О-О

Алекс Тарн, 2012

Действие романа «О-О» происходит в Комплексе – огромном недостроенном здании, которое досталось нынешней реальности в наследство от прошлой – полной иллюзорных надежд на мир и благоденствие. Именно тогда в пустыне между Иерусалимом и Рамаллой приступили к строительству этого бетонного монстра, замышляемого как центр большого промышленного района, открытой экономической зоны, сердца Нового Ближнего Востока. Затем пришла война, надежды умерли, а здание осталось. Осталось как мираж в пустыне, как памятник виртуальной действительности, как призрак несбывшегося. Возможно, поэтому столь призрачны его нынешние обитатели… Роман «О-О» вошел в длинный список «Русской Премии – 2012».

5

Барбур спустился во двор, когда Призрак уже возвращался, выпроводив за ограду возбужденно перешептывающихся хомячков. За хозяином, точно соблюдая дистанцию невидимого поводка, следовал верный бультерьер Русли. Кац пришел тоже, хотя и в демонстративном отдалении от босса — он вообще при каждом удобном случае любил подчеркнуть свой независимый статус. Рядом с ним маячил шпаненок Бенизри.

— Где? — коротко спросил Барбур.

Призрак указал лучом фонаря:

— Там, под рампой.

Они подошли к трупу. При ударе о край рампы Дикого Ромео переломило надвое, и теперь он лежал, вывернув конечности под неестественными, невозможными для человеческого тела углами.

— Добегался, лунатик хренов, — с кривой усмешкой констатировал Кац. — Глянь, Бенизри, как он ноги за спину закинул. Даже ты так не сможешь.

Призрак сжал кулаки. Из здания доносился нарастающий грохот сапог. «Опять Чоколака шумит, — подумал Призрак. — Теперь уже не страшно, никому не помешает. Кончилось наше шоу… и Ромео кончился…»

— Что делать, Барбур? — спросил он. — Хоронить надо.

— Ага, сейчас, — подхватил Кац насмешливо. — Вот только раввина пригласим, отходняк прочитать… Вынести его за забор — и сказке конец. Шакалам и кабанам тоже пожрать охота. Можно и собакам сбросить в подвал, но они ведь сразу не сгрызут, вонять будет.

— Так что, Барбур? — повторил свой вопрос Призрак.

Хозяин Комплекса задумчиво покачал головой.

Его маленькие черные глазки матово поблескивали в свете фонаря.

— Схоронить, говоришь? Закопать, стал-быть, как вонючку?

Вонючками на жаргоне Комплекса именовались бомжи и нелегалы. Случалось, кто-то из них умирал в результате внутренних разборок или от болезни, вовремя не выявленной Барбуром. В этом случае апостолы Барбура выносили труп в пустыню и там закапывали.

— Ты что?! — вспыхнул Призрак. — На кладбище надо… нормальное, с могильщиками, и вообще… Может, у него семья была, родители…

Из коридора корпуса Эй выскочил Беер-Шева, ломанулся напрямик через мусорные кучи, оступаясь и скользя по хрусткому щебню, подбежал, зачем-то прячась за спину Призрака, выглянул из-за плеча и наконец взвыл, зажмурившись и стуча лбом по лопатке товарища. Блестя в темноте зубами, подошел Чоколака и тоже встал рядом.

— Видишь? — тихо сказал Призрак, адресуясь боссу. — Друзьями они были, близкими. Как братья. Хоронить надо.

Кац презрительно фыркнул, но промолчал.

Неловко поежившись, Барбур почесал в затылке и вздохнул.

— Поди похорони такого. Он ведь у нас это… сылебрити. Просто так в морг не привезешь, к больничке не подкинешь. Кажная собака знает, кто это и откуда… — он погрозил пальцем Призраку. — Говорил я тебе — шуму от него много… ну что теперь делать?..

— Сволочь! — вдруг завопил Беер-Шева и, оторвавшись от плеча Призрака, бросился на босса. — Это ты его смерти хотел, гад! Ты его убил, сволочь! Гадина!

