Вот идет человек

Александр Гранах

Автобиографический роман Александра Гранаха (1890–1945) принадлежит к лучшим книгам этого жанра, написанным по-немецки. Бедное детство в еврейском местечке Восточной Галиции, скитания, «фунты лиха» в Берлине начала XX века, ранние актерские опыты в театре Макса Рейнхардта, участие в Первой мировой войне, плен, бегство и снова актерская работа, теперь уже в театре и кино эпохи экспрессионизма, – где бы ни оказывался человек Александр Гранах, куда бы он ни шел, его ведут неистощимое художественное любопытство, героическая ирония, обостренная эмпатия и почти фанатическое чувство собственного достоинства.

11

Между селом Вербивицы и Городенкой разница была куда больше, чем между Городенкой и какой-нибудь европейской столицей, потому что в Городенке имелись уже все признаки ненадежной, стремительной, полной соперничества городской жизни, тогда как жизнь в Вербивицах была раз и навсегда устоявшейся и по-деревенски спокойной.

В деревне люди были связаны с землей, и земля их кормила. В городе люди кормили друг друга, но не были связаны между собой. В деревне все было «по укладу»: каждый знал, как ему достается кусок хлеба и что ему причитается. Уклад предписывал людям, как им относиться к домашним животным, к земле и даже к смене времен года. Конечно, и в деревне случалось, что заболевала скотина, или засуха высушивала поля, или на землю по весне обрушивался град, уничтожая посевы и побеги. Или посреди лета, когда все выходили в поле, вдруг откуда ни возьмись появлялась тяжелая туча и, столкнувшись с местным миролюбивым облачком, проливалась на землю ливневым дождем. Такое не просто огорчало, но и злило жителей села. Они смотрели на небо и честили бестолковую весну с ее неожиданным градом, побившим их посевы, или же сердито смеялись над летом, чьи тучи проливались дождем не в том месте и не в то время.

Так оно было в Вербивицах, а в Городенке все было по-другому. На селе тоже были бедные и богатые и тоже случались несчастья — град, засуха или падеж скота. Но страдали от них все, все без исключения, и люди держались вместе и помогали друг другу. В городе все было иначе.

В городе кормила уже не земля, а другие люди. В деревне крестьянин поднимал глаза к небу, потому что верил, что от неба зависит его благополучие. В городе благополучие зависело от польского помещика Ромашкана и еврейского банкира Юнгермана: в их власти было осчастливить или погубить человека. На них работали управляющие и агенты, распределявшие рабочие места; они могли осчастливить других, а те, другие, в свою очередь, давали работу людям победнее, а те уже давали работу самым бедным.

Строилась Городенка тоже не так, как село. Село растекалось по земле свободно, без всякого плана: огород, дом, а за ними во все стороны снова огород и дом, огород и дом. Дом похуже, дом получше, но все они крыты соломой, все мужчины носят одинаковые льняные рубашки навыпуск поверх одинаковых льняных штанов, а зимой — тулупы, кто похуже, кто получше.

В городе все было иначе. Одни — главным образом чиновники — носили короткие сюртуки, лакированные ботинки, рубашки со стоячими воротничками, фетровые шляпы и перчатки и выезжали в колясках на прогулку, а другие ходили босяком и в лохмотьях. Застройка города тоже была другой — кольцевой. За внешним кольцом городская жизнь больше всего походила на деревенскую. Крыши были крыты соломой, и только на некоторых домах была красная черепица. Жили здесь украинцы, которые каждый день отвозили на рынок свою картошку, лук, свеклу, фасоль, горох, цыплят или другой какой товар.

Потом шло среднее кольцо, и за ним уже были домики получше, почти особняки, с дранковыми крышами и палисадниками. Здесь жили чиновники, работавшие в суде, окружном управлении или налоговой службе. В центре, обрамленном этими двумя кольцами, жили евреи. Каким он был, центр Городенки? Ровно посередине — большая рыночная площадь. Из всех окружавших ее зданий почта была самой высокой, а самой заметной была нарядная старокатолическая церковь с луковичными куполами. Стены ее были тщательно выбелены, и снизу было хорошо видно, что в основании купола не хватает двух кирпичей: там совы устроили себе гнездо. Посередине площадь пересекала Кайзерова дорога, которую пересекала дорога поменьше, так что перед церковью образовался перекресток с четырьмя указателями. На восток путь вел к Днестру, в городок под названием Устечко и дальше к русской границе; на запад, через Коломыю и Станислав, — во Львов; на юг — в Залещики, известные как «галицийское Мерано»; ну а в северном направлении — в Обертин, прославившийся своими барышниками и ворами. Если кого-нибудь спрашивали: «Да вы не иначе как из Обертина?» — то в ответ следовало: «Сам ты вор!» И со всех сторон Городенку окружали сорок восемь деревень.

