Неточные совпадения
Дрожу, гляжу на лекаря:
Рукавчики засучены,
Грудь фартуком завешана,
В одной
руке —
широкий нож,
В другой ручник — и кровь на нем,
А на носу очки!
Во время разлуки с ним и при том приливе любви, который она испытывала всё это последнее время, она воображала его четырехлетним мальчиком, каким она больше всего любила его. Теперь он был даже не таким, как она оставила его; он еще дальше стал от четырехлетнего, еще вырос и похудел. Что это! Как худо его лицо, как коротки его волосы! Как длинны
руки! Как изменился он с тех пор, как она оставила его! Но это был он, с его формой головы, его губами, его мягкою шейкой и
широкими плечиками.
Красавец обер-кельнер с начинавшимся от шеи пробором в густых напомаженных волосах, во фраке и с
широкою белою батистовою грудью рубашки, со связкой брелок над округленным брюшком, заложив
руки в карманы, презрительно прищурившись, строго отвечал что-то остановившемуся господину.
Он был еще худее, чем три года тому назад, когда Константин Левин видел его в последний раз. На нем был короткий сюртук. И
руки и
широкие кости казались еще огромнее. Волосы стали реже, те же прямые усы висели на губы, те же глаза странно и наивно смотрели на вошедшего.
— Вот он! — проговорила княгиня, указывая на Вронского, в длинном пальто и в черной с
широкими полями шляпе шедшего под
руку с матерью. Облонский шел подле него, что-то оживленно говоря.
Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и
широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической
руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев.
Перед ним стояла не одна губернаторша: она держала под
руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается на Руси, где любит все оказаться в
широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Но куклы даже в эти годы
Татьяна в
руки не брала;
Про вести города, про моды
Беседы с нею не вела.
И были детские проказы
Ей чужды: страшные рассказы
Зимою в темноте ночей
Пленяли больше сердце ей.
Когда же няня собирала
Для Ольги на
широкий луг
Всех маленьких ее подруг,
Она в горелки не играла,
Ей скучен был и звонкий смех,
И шум их ветреных утех.
Запустив же
руку в боковой карман пальто, он мог и конец топорной ручки придерживать, чтоб она не болталась; а так как пальто было очень
широкое, настоящий мешок, то и не могло быть приметно снаружи, что он что-то
рукой, через карман, придерживает.
Тетушка Анны Сергеевны, княжна Х……я, худенькая и маленькая женщина с сжатым в кулачок лицом и неподвижными злыми глазами под седою накладкой, вошла и, едва поклонившись гостям, опустилась в
широкое бархатное кресло, на которое никто, кроме ее, не имел права садиться. Катя поставила ей скамейку под ноги: старуха не поблагодарила ее, даже не взглянула на нее, только пошевелила
руками под желтою шалью, покрывавшею почти все ее тщедушное тело. Княжна любила желтый цвет: у ней и на чепце были ярко-желтые ленты.
Он взглянул на нее. Она закинула голову на спинку кресел и скрестила на груди
руки, обнаженные до локтей. Она казалась бледней при свете одинокой лампы, завешенной вырезною бумажною сеткой.
Широкое белое платье покрывало ее всю своими мягкими складками; едва виднелись кончики ее ног, тоже скрещенных.
Впрочем, Базарову было не до того, чтобы разбирать, что именно выражали глаза его матери; он редко обращался к ней, и то с коротеньким вопросом. Раз он попросил у ней
руку «на счастье»; она тихонько положила свою мягкую ручку на его жесткую и
широкую ладонь.
— Когда роешься в книгах — время течет незаметно, и вот я опоздал домой к чаю, — говорил он, выйдя на улицу, морщась от солнца. В разбухшей, измятой шляпе, в пальто, слишком
широком и длинном для него, он был похож на банкрота купца, который долго сидел в тюрьме и только что вышел оттуда. Он шагал важно, как гусь, держа
руки в карманах, длинные рукава пальто смялись глубокими складками. Рыжие щеки Томилина сыто округлились, голос звучал уверенно, и в словах его Клим слышал строгость наставника.
Корвин постучал камертоном о свои
широкие зубы, взмахнул
руками, точно утопающий, и в жаркий воздух печально влилась мягкая волна детских голосов.
Самгин, не отрываясь, смотрел на багровое, уродливо вспухшее лицо и на грудь поручика; дышал поручик так бурно и часто, что беленький крест на груди его подскакивал. Публика быстро исчезала, —
широкими шагами подошел к поручику человек в поддевке и, спрятав за спину
руку с папиросой, спросил...
— Хорошо, я сейчас, — сказал Самгин. Рабочий встал, протянул ему
руку, улыбаясь еще
шире.
Она предложила перейти в гостиную. Ходила она легко и плавно, пружинистым танцующим шагом, одета она в платье оранжевого цвета,
широкое, точно плащ. На ходу она смешно размахивала
руками, оправляя платье, а казалось, что она отталкивает что-то.