Если бы не своевременное вмешательство Русли, Беер-Шева наверняка успел бы вцепиться в длинную барбурову шею. Но бультерьер с удивительным проворством выдвинулся вперед и перехватил нападавшего. Теперь тот, болтая ногами, висел на мощной руке телохранителя, верещал и, выкрикивая проклятия, безуспешно пытался дотянуться до Барбура кулаком. Кац смеялся, довольный представлением, Бенизри тоже подхихикивал.

— Хватит! — закричал Призрак. — Беер-Шева, хватит! Он тут еще теплый лежит… а ты в драку лезешь… Хватит!

— Еще теплый! — захлебнулся смехом Кац. — Ешь, а то остынет…

— Во, видали? — оскорбленно проговорил Барбур, делая шаг назад. — Заботишься о них, как о детях, а они… Чуть глаза не выцарапал, щенок… ты сам-то где был, стервец? Кто за Ромео не уследил — я? Ты! Ты его на Би-крышу пустил, не я! Так ведь? Так! А теперь ты же на меня же и валишь?! Видали?

Беер-Шева всхлипнул и обмяк. Чоколака обнял приятеля сзади.

— Отпусти его! Русли, пусти его, слышишь!

Русли не отреагировал — подобно настоящему бойцовому псу, он подчинялся только хозяйским командам.

— Хрен с ним, пусть живет, — кивнул Барбур.

Телохранитель разжал пальцы, и всхлипывающий Беер-Шева мешком упал в руки эфиопа. Призрак похлопал Чоколаку по плечу.

— Забери его отсюда. Идите наверх, я скоро.

Тот подчинился; спотыкаясь на мусорных кучах, оба гида двинулись по двору в направлении входа в корпус Эй. Кац, недобро ощерившись, смотрел, как они скрываются в темноте.

— Совсем ты распустил фраеров, Барбур, — процедил он и сплюнул себе под ноги. — За такие дела уши резать надо. Или пальцы. Сам не можешь, дай другим, которые умеют.

— Стал-быть, так, — сказал Барбур, игнорируя Каца, словно его тут не было. — Придется ментов вызывать. Иначе никак.

— Что-о? — изумленно протянул Кац. — Ментов?

Ты что, тоже с крыши сверзился?

— Иначе никак, — повторил хозяин Комплекса. — Все равно они сюда придут. Лохи видели, как он убился? Видели. А если лохи в курсе, то и весь белый свет тоже. Стал-быть, лучше самим позвать, подозрений меньше.

Приоткрыв рот с видом крайнего удивления, Кац обвел взглядом двор — как будто видел его впервые. Казалось, он не мог поверить, что действительно слышал своими ушами только что прозвучавшие слова.

— Ну-ну… — наконец произнес он. — Вот какие у тебя кореша, оказывается. Всякое про тебя говорят, Барбур, но такого, чтоб ты сам в ментовку звонил… ты, может, тоже мент?

Барбур гневно вздернул подбородок.

— Ты! Это! — прошипел он. — Щенок вшивый! На кого катишь? Русли!

— Только тронь меня, — хладнокровно отвечал Кац. — Зарежу. Ты знаешь, я не шучу.

Обе руки его напряженно подрагивали в карманах куртки. Бенизри, блестя глазами, стоял рядом.

— Может, хватит, а? — сказал Призрак. — Потом погрызетесь. Не при нем.

Барбур перевел дух и отвернулся от Каца.

— Глупый ты, Кац, молодой. Пацан еще.

Думаешь, это все… — он обвел рукой двор и темную громаду Комплекса, — это все даром? Мы тут жируем, пока ментам это в масть, въезжаешь? А станем залупаться — кранты! Всем кранты — и мне, и тебе, и гидам, и вонючкам. Одни собаки и выживут. А то и собак выкурят.

Он вынул из кармана телефон.

— Стал-быть, звоню я. Приму их тут, покажу, чтоб все путем было… А вам всем лучше линять куда повыше. Ночью они внутрь не пойдут, ноги-руки ломать… Йалла!

Кац молчал, не двигаясь с места.

— Йалла! — повторил Барбур. — Оглохли? Русли, домой! Бенизри, проверь, что вонючки не жгут ничего. И вы все тоже — чтоб не светились. Ну?! Йалла!

