
— Бесполезно, бесполезно, я никогда не ошибался; никто, кроме меня, не убирает эти бумаги, никто не открывает этого ящика, к которому я сделал секретный замок, шифр которого знаю я один.
— К какому же выводу вы приходите?
— К тому, что квитанция Мазарини у меня украдена. Госпожа де Шеврез права, шевалье: я присвоил государственные деньги; я украл тринадцать миллионов у казны, я — вор, господин д’Эрбле.
— Не раздражайтесь, друг мой, не волнуйтесь!
— Как же мне не волноваться, шевалье! Причин для этого достаточно. Заправский процесс, заправский суд, и ваш друг суперинтендант последует на Монфокон[17] за своим коллегой Ангерраном де Мариньи[18], за своим предшественником Самблансе[19].
— О, не так быстро, — сказал, улыбаясь, Арамис.
— Почему не так быстро? Что же, по-вашему, сделала герцогиня де Шеврез с этими письмами? Ведь вы отказались от них, не правда ли?
— О, я наотрез отказался. Я предполагаю, что она отправилась продавать их господину Кольберу.
— Ну вот видите!
— Я сказал, что предполагаю. Я мог бы сказать, что я в этом уверен, так как я поручил проследить за ней. Расставшись со мной, она вернулась к себе, затем вышла через задний ход своего дома и отправилась в дом интенданта на улицу Круа-де-Пти-Шан.
— Значит, процесс, скандал и бесчестье, и все как гром с неба: слепо, жестоко, безжалостно.
Арамис подошел к Фуке, который весь трепетал в кресле перед открытыми ящиками. Он положил ему руку на плечо и сказал ласковым голосом:
— Никогда не забывайте, что положение господина Фуке не может равняться с положением Самблансе или Мариньи.
— Почему же, боже мой!
— Потому, что против этих министров был возбужден процесс и приговор приведен в исполнение. А по отношению к вам этого не может случиться.
— Почему? Ведь во все времена казнокрады считаются преступниками.
— Преступники, умеющие найти убежище, никогда не бывают в опасности.
— Спасаться? Бежать?
— Я вам не об этом говорю, но вы забываете, что такие процессы возбуждаются парламентом и ведутся генеральным прокурором, а вы сами — генеральный прокурор. Итак, если только вы не захотите приговорить себя…
— О! — воскликнул Фуке, стукнув кулаком по столу.
— Ну что, что такое?
— То, что я уже больше не генеральный прокурор.
Теперь Арамис мертвенно побледнел и так сжал руки, что пальцы хрустнули. Он свирепым взором впился в Фуке и, отчеканивая каждый слог, произнес:
— Вы больше не генеральный прокурор?
— Нет.
— Когда вы перестали быть им?
— Четыре или пять часов тому назад.
— Будьте осторожны, — холодно перебил Арамис, — мне кажется, что вы не в своем уме, друг мой. Придите в себя.
— Я вам говорю, — продолжал Фуке, — что не так давно пришел ко мне человек, посланный моими друзьями, и предложил мне миллион четыреста тысяч за мою должность. И я продал ее.
Арамис замолк. Его умное и насмешливое лицо отразило унылый ужас, подействовавший на суперинтенданта сильнее, чем все крики и речи на свете.
— Значит, вы очень нуждались в деньгах? — проговорил наконец Арамис.
— Да, чтоб заплатить долг чести.
И в нескольких словах Фуке рассказал Арамису о великодушии госпожи де Бельер и о том, как он счел нужным отплатить за это великодушие.
— Красивый жест, — сказал Арамис. — Во сколько он вам обошелся?
— Ровно в миллион четыреста тысяч, полученных за мою должность.
— Которые вы так и получили сразу, не раздумывая? О, неосторожный друг!
— Я их еще не получил, но получу завтра.
— Значит, это еще не кончено?
— Это должно быть кончено, так как я дал ювелиру чек, по которому он должен получить деньги в полдень в моей кассе, куда они будут внесены между шестью и семью часами утра.