Кайзерова дорога делила еврейский квартал на две части: на Верхние улицы и Нижние улицы. Вдоль Верхних улиц шли тротуары, часто усаженные каштанами. Эта часть начиналась перед высоким зданием суда, шла через рыночную площадь к церкви и дальше, в сторону Залещиков, — до школы барона Гирша. Верхние улицы подметали, поливали и убирали дворники, до Нижних никому не было дела. В этой части города была большая сточная канава — «Провал», куда жители выбрасывали мусор и выливали помои; рано утром у этой канавы можно было видеть толпы людей, которые, обнажив определенные части тела, справляли нужду. Нижние улицы были грязными и вонючими, и если бы дождь и мороз не смывали грязь и не очищали воздух, то люди там просто задохнулись бы. Маленькие деревянные домики стояли вплотную друг к другу, потому что так, используя готовую стену соседского дома, было дешевле строиться. Один дом прижимался к другому, льнул к нему, опирался на него, словно немощное, больное существо, которое совсем ослабло, замерзло и боится остаться наедине с самим с собой. В этих домах жила беднота: сапожники, портные, столяры, жестянщики, бондари, каменщики, скорняки, пекари, извозчики и грузчики всех сортов — все как на подбор неутомимые труженики, которые целыми днями работали за кусок хлеба или пять крейцеров, чтобы прокормить своих многочисленных детей. Здесь с особым нетерпением все ждали вторника, когда крестьяне и евреи из сорока восьми окрестных деревень приходили на ярмарку. Этим вторником, этой ярмаркой и жили.

И тогда уж начиналась такая давка, беготня и толчея, что казалось, будто наступил конец света. Самая главная часть ярмарки — большой скотный рынок за городом, на «толоке». Жеребцы втягивают ноздрями воздух, узнают по запаху своих прежних невест или чуют новых, девственных кобыл, и все они обмениваются неудержимым приветственным ржанием. Несчастные коровы, которых сегодня не доили, чтобы все могли видеть их полное, упругое вымя, отчаянно мычат. Овцы блеют, тоскуя по своим зеленым лугам, но громче всех кричат свиньи. Они кричат так, будто от их жирных окороков по живому отрезают куски ветчины. Между скотиной рыскают торговцы и агенты: они потеют, орут, торгуются, бросают сердитые взгляды, ударяют по рукам, пытаются выторговать каких-нибудь три гульдена. Обе стороны давно уже договорились, покупатель давно уже решил приобрести эту лошадь, корову, свинью или овцу, — но последние три гульдена!.. И тогда они еще раз ударяют по рукам, идут друг другу навстречу, три гульдена делятся на две части — два скидывают, а на третий «пьют магарыч» за удачную сделку и здоровье скота.

На городском рынке торгуют товаром помельче. Здесь крестьяне победнее продают своих кур, гусей, уток, зерно, лен, холстину, масло, сахар, соль, горшки, спички, селедку, а потом идут в лавку и покупают там разноцветные платки, бисер и шерстяные нитки, чтобы вышивать свои рубашки. В трактирах яблоку негде упасть. Здесь пьют водку, пиво, медовуху или ром, едят сало или колбасу. Многие в приподнятом настроении, некоторые уже под хмельком. Все куда-то протискиваются и бегут с вытаращенными, испуганными, любопытными, блуждающими глазами. Ребенок потерялся! Вора поймали! Пугливая лошадь понесла и ворвалась в гончарные ряды! Визги, крики, пинки, тычки. Продавцы наперебой выкрикивают свой товар, им вторят карусельные зазывалы, а посреди этого шума и гама беднота с Нижних улиц пытается заработать на хлеб. Столяры выставляют на продажу свои ящики и сундуки, сапожники — сапоги и башмаки, портные — свое тряпье, и все это обменивается на зерно, кур, гусей, уток и яйца. Бабы и молодежь — самые бойкие. Бабы ходят по рядам и продают белый хлеб, булки, пирожные, вареный горох, фасоль, пироги с самыми разными начинками: с картошкой, сыром, мясом, черешней, черемухой, черникой. Все куда-то бегут, орут до хрипоты, стараясь перекричать друг друга. Каждый старается обойти другого, обругать его, надуть хотя бы на грош. Мы, дети, стараемся больше всех, потому что нам нравится участвовать в общем деле, чувствовать себя частью этого столпотворения. Мы разносим в стеклянных кувшинах квас — подслащенное яблочное сусло, изготовленное по секретному рецепту Файвла-квасника. Это было, разумеется, чистейшее надувательство, но мы покупали у него квас, ненавидели его за это и дразнили:

Наливай нам, Файвл, квас,

В зад целуй нас по сто раз!