Телохранитель повернулся и пошел в сторону лестницы. Сплюнув, двинулся за ним и Кац в сопровождении своей шестерки. Во дворе остались только Барбур и Призрак.

— А тебя, пацан, что — письмом приглашать?

— А его точно похоронят? — тихо проговорил Призрак, глядя на неестественно вывернутые ноги мертвеца.

— Точно, точно… — успокоил его Барбур. — Менты ведь. Они и семью найдут… когда личность установят. Как его звали-то?

Призрак пожал плечами.

— Ромео. Дикий Ромео.

— Да нет. Имя, фамилие… Не знаешь, стал-быть? Вот то-то и оно… Йалла, Призрак, иди. Менты — они как вороны — на труп быстро слетаются…

Когда Призрак, не включая фонаря, умело пробирался по двору к лестнице, он вдруг понял, почему ему так не хотелось возвращаться внутрь. Да разве только ему? Даже бесчувственный чурбан Русли — и тот подчинился боссу с видимой неохотой… В Комплексе явно произошла какая-то перемена — возможно, временная, связанная с недавней смертью, с мертвой грудой странно торчащих конечностей под рампой корпуса Би. Огромное, нависающее над миром здание дышало угрозой — не обычной, повседневной, хорошо изученной и потому перешедшей в разряд привычки — а новой, неизвестной, куда более страшной.

Самое неприятное заключалось в том, что Призрак не мог даже приблизительно указать на источник этой угрозы, чтоб хотя бы знать, чего именно беречься — невидимая и всепроникающая, она, казалось, была растворена в воздухе, которым он дышал, в лунном свете, освещавшем ему дорогу, в бетонных стенах с осиротевшими надписями «Тали, Тали, Тали…». На площадке цокольного этажа, уже поставив ногу на первую ступеньку, Призрак вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Страх парализовал его; с трудом протолкнув в легкие отвердевший воздух, Призрак медленно повернулся и включил фонарь.

В коридоре стояли собаки — много собак, едва ли не вся стая. Их остро настороженные уши торчали, как листья диковинного сада, уходящего в глубь темноты — туда, куда не мог дотянуться слабый луч фонаря. Собаки стояли неподвижно, уставив на Призрака зоркие мерцающие глаза и ожидая сигнала вожака; впереди, низко наклонив лохматую башку, застыл и он сам — крупный черный кобель из тех, кому доверяют большие овечьи отары и кто не боится ничего на свете, кроме грозы.

Призрак нашарил палку, припасенную возле лестницы специально для таких случаев. Заметив его движение, вожак подтянул верхнюю губу и предупреждающе оскалился. Оскал этот был похож на ухмылку — в самом деле, могла ли помочь палка против такого количества пастей?

— Что? — вызывающе выкрикнул Призрак. — Чего вам надо? Поживу учуяли, да? Человечинки захотелось? Хрена вам, а не человечинки, людоеды… Сейчас менты приедут, всех постреляют. Пошли прочь! Прочь!

Черный пес едва заметно шевельнул хвостом, и внезапно Призрак понял, что собаки не собираются нападать. Тогда что? Зачем они вылезли из своего подвала? Что выгнало их наружу, встревожило, заставило сбиться в такую тесную кучу? Неужели их спугнула та же неведомая угроза, которая не дает дышать ему самому? А может быть, они ищут союзника? Союзника? Но как они могут искать союзника в человеке — своем главном враге, хищнике и садисте? Значит… значит, тот, другой враг — еще хуже, еще страшнее, еще безжалостней… Призрак похолодел.

— Ничего… — хрипло проговорил он, глядя в черные собачьи зрачки. — Не бойтесь, это пройдет. Вот увезут Ромео — и пройдет. Все будет как прежде. Идите к себе. Не бойтесь.

Повернувшись спиной к стае, Призрак стал подниматься по ступенькам. Вряд ли ему удалось успокоить собак — скорее они должны были еще больше встревожиться, оценив масштабы человеческого страха. «Ну и пусть… — мстительно подумал Призрак. — Не одним же нам бояться». Эта мысль неожиданно принесла облегчение.

