© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2008
© ООО «РИЦ Литература», комментарии, 2008
I
Если торг нельзя заключить с одним, то его можно заключить с другим
Арамис угадал: выйдя из дома на площади Бодуайе, герцогиня де Шеврез приказала кучеру ехать домой.
Она, по-видимому, боялась, что за ней следят, и хотела таким образом придать своей прогулке невинный вид. Но как только она вернулась в свой дом и убедилась, что никто за ней не следит и не собирается ее беспокоить, она велела открыть калитку в саду, которая выходила на другую улицу, и направилась на улицу Круа-де-Пти-Шан, где жил господин Кольбер.
Мы сказали, что наступил вечер, — точнее было бы сказать, что наступила ночь, и ночь весьма темная. Заснувший Париж окутывал снисходительной темнотой и благородную герцогиню, плетущую свою политическую интригу, и простую горожанку, которая после позднего ужина в городе, под руку со своим любовником, возвращалась по самой длинной дороге к домашнему очагу.
Госпожа де Шеврез привыкла к так называемой «ночной политике» и прекрасно знала, что министры никогда не запираются, даже у себя дома, от молодых и красивых женщин, боящихся пыли контор, и от пожилых и опытных дам, опасающихся нескромного эха министерств.
Герцогиню встретил у подъезда лакей, и, по правде сказать, встретил довольно плохо. Он даже заметил, посмотрев ей в лицо, что в такой час и в таком возрасте неудобно отрывать господина Кольбера от его ночной работы.
Но герцогиня де Шеврез, не рассердившись, написала на листке из записной книжки свое имя — громкое имя, которое столько раз неприятно звучало для слуха Людовика XIII и великого кардинала.
Она написала это имя размашистым, небрежным почерком вельмож той эпохи, сложила бумагу особенным, лишь ей свойственным образом и передала ее молча, но с таким высокомерным видом, что наглый малый, привыкший чуять господ, опустил голову и побежал к господину Кольберу.
Можно не добавлять, что, развернув листок, министр вскрикнул, и этот легкий крик окончательно убедил лакея в том, как серьезно надо отнестись к таинственной гостье: он побежал за герцогиней.
Она с трудом поднялась на второй этаж красивого нового дома, отдохнула на площадке, чтоб не войти запыхавшись, и предстала перед господином Кольбером, который сам перед ней раскрыл дверь.
Герцогиня остановилась на пороге, чтоб хорошенько разглядеть того, с кем ей придется иметь дело. Его круглая тяжелая голова, густые брови, уродливая гримаса на лице, придавленном как бы священнической скуфьей[1], навели ее на мысль, что будущие ее переговоры будут незатруднительны, но малоинтересны, ибо такая грубая натура, казалось, должна быть малочувствительной к утонченной мести или к ненасытному честолюбию.
Но когда герцогиня ближе пригляделась к черным пронзительным глазкам, к продольной морщине на выпуклом строгом лбу, к сжатым губам, которые только неопытные наблюдатели считали добродушными, она переменила мнение и подумала: «Я нашла нужного мне человека».
— Чему обязан я честью вашего посещения, сударыня? — спросил интендант финансов.
— Тому, что мне нужны вы, сударь, а я нужна вам.
— Я счастлив, сударыня, слышать первую часть вашей фразы, что же касается второй…
Госпожа де Шеврез села в кресло, которое ей пододвинул Кольбер.
— Господин Кольбер, вы интендант финансов?
— Да, сударыня.
— И вы хотели бы быть суперинтендантом?
— Сударыня!
— Не отрицайте, это бесполезно и только удлинит наш разговор.
— Однако, сударыня, несмотря на все мое доброе желание, несмотря на вежливость, с которой я отношусь к даме вашего положения, ничто не заставит меня признаться в том, что я стараюсь сесть на место моего начальника.
— Я вам ничего не говорила, господин Кольбер, о том, что вы «стараетесь сесть» на место своего начальника. Разве я нечаянно произнесла это слово? Не думаю. А вот слово «заменить» менее воинственно и более правильно грамматически, как говорил господин де Вуатюр[2]. Итак, я утверждаю, что вы стремитесь заменить господина Фуке.
— Сударыня, состояние господина Фуке все выдержит. Господин суперинтендант — это Колосс Родосский[3] нашего времени: корабли проходят под ним и даже не задевают его.
— Весьма интересное сравнение. Да, господин Фуке играет роль Колосса Родосского; но, мне помнится, я слыхала, как рассказывал господин Конрар… кажется, академик… что, когда Колосс Родосский упал, купец, который свалил его… простой купец, господин Кольбер… нагрузил его обломками четыреста верблюдов. А ведь купцу очень далеко до интенданта финансов.