Через стул от Кутузова сидел, вскинув
руки за шею, низко наклонив голову, незнакомый в
широком, сером костюме, сначала Клим принял его за пустое кресло в чехле.
Ему протянули несколько шапок, он взял две из них, положил их на голову себе близко ко лбу и, придерживая
рукой, припал на колено. Пятеро мужиков, подняв с земли небольшой колокол, накрыли им голову кузнеца так, что края легли ему на шапки и на плечи, куда баба положила свернутый передник. Кузнец закачался, отрывая колено от земли, встал и тихо,
широкими шагами пошел ко входу на колокольню, пятеро мужиков провожали его, идя попарно.
В кошомной юрте сидели на корточках девять человек киргиз чугунного цвета; семеро из них с великой силой дули в длинные трубы из какого-то глухого к музыке дерева; юноша, с невероятно
широким переносьем и черными глазами где-то около ушей, дремотно бил в бубен, а игрушечно маленький старичок с лицом, обросшим зеленоватым мохом, ребячливо колотил
руками по котлу, обтянутому кожей осла.
«Уже решила», — подумал Самгин. Ему не нравилось лицо дома, не нравились слишком светлые комнаты, возмущала Марина. И уже совсем плохо почувствовал он себя, когда прибежал, наклоня голову, точно бык, большой человек в теплом пиджаке, подпоясанном
широким ремнем, в валенках, облепленный с головы до ног перьями и сенной трухой. Он схватил
руки Марины, сунул в ее ладони лохматую голову и, целуя ладони ее, замычал.
Втроем вышли на крыльцо, в приятный лунный холод, луна богато освещала бархатный блеск жирной грязи, тусклое стекло многочисленных луж, линию кирпичных домов в два этажа, пестро раскрашенную церковь. Денисов сжал
руку Самгина
широкой, мягкой и горячей ладонью и спросил...
Он встал и начал быстро пожимать
руки сотрапезников, однообразно кивая каждому гладкой головкой, затем, высоко вскинув ее, заложив одну
руку за спину, держа в другой часы и глядя на циферблат,
широкими шагами длинных ног пошел к двери, как человек, совершенно уверенный, что люди поймут, куда он идет, и позаботятся уступить ему дорогу.
В нескольких шагах от этой группы почтительно остановились молодцеватый, сухой и колючий губернатор Баранов и седобородый комиссар отдела художественной промышленности Григорович, который делал
рукою в воздухе
широкие круги и шевелил пальцами, точно соля землю или сея что-то. Тесной, немой группой стояли комиссары отделов, какие-то солидные люди в орденах, большой человек с лицом нехитрого мужика, одетый в кафтан, шитый золотом.
В большой столовой со множеством фаянса на стенах Самгина слушало десятка два мужчин и дам, люди солидных объемов, только один из них, очень тощий, но с круглым, как глобус, брюшком стоял на длинных ногах, спрятав
руки в карманах, покачивая черноволосой головою, сморщив бледное, пухлое лицо в
широкой раме черной бороды.
Морозов быстро посторонился. Тогда в прихожую нырком, наклоня голову, вскочил небольшой человечек, в пальто, слишком
широком и длинном для его фигуры, в шапке, слишком большой для головы; извилистым движением всего тела и размахнув
руками назад, он сбросил пальто на пол, стряхнул шапку туда же и сорванным голосом спросил...
Широким взмахом
руки он показал на равнину, где копошились солдаты.
— Ничего, — гуляй, — сказал Вася приятным мягким баском. На его
широких плечах — коричневый армяк, подпоясан веревкой, шея обмотана синим шарфом, на ногах — рыжие солдатские сапоги; он опирался обеими
руками на толстую суковатую палку и, глядя сверху вниз на Самгина, говорил...
«Вот», — вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она дошла до маленького ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны двери — столики, за одним играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик и лысый человек с носом хищной птицы, на третьем стуле сидела толстая женщина, сверкали очки на ее
широком лице, сверкали вязальные спицы в
руках и серебряные волосы на голове.
Но тотчас же его схватил за
руку плечистый студент с рыжими усами на
широком лице.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест на его
широкой груди. Славороссов стоял, подняв левую
руку в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы. На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Безбедов торчал на крыше, держась одной
рукой за трубу, балансируя помелом в другой; нелепая фигура его в неподпоясанной блузе и
широких штанах была похожа на бутылку, заткнутую круглой пробкой в форме головы.
— Да, вот и вас окрестили, — сказал редактор, крепко пожимая
руку Самгина, и распустил обиженную губу свою
широкой улыбкой. Робинзон радостно сообщил, что его обыскивали трижды, пять с половиной месяцев держали в тюрьме, полтора года в ссылке, в Уржуме.