В комнате гидов стояла тишина — не мягкая, дремотная тишина ночи, но напряженное, чреватое криком безмолвие беды. Из дальнего угла, с матрасов Мамариты и девушки Хели доносились едва слышные всхлипы, больше похожие на шелест, чем на плач. Чоколака и Беер-Шева молча сидели перед оконным проемом, распахнутым в полнолуние. Пустыня светилась внизу мертвенным голубоватым светом. Призрак подошел, примостился рядом.

— Что там? — не поворачивая головы, спросил Беер-Шева.

— Сейчас полиция приедет, заберут. Кац хотел за забором закопать, Барбур не дал.

— И ты ему веришь?

Призрак скривился.

— Вообще — нет, но в данном случае…

— А вдруг смухлюет? — возразил Чоколака. — Приведет своих бомжей, унесут за забор… А нам потом скажет — менты забрали.

— Нет, ребята, — терпеливо сказал Призрак, — тут ему не смухлевать. Полицейский джип издалека видно, а уж с нашей высоты и подавно. Не пропустим, не сомневайся. Барбуру с нами ссориться ни к чему — мы ему бабки приносим. Уйдем мы — уйдут бабки. А этого он боится больше всего. Даже больше полиции.

Беер-Шева зло усмехнулся.

— Полиции? Наивный ты, Призрак. Полиции Барбур не боится вообще. Он сам — полиция.

— О чем ты?

— О чем, о чем… — Беер-Шева сплюнул в оконный проем. — Тут все по договоренности, понял? Полиции проблемы не нужны, полиция тишину любит. Чтобы лохи не калечились, с крыш не падали. Чтобы арабоны тут оружие не держали. Чтобы кого надо отлавливать, чтобы своих подсадных уток засылать. Удобнее места не найдешь, сам прикинь. Арабы-рабочие тут на Си-два ночуют, языком треплют. Кто-то что-то в своей деревне слыхал, кто-то что-то видал… Ночью в Комплексе растрепал, а утром его трепотня — у Шабака на столе. Или, прикинь, нелегал пырнул ножиком проститутку в Тель-Авиве да и сбежал — как его искать, где? В Комплексе, где же еще… Ловушка это, Призрак, натуральная ловушка. А Барбур при ней комендантом. Крыса он ментовская, вот кто.

Призрак слушал, мотал на ус и вспоминал злые глаза Каца, его «всякое о тебе говорят, Барбур…», смущенную реакцию хозяина Комплекса. Слова Беер-Шевы объясняли слишком многое, чтобы быть выдумкой или неправдой.

— Крыса, говоришь? — переспросил он. — Так это и так видно, что крыса, а не птица. А что ментовская, то пусть лучше ментовская, чем бандитская. Или тебе Кац больше нравится? У Барбура на первом месте деньги, бизнес. Кого колышет, что он шахидов и нелегалов сдает? Главное, чтобы нас не сдавал. А нас он не сдаст, потому что мы — бизнес. Кто он без этого бизнеса? Ноль, никто…

— Да с чего ты взял, что мы — его главный бизнес? — с кривой усмешкой проговорил Беер-Шева. — По-твоему, он тут ради твоих экскурсий сидит?

Он явно хотел добавить еще что-то, но в этот момент Чоколака предостерегающе толкнул его локтем. Беер-Шева хмыкнул и замолчал, отвернувшись. Отвернулся и Призрак, сделал вид, что ничего не заметил. Чужой секрет — как чужой стакан: никогда не знаешь, какую холеру подхватишь вместе с вином. Так что лучше не пить вовсе, не соблазняться любопытством. Неловкое молчание пристроилось между ними — четвертым, самым общительным, хотя и бессловесным собеседником. «Вместо Дикого Ромео… — горько подумал Призрак. — Скорее бы уже приехали…» И, будто услышав, с невидимого отсюда шоссе тявкнула полицейская сирена.

— Едут! — с нескрываемым облегчением воскликнул Чоколака, вскакивая с пола. — Пойдемте, посмотрим.