В квас мы добавляли лед, он таял, разбавленный квас становился безвкусным и холодным, и мы продавали его, нахваливая:

Холодный квас, свежий квас!

Для здоровья — высший класс!

Или:

Кто квас пьет, того хворь не берет!

У меня лучше всего получалось продавать с угрозами. Я истошно вопил:

Квас! Квас! Ледяной квас!

Кто пьет, тот здоровым останется,

Кто не пьет, тот сегодня преставится!

Бывало, что какая-нибудь старая крестьянка, услышав мои вопли, только качала головой, крестилась, покупала у меня стакан кваса и даже давала мне лишний геллер, уговаривая больше не произносить таких проклятий. И я думал, что она, пожалуй, права. Но потом я думал, что если бы я отказался от проклятий, то она бы не дала мне лишнего геллера и, наверное, даже не купила бы себе квасу. Проклятия приносили доход, и я продолжал выкрикивать угрозы, в иной вторник зарабатывая от тридцати до сорока крейцеров. Это маленькое состояние я всегда отдавал отцу, он хвалил меня за мою деловую хватку, и его похвала наполняла меня гордостью и счастьем. Мой брат Шабсе, который был старше меня на год, приносил примерно треть моей выручки. Он завидовал мне и постепенно терял уверенность в себе. Я же, наоборот, становился еще увереннее, еще веселее — и это уже было началом соперничества, началом нашей конкуренции в городе.

В один из таких вторников из деревни приехал старший брат Шахне Хряк, ближе к вечеру они с отцом пошли к торговцу мукой Шолему Люфту и отдали ему двадцать пять гульденов. Так было решено, что теперь у нас будет собственная пекарня, а господин Люфт должен был поставить нам муки еще на двадцать пять гульденов в кредит, выплату которого гарантировал брат. И вот в один прекрасный день мы съехали из комнаты в Нижних улицах, арендовали у Фроима Глогеса пекарню рядом с владениями господина Цулауфа, недалеко от школы барона Гирша, и нежданно-негаданно оказались в благородном обществе. Мы пекли хлеб, булки, рогалики и венские розанчики, а так как работали мы все без исключения, то могли продавать все немного дешевле, чем другие пекарни. Впрочем, лучшими клиентами были мы сами, потому что не могли противостоять искушению, и, несмотря на запреты, каждый из нас за день съедал сорок-пятьдесят хрустящих, поджаристых рогаликов или венских розанчиков. Каждый думал, что так делает только он, но так поступали все. Поэтому дела у нас шли неважно. Днем мы с братом Шабсе ходили в школу барона Гирша, а ночью вставали и шли крутить рогалики и формовать венские розанчики.

И тогда произошло то, что повлияло на всю нашу дальнейшую жизнь. Моему брату было семь, мне — шесть лет. Он был очень высоким и худым, а я, наоборот, — невысоким и коренастым. Мне всегда приходилось смотреть на него снизу вверх, и меня это очень злило. Когда нас будили, он очень долго не мог проснуться, а я мгновенно выпрыгивал из постели. Он упирался, не хотел никуда идти и плакал. Я это заметил и сам всегда старался казаться бодрым и готовым к работе. Это было начало и основа моей веры в себя. За его счет я заслуживал себе похвалу, за что он меня возненавидел, а я только наслаждался его беспомощностью. Он становился все более неуверенным, а я — все более уверенным в себе. Так было в школе, так было на улице, в наших совместных играх. Началось-то все еще с торговли квасом. И да простит меня Бог, есть в этом и моя вина. И когда через тридцать лет я снова увидел своего брата, мне стало неловко. Он совсем не изменился. У него были уже взрослые дети, которые обращались с ним так же скверно, как когда-то мы, его братья. У него были такие же заплаканные, красные глаза, смотревшие на меня с немым укором, и говорил он, немного заикаясь, неуверенно, так же как тогда. Только теперь у него была борода, казавшаяся ненастоящей. Такие бороды бывают у молодых хористов в опере.

У меня было такое чувство, будто я совершил маленькое нежное убийство. Это ведь я забрал у него его уверенность и присвоил ее себе, потому что уже тогда мы были соперниками. Ведь жили мы теперь не в деревне, а в городе, с его соперничеством и конкуренцией. Ведь путь от села Вербивицы до Городенки гораздо длиннее, чем от Городенки до какой-нибудь европейской столицы.