— Сударыня, могу вас уверить, что я никогда не свалю господина Фуке.
— Ну, господин Кольбер, раз вы упорствуете и продолжаете играть со мной в чувствительность, как будто не зная, что меня зовут госпожой де Шеврез и что я стара, иными словами, что вы имеете дело с женщиной, которая была политической противницей кардинала Ришелье и у которой осталось мало времени, — раз вы совершаете эту неосторожность, я пойду к людям более проницательным и стремящимся быстрее сделать карьеру.
— Какую, сударыня, какую?
— Вы меня очень разочаровываете, сударь, в нынешних людях. Клянусь вам, если бы в мое время какая-нибудь женщина пришла к господину де Сен-Мару, который, впрочем, не был особенно умен, — клянусь вам, если б она сказала о кардинале то, что я только что сказала вам о господине Фуке, господин де Сен-Мар уже ковал бы железо.
— Ну, сударыня, будьте немного снисходительнее.
— Значит, вы согласны заменить господина Фуке?
— Если король уволит господина Фуке, разумеется.
— Опять лишние слова. Очевидно, раз вы еще не добились его увольнения, значит, вы не могли этого сделать. Поэтому я была бы круглой дурой, если бы, идя к вам, я не принесла вам того, чего вам не хватает.
— Я в отчаянии, что мне приходится настаивать, сударыня, — сказал Кольбер после молчания, которое дало возможность герцогине оценить всю его скрытность, — но я должен предупредить вас, что уже шесть лет пытаются разоблачить господина Фуке, донос следует за доносом, а положение господина суперинтенданта остается непоколебимым.
— На все свое время, господин Кольбер; те, кто разоблачал господина Фуке, не были госпожой де Шеврез и не имели доказательств в виде шести писем кардинала Мазарини, устанавливающих правонарушение, о котором идет речь.
— Правонарушение?
— Преступление, если это вам больше нравится.
— Преступление? Совершенное господином Фуке?
— Именно… Странно, господин Кольбер, у вас обыкновенно такое холодное и невыразительное лицо, а сейчас я вижу, что вы сияете.
— Преступление?
— Я в восторге, что это на вас произвело впечатление.
— О, сударыня, ведь это слово столько в себе заключает!
— Оно заключает в себе приказ о суперинтендантстве для вас, а для господина Фуке — приказ об изгнании или заключении в Бастилию.
— Простите меня, герцогиня: почти невозможно, чтоб господин Фуке был изгнан, а арест, опала — это уже слишком!
— О, я знаю, что говорю, — холодно продолжала госпожа де Шеврез. — Я живу не так далеко от Парижа, чтобы не знать, что в нем происходит. Король не любит господина Фуке и охотно погубит его, если ему предоставят случай это сделать.
— Но надо, чтобы случай был удобным.
— Случай достаточно удобный. Поэтому я и оцениваю этот случай в пятьсот тысяч ливров.
— Что вы хотите сказать? — спросил Кольбер.
— Я хочу сказать, сударь, что, имея в руках этот случай, я передам его в ваши руки только в обмен на пятьсот тысяч ливров.
— Очень хорошо, герцогиня, я понимаю. Но так как вы только что назначили цену за товар, ознакомьте меня с товаром.
— О, это очень легко: шесть писем от кардинала Мазарини, как я вам сказала; автографы эти, конечно, не были бы очень дороги, если б они не устанавливали с полной очевидностью, что господин Фуке присвоил себе крупные государственные суммы.
— С полной очевидностью? — спросил Кольбер, и его глаза радостно заблестели.
— С полной очевидностью. Хотите прочесть письма?
— Всей душой! Копии, разумеется?
— Разумеется, копии.
Герцогиня вытащила спрятанную на груди маленькую пачку, придавленную бархатным корсетом.
— Читайте, — сказала она, передавая их Кольберу.
Тот жадно набросился на бумаги.
— Чудесно! — сказал он, прочтя.
— Достаточно ясно, не правда ли?
— Да, герцогиня, да; значит, кардинал Мазарини передал деньги господину Фуке, а господин Фуке оставил их себе; но какие же это деньги?
— Вот в этом-то и дело: какие деньги? Если мы сговоримся, я присоединю к этим шести еще седьмое письмо, которое вам окончательно все прояснит.
Кольбер задумался.
— А оригиналы этих писем?
— Бесполезный вопрос. Все равно, как если бы я спросила вас, господин Кольбер, полны или пусты будут денежные мешочки, которые вы мне дадите.
— Прекрасно, герцогиня.
— Все решено?
— Нет еще.
— Как?
— Есть одна вещь, о которой ни вы, ни я не подумали.