Они поднялись на крышу — это был кратчайший путь к противоположному, западному торцу корпуса, откуда открывался вид на дорогу и пунктир фонарей вдоль нее. Полицейский джип, крутя красно-синей чоколакой, уже подъезжал к будке охранника. За ним следовала санитарная машина. Два мента спрыгнули на землю. От будки отделилась знакомая тощая фигура с длинной шеей и маленькой головой — Барбур. В бинокль Призрак хорошо видел, как хозяин Комплекса здоровается с полицейскими. Рукопожатия… шутливые дружеские толчки… — они явно видели друг друга не впервые. Как есть — крыса ментовская, не соврал Беер-Шева…

— Ну, что там? — Чоколака нетерпеливо переминался рядом.

— Носилки вынимают, — сообщил Призрак, не отрываясь от бинокля. — Охранник с замком возится. Через ворота пойдут, по-хозяйски. А Барбур ментам и впрямь как родной. Слышь, Беер-Шева?

Беер-Шева не ответил. Он никогда не приближался к краю крыши и вниз не смотрел, а сидел в сторонке на пластиковом ведре, рядом с тоненькой, в три ветки, акацией. Это было его деревце, личное, регулярно пестуемое и поливаемое. Как и когда оно прижилось здесь, не знал никто — просто залетело семечко в бетонную щель — залетело и выжило. Малое семечко, одно из бесчисленных погибших, в точности подобных ему семян — статистическая ошибка, как и все мы. Погибло бы и оно, не будь в щели теплой случайно скопившейся там грязи — отвратительной смеси песка, птичьего помета и полуразложившейся крысиной плоти. Но и едва высунувшись из бетона, росток был бы обречен, если бы не живое существо по имени Беер-Шева, оказавшееся здесь столь же случайно, как и птичье дерьмо или дохлый крысенок.

Дружба с Беер-Шевой была для акации всего лишь звеном жизненной цепи — необходимо важным, но одним из многих — наряду с падалью и дерьмом… Сначала, думая об этом, Беер-Шева испытывал досаду, но потом привык, как привыкают к постоянному неприятному запаху. Вечерами после экскурсий он поднимался на крышу, и дерево, узнав кормильца, разом поворачивало к нему все свои немногочисленные листья, словно жалуясь на ожоги жесткого дневного солнца.

— Что, соскучилось? — ворчливо говорил Беер-Шева, приседая на корточки. — А я вот тебе говнеца принес ослиного. Любишь говнецо? Знаю, любишь… Вот, держи… и водички, водички…

Закончив полив, он переворачивал ведерко вверх дном, садился и сидел так часами, глядя неизвестно куда — то есть точно в том направлении, откуда прилетела на крышу эта непонятная, жестокая, неблагодарная и на первый взгляд абсолютно бессмысленная жизнь.

В ночи полнолуния к ним присоединялся Дикий Ромео. Хотя можно ли сказать «присоединялся» о лунатике? Во время приступов Ромео не обращал внимания ни на деревце, ни на Беер-Шеву — у него была своя программа, свои друзья: луна и карниз. Впрочем, акация платила лунатику той же монетой — ведь он не приносил ни воды, ни навоза, а значит, ничем не отличался от какой-нибудь бесполезной крысы — понятное дело, живой, потому что мертвая крыса, исходя из личного опыта деревца, могла очень даже пригодиться.

Зато Беер-Шева не мог оторвать взгляда от безумных трюков Дикого Ромео. Вообще говоря, он предпочел бы зажмуриться, а то и вовсе убежать с крыши, но это было бы еще хуже. Стоило ему закрыть глаза, как перед ним тут же возникала картина, страшнее которой не знало его воображение: плоская крыша школы, уличные фонари, ряды немигающих окон — бесчисленных соглядатаев, и на этом фоне — тонкая, растопырившая руки и ноги фигурка подростка, зависшая в пустоте над пропастью, за несколько мгновений до смерти.

Два года назад его еще не звали Беер-Шева, поскольку кличку по названию географического места можно получить лишь вдали от него. А Беер-Шева тогда жил непосредственно в Беер-Шеве. Дело происходило в канун Лаг-ба-Омера, праздника костров и подростковой вольницы. Доски были загодя собраны и сложены шалашиком, солнце вот уже час как зашло, но почему-то огня всё не зажигали, и ребята без толку маялись в школьном дворе. Беер-Шева и его закадычный друг Авишай присоединились к этой компании не так давно и знали далеко не всех.