— Слава богу! — воскликнул Арамис и захлопал в ладоши. — Ничто не закончено, раз вам еще не заплатили.
— А ювелир?
— Без четверти двенадцать вы получите от меня миллион четыреста тысяч.
— Подождите минуту. Ведь утром, в шесть часов, я подписываю договор.
— Я вам ручаюсь, что вы его не подпишете.
— Я дал слово, шевалье.
— Вы возьмете его обратно, вот и все.
— Что вы мне говорите! — воскликнул в благородном негодовании Фуке. — Взять обратно слово, данное Фуке?
Негодующий взгляд министра встретился с гневным взглядом Арамиса.
— Сударь, — сказал он, — я, кажется, заслужил название честного человека, не правда ли? Под солдатским плащом я пятьсот раз рисковал жизнью, в одеянии священника я оказал еще более важные услуги Богу, государству или своим друзьям. Честное слово стоит ровно столько, сколько стоит человек, давший его. Когда он держит его — это чистое золото; когда он не хочет его держать — это разящее железо. Он защищается тогда этим честным словом, как честным оружием, потому что когда честный человек не держит честного слова, значит, он в смертельной опасности, значит, что, он рискует больше, чем вся та выгода, которую может получить его противник. В таком случае, сударь, обращаются к Богу и своему праву.
Фуке опустил голову и сказал:
— Я бедный бретонец, простой и упрямый, и мой дух восхищается вашим и страшится его. Я не говорю, что держу слово из добродетели. Если хотите, я держу его по привычке. Но простые люди достаточно простодушны, чтоб восхищаться этой привычкой. Это моя единственная доблесть. Позвольте мне гордиться ею.
— Значит, вы завтра подпишете акт о продаже должности, которая защищала вас от всех ваших врагов?
— Подпишу.
Арамис глубоко вздохнул, огляделся с видом человека, которому хочется разбить что-нибудь, и сказал:
— У нас остается еще одно средство, и я надеюсь, что вы не откажетесь применить его.
— Конечно нет, если оно благородно… как все, что вы предлагаете, дорогой друг.
— Я не знаю ничего благороднее, чем отказ от покупки, сделанный вашим покупателем. Он — ваш друг?
— Да… но…
— Но если вы мне позволите вести это дело, я не отчаиваюсь.
— Предоставляю вам быть полным хозяином.
— С кем вы вели переговоры? Кто этот человек?
— Я не знаю, знакомы ли вы с членами парламента.
— С большинством. Это какой-нибудь президент?
— Нет, простой советник.
— Ах!
— И зовут его Ванель.
Арамис побагровел, встал и закричал:
— Ванель! Муж Маргариты Ванель?
— Да.
— Вашей бывшей любовницы?
— Да, дорогой друг. Она захотела быть генеральной прокуроршей. Мне пришлось предоставить хоть это бедному Ванелю, и, кроме того, я еще выигрываю, так как этим доставляю удовольствие его жене.
Арамис подошел вплотную к Фуке, взял его за руку и хладнокровно сказал:
— Вы знаете имя нового любовника госпожи Ванель? Его зовут Жан-Батист Кольбер. Он интендант финансов. Он живет на улице Круа-де-Пти-Шан, куда госпожа де Шеврез сегодня вечером носила письма Мазарини, которые она хочет продать.
— Боже мой, боже мой! — прошептал Фуке, вытирая струившийся по лбу пот.
— Теперь вы начинаете понимать?
— Что я погиб? Да.
— Вы не находите, что стоит немного менее твердо держать свое слово, чем Регул?
— Нет, — сказал Фуке.
— Упрямые люди, — пробормотал Арамис, — всегда так устраиваются, что ими восхищаются.
Фуке протянул ему руку.
В этот момент на прекрасных черепаховых часах с золотой резьбой, стоявших на консоли против камина, пробило шесть часов утра.
В передней заскрипела дверь, и Гурвиль, подойдя к кабинету, сказал:
— Господин Ванель спрашивает, может ли монсеньер принять его?
Фуке отвел глаза от глаз Арамиса и ответил:
— Просите господина Ванеля войти.