— Что это за вещь?
— При всех этих обстоятельствах господина Фуке может погубить только процесс.
— Да.
— И публичный скандал.
— Да. Ну так что же?
— А то, что не может быть ни процесса, ни скандала.
— Почему же?
— Потому, что он генеральный прокурор парламента; потому что все во Франции: управление, армия, юстиция, торговля — взаимно связано цепью круговой поруки, которая называется духом корпоративности. Поэтому, сударыня, парламент никогда не потерпит, чтобы его глава был привлечен к суду. Даже если бы это случилось по королевскому приказу, никогда парламент не осудит его.
— По правде сказать, господин Кольбер, это меня не касается.
— Я это знаю, сударыня. Но меня это касается и уменьшает цену того, что вы принесли. К чему мне доказательства преступления без возможности наказания за него?
— Даже если Фуке будет только заподозрен, он потеряет свою должность суперинтенданта.
— Велика важность! — воскликнул Кольбер, и его темные черты как-то вдруг осветились выражением ненависти и мести.
— Ах, господин Кольбер, простите меня, — сказала герцогиня, — я не знала, что вы столь впечатлительны. Хорошо, очень хорошо. Ну, раз вам мало того, что у меня есть, прекратим разговор.
— Нет, сударыня, продолжим его. Только, раз ваш товар упал в цене, уменьшите и ваши притязания.
— Вы торгуетесь?
— Это необходимо всякому, кто хочет честно платить.
— Сколько вы мне предлагаете?
— Двести тысяч ливров.
Герцогиня засмеялась ему в лицо, потом вдруг сказала:
— Подождите.
— Вы соглашаетесь?
— Нет еще. Но у меня есть еще одна комбинация.
— Скажите ее.
— Вы мне даете триста тысяч ливров.
— Нет, нет!
— Соглашайтесь или нет, как угодно… И это не все.
— Еще что-нибудь? Вы становитесь невозможною, герцогиня!
— Я не так невозможна, как вы думаете, я у вас прошу не денег.
— Чего же?
— Услуги. Вы знаете, что я всегда нежно любила королеву.
— И…
— И… я хочу свидания с ее величеством.
— С королевой?
— Да, господин Кольбер, с королевой, которая давно уже мне не друг, но может им снова стать, если мне дадут возможность.
— Ее величество никого уже не принимает, герцогиня. Вам известно, что приступы болезни повторяются у нее все чаще и чаще.
— Вот именно поэтому я и должна повидать королеву. Представьте себе, что у нас во Фландрии очень часты случаи этой болезни.
— Рак? Ужасная, неизлечимая болезнь.
— Не верьте в это, господин Кольбер. Фламандский крестьянин — человек первобытный. У него не жена, а рабыня. Пока он пьянствует, жена работает: она черпает воду из колодца, она нагружает мула или осла, она сама таскает тяжести. Так как она мало заботится о себе, она постоянно получает ушибы то там, то здесь. Часто она бывает бита… А рак происходит от какого-нибудь сильного телесного повреждения.
— Это верно.
— Фламандки не умирают от этого. Когда они очень уж сильно страдают, они находят лекарство. А брюггские монахини изумительно лечат эту болезнь. У них есть целебные воды, настойки, втирания; они дают больной бутылку с водой и свечу; этим они приносят доход духовенству и служат Богу, продавая и тот и другой товар. Вот я и принесу королеве воду из брюггского монастыря. Ее величество выздоровеет и поставит столько свечей, сколько найдет нужным. Вы видите, господин Кольбер, что помешать мне видеть королеву — почти что цареубийство.
— Герцогиня, вы слишком умная женщина, вы меня смущаете. Однако мне кажется, что ваше великое милосердие к королеве все-таки имеет маленькую личную выгоду.
— Разве я стараюсь это скрыть? Вы, кажется, сказали: маленькую выгоду? Так знайте же, что это не малая, а большая выгода, и я вам это поясню тотчас. Если вы введете меня к ее величеству — я удовольствуюсь тремястами тысячами ливров, которые я у вас потребовала; если вы откажете — я оставлю у себя письма и отдаю их только в случае немедленной выплаты пятисот тысяч.
С этими словами старая герцогиня встала, оставив господина Кольбера в неприятном раздумье. Продолжать торговаться было невозможно; вовсе не торговаться значило потерять бесконечно много.
— Сударыня, — сказал он, — я буду иметь удовольствие выплатить вам сто тысяч экю.
— О! — воскликнула герцогиня.
— Но как я получу настоящие письма?
— Очень простым способом, дорогой господин Кольбер… Кому вы доверяете?
Серьезный финансист принялся беззвучно смеяться, и его широкие черные брови поднимались и опускались, как крылья летучей мыши.