— А в школе к лету кондиционеры заправили, — проговорил кто-то со значением. — Сейчас бы нюхнуть…

Авишай словно ждал этого. Его отец работал с холодильными установками, и это давало сыну право считать себя спецом в области веселого газа фреона.

— Так за чем дело стало? — сказал он. — У меня и ключ есть. Давайте слазаем. Только покажите, как тут залезают. И бутылку давайте с пробкой. Есть бутылка?

Тут же нашлась и бутылка из-под колы. На крышу полезли втроем — они с Авишаем и парнишка-эфиоп, который вызвался показать дорогу. Наверху, похвалив «давление в системе», Авишай наполнил бутылку и с солидным видом прикрутил клапан, вернув его в прежнее, рабочее положение: «Мы ведь, братаны, — настоящие профи, не вандалы какие-нибудь…» В итоге все вышло легче легкого, теперь можно было пускаться в обратный путь, вниз — туда, где их ждало законное восхищение и уважение остальных. И если они сразу не стали спускаться, то только из великодушия — только потому, что эти остальные заслуживали дополнительной заботы.

— Жаль, бутылка одна, на всех не хватит, — посетовал Авишай и вдруг хлопнул себя по лбу. — Как же я раньше не подумал? Мы-то трое и сейчас нюхнуть можем, прямиком из соска! Зато ребятам внизу больше достанется…

Давление в системе и вправду оказалось отменным. Оно шибануло Беер-Шеве в самую душу и тут же расперло ее до размеров воздушного шара — большого, легкого и ужасно смешного. Воздушным шарам полагается летать, но сначала они просто обязаны вволю отсмеяться. Отсмеявшись, Беер-Шева оглянулся и увидел рядом пару таких же шаров. Он помнил, что одного из них звали Авишай, а вот второго, черненького и такого уморительного, что обхохочешься… как же его?..

— Эй, братан, как тебя зовут? — выдавил он, заходясь от хохота.

Черненький прыснул и ответил непонятным словом — таким смешным, что Беер-Шева и Авишай просто покатились по крыше.

— Ой, умру… — кричал Авишай. — Как ты сказал?

Тчонелин? Менелика?

Эфиоп повторил — стало еще смешнее.

— Чоколака! Ты — Чоколака! — завопил Беер-Шева. — Полицейская чоколака! Спасайтесь! Полиция! Хватайте! Спасайтесь!..

И они принялись гоняться друг за другом, толкаясь, падая, вскакивая, и главное — помирая от хохота. Потом их осталось двое — Авишай улетел на небо, как это и положено воздушным шарам, а Беер-Шева и Чоколака, отяжелев, спустились во двор, где раньше была компания друзей, а теперь кого только не было, и там почему-то бушевала невообразимая суматоха, и вовсю мельтешили настоящие чоколаки — красно-сине-полицейские и просто красные, амбулансные.

Окончательно Беер-Шева пришел в себя перед следователем полиции. Не менее десятка свидетелей видели, как кто-то столкнул с крыши ныне покойного Авишая Лицмана, и полицейский хотел знать, кто именно. Он смотрел участливо и вообще входил в положение, как мог.

— Ну, подрались, с кем не случается? Особенно если нанюхавшись… — следователь заговорщицки подмигивал. — Ты мне только шепни — кто толкнул? Эфиоп, да? Или все-таки ты? Только шепни, тихонечко, никто не услышит… Ну, вспомнил?

И тут с Беер-Шевой произошла странная вещь.

Его память начала отматываться назад, мелькая быстрыми смазанными образами, как видеозапись, пока вдруг не встала, словно оборвавшись, на одном предельно ясном стоп-кадре. В отличие от предыдущего суматошного мелькания быстрой перемотки, эта картинка стояла неколебимо, прочно, будто приглашая рассмотреть себя во всех наиподробнейших деталях. Нижнюю часть изображения занимала крыша школы — плоская, серая, с кляксами черных битумных заплат. Выше, отделенная ровной линией карниза, располагалась обычная городская ночь, какой она видится с четвертого-пятого этажа: напыщенные фонари, темные пятна пустырей, силуэты многоквартирных домов и ряды, ряды, ряды освещенных окон — как немигающие глаза бесчисленных соглядатаев. А на этом фоне, аккурат над карнизом — вернее, за карнизом — тонкая, беспомощно растопырившая руки и ноги фигурка Авишая, зависшая в пустоте над пропастью.