Слабенький и беспокойный огонь фонаря освещал толстое, темное лицо с круглыми глазами ночной птицы; под
широким, тяжелым носом топырились густые, серые усы, — правильно круглый череп густо зарос енотовой шерстью. Человек этот сидел, упираясь
руками в диван, спиною в стенку, смотрел в потолок и ритмически сопел носом. На нем — толстая шерстяная фуфайка, шаровары с кантом, на ногах полосатые носки; в углу купе висела серая шинель, сюртук, портупея, офицерская сабля, револьвер и фляжка, оплетенная соломой.
У чана с водою встал Захарий, протянул над ним
руки в
широких рукавах и заговорил не своим, обычным, а неестественно высоким, вздрагивающим голосом...
Она замолчала. Самгин тоже не чувствовал желания говорить. В поучениях Марины он подозревал иронию, намерение раздразнить его, заставить разговориться. Говорить с нею о поручении Гогина при Дуняше он не считал возможным. Через полчаса он шел под
руку с Дуняшей по
широкой улице, ярко освещенной луной, и слушал торопливый говорок Дуняши.
Размахнув
руками, он описал в воздухе
широкий круг.
В черном плаще, в
широкой шляпе с загнутыми полями и огромным пепельного цвета пером, с тростью в
руке, она имела вид победоносный, великолепное лицо ее было гневно нахмурено. Самгин несколько секунд смотрел на нее с почтительным изумлением, сняв фуражку.
— Здесь и мозг России, и
широкое сердце ее, — покрикивал он, указывая
рукой в окно, к стеклам которого плотно прижалась сырая темнота осеннего вечера.
А Дунаев слушал, подставив ухо на голос оратора так, как будто Маракуев стоял очень далеко от него; он сидел на диване, свободно развалясь, положив
руку на
широкое плечо угрюмого соседа своего, Вараксина. Клим отметил, что они часто и даже в самых пламенных местах речей Маракуева перешептываются, аскетическое лицо слесаря сурово морщится, он сердито шевелит усами; кривоносый Фомин шипит на них, толкает Вараксина локтем, коленом, а Дунаев, усмехаясь, подмигивает Фомину веселым глазом.
«Искусство и интеллект»; потом, сообразив, что это слишком
широкая тема, приписал к слову «искусство» — «русское» и, наконец, еще более ограничил тему: «Гоголь, Достоевский, Толстой в их отношении к разуму». После этого он стал перечитывать трех авторов с карандашом в
руке, и это было очень приятно, очень успокаивало и как бы поднимало над текущей действительностью куда-то по косой линии.
Среднего роста, он был не толст, но кости у него
широкие и одет он во все толстое.
Руки тяжелые, неловкие, они прятались в карманы, под стол, как бы стыдясь широты и волосатости кистей. Оказалось, что он изъездил всю Россию от Астрахани до Архангельска и от Иркутска до Одессы, бывал на Кавказе, в Финляндии.
Дядя Хрисанф говорил, размахивая
рукою, стараясь раскрыть как можно
шире маленькие свои глаза, но достигал лишь того, что дрожали седые брови, а глаза блестели тускло, как две оловянные пуговицы, застегнутые в красных петлях.
Это было дома у Марины, в ее маленькой, уютной комнатке. Дверь на террасу — открыта, теплый ветер тихонько перебирал листья деревьев в саду; мелкие белые облака паслись в небе, поглаживая луну, никель самовара на столе казался голубым, серые бабочки трепетали и гибли над огнем, шелестели на розовом абажуре лампы. Марина — в широчайшем белом капоте, — в
широких его рукавах сверкают голые, сильные
руки. Когда он пришел — она извинилась...
Поручик Петров ослепленно мигнул, чмокнул и, растянув толстые губы
широкой улыбкой, протягивая Самгину
руку с короткими пальцами, одобрительно, даже с радостью просипел...
Самгин посмотрел на ее
широкую, согнувшуюся спину, на большие, изработанные, уже дрожащие
руки и, подумав: «Умрет скоро», — спросил...
Дома она одевалась в какие-то хитоны с
широкими рукавами, обнажавшими
руки до плеч, двигалась скользящей походкой, раскачивая узкие бедра, и, очевидно, верила, что это у нее выходит красиво.
В комнате Алексея сидело и стояло человек двадцать, и первое, что услышал Самгин, был голос Кутузова, глухой, осипший голос, но — его. Из-за спин и голов людей Клим не видел его, но четко представил тяжеловатую фигуру,
широкое упрямое лицо с насмешливыми глазами, толстый локоть левой
руки, лежащей на столе, и уверенно командующие жесты правой.
На дороге снова встал звонарь, тяжелыми взмахами
руки он крестил воздух вслед экипажам; люди обходили его, как столб. Краснорожий человек в сером пиджаке наклонился, поднял фуражку и подал ее звонарю. Тогда звонарь, ударив ею по колену,
широкими шагами пошел по средине мостовой.
Он замолчал, покачивая головой, поглаживая
широкий лоб, правая
рука его медленно опускалась, опустился на стул и весь он, точно растаяв. Ему все согласно аплодировали, а человек из угла сказал...