— Никому, — сказал он.
— Но вы делаете исключение для себя, господин Кольбер?
— Что вы хотите сказать, герцогиня?
— Я хочу сказать, что если бы вы отправились со мной туда, где находятся письма, они были бы переданы вам в собственные руки и вы могли бы проверить их и пересчитать.
— Это верно.
— Вам следует взять с собой сто тысяч экю, потому что я тоже никому не доверяю.
Интендант финансов покраснел до бровей. Как все люди, высоко одаренные в искусстве счисления, он был весьма честен.
— Сударыня, — сказал он, — я возьму с собой обещанную сумму в двух чеках, по которым вы можете получить деньги в моей кассе. Удовлетворит ли это вас?
— Как жаль, что ваши чеки не ценятся по миллиону, господин интендант!.. Итак, я буду иметь честь указать вам дорогу.
— Позвольте мне распорядиться, чтоб заложили лошадей.
— Внизу ждет моя карета, сударь.
Кольбер кашлянул в нерешительности. Ему вдруг показалось, что предложение герцогини — ловушка, что у двери его ждут и что эта дама, предложившая продать свою тайну за сто тысяч экю Кольберу, предложила ее и господину Фуке за ту же сумму.
Он так долго медлил, что герцогиня пристально посмотрела ему прямо в глаза.
— Вы предпочитаете ехать в собственной карете?
— Признаюсь, да.
— Вы боитесь, что попадете со мной в какую-нибудь западню?
— Герцогиня, у вас капризный нрав, а я, будучи нрава довольно серьезного, боюсь быть скомпрометированным какой-нибудь шуткой.
— Словом, вы боитесь? Хорошо, поезжайте в своей карете, берите с собой столько лакеев, сколько хотите… Только подумайте: то, что мы делаем вдвоем, знаем мы одни; то, что увидит третье лицо, станет известно всему миру. В конце концов, мне это не важно, моя карета последует за вашей, и я буду рада сесть в вашу карету, чтоб ехать к королеве.
— К королеве?
— Вы уже забыли? Как! Такой для меня важный пункт, а вы уже упустили его из виду? Каким это было для вас пустяком, боже мой. Если б я знала, я спросила бы у вас вдвое больше.
— Я раздумал, герцогиня. Я не поеду с вами.
— Правда?.. Почему?
— Потому, что я безгранично доверяю вам.
— Вы мне льстите!.. Но как же я получу сто тысяч экю?
— Вот они.
Интендант нацарапал несколько слов на бумажке и передал ее герцогине.
— Деньги вам выплачены, — сказал он.
— Красивый жест, господин Кольбер, я вас вознагражу за него.
Говоря эти слова, она засмеялась. Смех госпожи де Шеврез был похож на мрачный шепот; всякий человек, чувствующий, как бьются в его сердце молодость, вера, любовь, жизнь, предпочел бы плач этому жалкому подобию смеха.
Герцогиня расстегнула корсаж и достала маленькую пачку бумаг, перевязанную огненной лентой. Крючки подались под давлением ее нервных рук. И грудь, поцарапанная трением и выдергиванием бумаг, предстала перед глазами интенданта, заинтересованного этими странными приготовлениями. Герцогиня вновь засмеялась.
— Вот, — сказала она, — подлинные письма кардинала Мазарини. Они у вас в руках. И, кроме того, герцогиня де Шеврез разделась перед вами, как если бы вы были… я не хочу называть имен, которые внушили бы вам гордость и ревность. Теперь, господин Кольбер, — продолжала она, быстро застегивая свое платье, — ваша карьера обеспечена; проводите меня к королеве.
— Нет, сударыня. Если вы снова навлечете немилость ее величества и если узнают во дворце, что это я ввел вас в покои королевы, то она не простит мне этого до конца своих дней. У меня во дворце есть преданные люди, они введут вас, не вовлекая меня в это дело.
— Как хотите. Мне важно видеть королеву.
— Как называются брюггские монахини, которые лечат больных?
— Бегинки[4].
— Вы будете бегинкой.
— Хорошо. Но мне придется перестать быть ею.
— Это ваше дело.
— Извините, но я не хочу, чтобы двери передо мной захлопнули.
— Это тоже ваше дело, сударыня. Я сейчас прикажу старшему камердинеру дежурного офицера ее величества впустить бегинку с лекарством для облегчения страданий королевы. Вы получите от меня пропуск, но сами позаботитесь о лекарстве и объяснениях. Если будет необходимо, я признаюсь, что ввел бегинку, но отрекусь от герцогини де Шеврез.
— Это не понадобится, будьте покойны.
— Вот пропуск.