— Ну что? — поторопил его полицейский. — Эфиоп?

Беер-Шева попробовал перемотать секундой дальше — и не смог. Казалось, стоп-кадр был не просто спроецирован на экран, но впечатан в огромную непреодолимую стену, навсегда разделившую две абсолютно разные, ни в чем не схожие жизни — жизнь до и жизнь после.

— Я не знаю, — ответил он. — Не помню. Ничего не помню.

А где-то рядом глухо молчал Чоколака. Как выяснилось позднее, на следствии он вообще не произнес ни слова — ни «здрасте», ни «спасибо». Их помурыжили пару дней в участке и выпустили… — но лучше бы не выпускали. Прежний мир, составной частью которого они были когда-то, стал непоправимо враждебным и наотрез отказывался впускать в свои двери их, чужаков. Взгляды людей на улице щетинились неприязненным любопытством. В школе сказали, что какое-то время им следует посидеть дома — пока не уляжется. Телефон и почтовый ящик разрывались от анонимных проклятий и угроз. Мать Беер-Шевы плакала, отец мрачно молчал, младший брат возвращался домой избитым.

Спустя неделю, дождавшись, пока все уйдут, в дверь беер-шевиной квартиры постучал Чоколака.

— Линять надо, — сказал он вместо приветствия.

— Иначе меня отец прибьет. Ты как, со мной?

— Куда? — спросил Беер-Шева.

Чоколака пожал плечами.

— Не куда, а откуда. Отсюда… — он помолчал и добавил: — Говорят, к северу от Иерусалима место есть. Комплекс называется. Ну как, идешь?

Оставив гостя на лестнице, Беер-Шева вернулся в комнату и побросал в рюкзак вещи: пару футболок, джинсы, нож и бутылку воды. Через час они уже сидели в автобусе, мчавшемся в направлении столицы. За окном дорога отсчитывала километровые столбики; два парня, скорчившихся на заднем сиденье, отъезжали все дальше и дальше от бывшей жизни, бывшего дома, бывших друзей — всего того, что когда-то именовалось «Беер-Шева». А вечером того же дня на смотринах у хозяина Комплекса это название съежилось еще больше — до размеров клички.

— Из Беер-Шевы? — переспросил Барбур. — Стал-быть, так тебе и зваться — Беер-Шевой. А негритос и без погоняла обойдется. Много их тут развелось, вонючек…

Дикий Ромео к тому времени уже вовсю бегал по крышам, и это было единственным, что по-настоящему беспокоило Беер-Шеву в его новой ипостаси гида и обитателя Комплекса. Казалось, Ромео специально послан сюда каким-то хитрым мучителем, чтобы Беер-Шева ни на минуту не забывал о вечной и нескончаемой пытке — пытке вопросом: действительно ли он столкнул с крыши своего лучшего друга? Стоп-кадр с падающим Авишаем по-прежнему оставался непроницаемым для памяти. Ни к чему не приводили и попытки разговорить Чоколаку: тот сразу же замыкался — наглухо, как тогда, перед следователем.

Страшно было смотреть на лунатика, слепо раскачивающегося на краю карниза, — страшно даже не за него — за себя. Страшно было ощущать зуд в кончиках собственных пальцев — этот зуд звал подойти, подтолкнуть — и тогда, может быть, вспомнить. А когда приступ кончался и Дикий Ромео благополучно возвращался на свой матрас, беер-шевину бедную душу раздирали самые противоречивые чувства. Конечно, он испытывал облегчение от того, что приятель снова остался жив, но в то же время где-то в глубине души и огорчался продолжению пытки, и радовался очередной отсрочке приговора — приговора самому себе…

Сегодня Дикий Ромео опоздал. Луна уже вываливалась из-за горы, а он все не шел, и Беер-Шева, как всегда, поджидавший на Эй-крыше возле акации, решил проверить, в чем дело. Они почти столкнулись в коридоре. Сначала Беер-Шеве показалось, что Ромео случайно пропустил выход на лестницу и вот-вот осознает свою ошибку, но лунатик уверенно свернул в корпус Би и продолжал идти вперед, слепо задрав голову и удивительно точно минуя попадавшиеся по пути ямы и препятствия. Наверное, тут-то и следовало остановить его — позвать Чоколаку и превосходящими силами скрутить, связать, не пустить дальше.

Но Беер-Шева упустил момент. Упустил, уронил, почти столкнул… — или просто столкнул, без всякого «почти»… Именно об этом думал он снова и снова, глядя на Призрака и Чоколаку, которые передавали друг другу бинокль на дальнем краю крыши.

— Почему я? Почему именно я?..

— Ты что-то сказал? — обернулся Призрак.

Беер-Шева махнул рукой:

— Ничего.

Но Призрак уже шел к нему, пристроив на лицо сочувственную гримасу. «Сейчас утешать будет, — понял Беер-Шева, — проявлять дружескую заботу. Ромео гикнулся, теперь он окончательно в начальничках. Без году неделя в Комплексе, а вот поди ж ты… рационализатор хренов. И откуда он взялся такой? С виду белая косточка, цфонбон, и речь гладкая, а фразочки вставляет — шпана шпаной, и главное — к месту все, к месту. И глаза иной раз опасные, посмотрит — как резанет…»

— Кончай париться, братан, — сказал Призрак, подойдя. — Сам видишь, все устроилось. Заберут его, похоронят как человека. Получается, зря ты на Барбура накинулся… — он помолчал секунду-другую. — Или не зря? Тогда объясни. Сам видишь, я тут человек новый, многого не знаю.

— Не знаешь? — неприязненно переспросил Беер-Шева. — Все-то ты знаешь. Барбур — сволочь расчетливая. Какой-нибудь Кац, если ему что мешает, тут же за ножик хватается, а Барбур — нет, никогда. Этот ждет, пока нарыв созреет. Разве что поддавливает потихоньку — авось сам лопнет, без надреза. С тем поговорит, этому наврет, того запугает. Он ведь и к тебе подходил, правда? Мол, ничего личного, но мешает Ромео бизнесу, шумит чересчур. Подходил ведь, а?

Призрак пожал плечами.

— Ну, подходил, так что? Одно дело — на лишний базар жаловаться, и совсем другое — убить. Ты ведь внизу кричал про убийство, так? Вот я и говорю, что нелогично это, не вяжется. Ромео Барбуру доходы утроил — зачем его резать? Невыгодно…

— Наоборот! — перебил его Беер-Шева. — Мертвый Ромео для Барбура куда выгодней. Мертвец не шумит, не спорит, жрать не просит. Памятник ему поставил и греби деньги — чем плохо? Сам прикинь: тот лох, который в шахту упал — кем он был при жизни? Никем, хомяком жирным обыкновенным. А теперь ему цветы несут, свечки зажигают.

Какое-то время Призрак обдумывал услышанное, потом покачал головой.

— Все равно… трудно поверить. На Би-крышу никто просто так не полезет — разве что лунатик. Ты вот не пошел — и правильно сделал. Барбур тоже не дурак — лезть во все эти О-О…

На лицо Беер-Шевы вдруг выползла странная, похожая на змейку улыбка. Он встал с ведра и подошел к Призраку вплотную.

— Ты веришь, что О-О существует, а, умник? В О-О веришь, а в то, что Барбур может убить — нет? Интересно…

— Ни во что я не верю, — смущенно отвечал Призрак. — Что ты прицепился?

— Нет уж, нет уж, сам напросился… — Беер-Шева плаксиво сморщился: — «Я тут человек новый, многого не знаю…» — вот и слушай теперь, если не знаешь. Есть он, О-О. А может — она, О-О. Но скорее всего — оно, О-О… Или, если уж совсем точно — хрен-знает-как, О-О. Рюхаешь? Есть!

Он начинал говорить тихо, а теперь почти кричал, размахивая руками:

Конец ознакомительного фрагмента.