Неточные совпадения
И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега, готовые, кажется, при первом порыве ветра оборваться в ущелье; узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лед от действия солнечных лучей и ночных морозов, так что с трудом мы сами пробирались; лошади падали; налево зияла глубокая расселина, где катился поток, то скрываясь под ледяной корою, то с
пеною прыгая по
черным камням.
Лонгрен выходил на мостик, настланный по длинным рядам свай, где, на самом конце этого дощатого мола, подолгу курил раздуваемую ветром трубку, смотря, как обнаженное у берегов дно дымилось седой
пеной, еле поспевающей за валами, грохочущий бег которых к
черному, штормовому горизонту наполнял пространство стадами фантастических гривастых существ, несущихся в разнузданном свирепом отчаянии к далекому утешению.
На
черной дали легла уже трепетная снежная белизна;
пена блестела, и багровый разрыв, вспыхнув средь золотой нити, бросил по океану, к ногам Ассоль, алую рябь.
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в
черном месиве, толстая лошадь вырвалась на правую сторону реки, люди стали швырять в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с морды ее падала
пена.
Дико
чернеют промеж ратующими волнами обгорелые
пни и камни на выдавшемся берегу. И бьется об берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка. Кто из козаков осмелился гулять в челне в то время, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему не ведомо, что он глотает, как мух, людей.
Так делал он, когда просыпался по воскресеньям, после обеда. Но он не вставал, всё таял. Солнце уже отошло от него, светлые полосы укоротились и лежали только на подоконниках. Весь он потемнел, уже не шевелил пальцами, и
пена на губах исчезла. За теменем и около ушей его торчали три свечи, помахивая золотыми кисточками, освещая лохматые, досиня
черные волосы, желтые зайчики дрожали на смуглых щеках, светился кончик острого носа и розовые губы.
Я весь отдался влиянию окружающей меня обстановки и шел по лесу наугад. Один раз я чуть было не наступил на ядовитую змею. Она проползла около самых моих ног и проворно спряталась под большим
пнем. Немного дальше я увидел на осокоре
черную ворону. Она чистила нос о ветку и часто каркала, поглядывая вниз на землю. Испуганная моим приближением, ворона полетела в глубь леса, и следом за ней с земли поднялись еще две вороны.
Он снимает рощи, корчует
пни, разводит плантации, овладевает всеми промыслами, от которых, при менее
черной сравнительно работе, можно ожидать более прибылей, и даже угрожает забрать в свои руки исконный здешний промысел «откармливания пеунов».
Люди закричали вокруг Ромашова преувеличенно громко, точно надрываясь от собственного крика. Генерал уверенно и небрежно сидел на лошади, а она, с налившимися кровью добрыми глазами, красиво выгнув шею, сочно похрустывая железом мундштука во рту и роняя с морды легкую белую
пену, шла частым, танцующим, гибким шагом. «У него виски седые, а усы
черные, должно быть нафабренные», — мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
Сердито и с
пеной во рту выскочил серый, в яблоках, рысак, с повиснувшим на недоуздке конюхом, и, остановясь на середине площадки, выпрямил шею, начал поводить кругом умными
черными глазами, потом опять понурил голову, фыркнул и принялся рыть копытом землю.
Помимо отталкивающего впечатления всякого трупа, Петр Григорьич, в то же утро положенный лакеями на стол в огромном танцевальном зале и уже одетый в свой павловский мундир, лосиные штаны и вычищенные ботфорты, представлял что-то необыкновенно мрачное и устрашающее: огромные ступни его ног, начавшие окостеневать, перпендикулярно торчали; лицо Петра Григорьича не похудело, но только
почернело еще более и исказилось; из скривленного и немного открытого в одной стороне рта сочилась белая
пена; подстриженные усы и короткие волосы на голове ощетинились; закрытые глаза ввалились; обе руки, сжатые в кулаки, как бы говорили, что последнее земное чувство Крапчика было гнев!
Затем верст семь подряд тянулось обнаженное пространство, покрытое мхом и усеянное
пнями, из которых ближайшие к дороге уже
почернели и начали загнивать.
За кормою, вся в
пене, быстро мчится река, слышно кипение бегущей воды,
черный берег медленно провожает ее. На палубе храпят пассажиры, между скамей — между сонных тел — тихо двигается, приближаясь к нам, высокая, сухая женщина в
черном платье, с открытой седой головою, — кочегар, толкнув меня плечом, говорит тихонько...
Он зарычал, отшвырнул её прочь, бросился в сени, спрыгнул с крыльца и, опрокинувшись всем телом на Максима, сбил его с ног, упал и молча замолотил кулаками по крепкому телу, потом, оглушённый ударом по голове, откатился в сторону, тотчас вскочил и, злорадно воя, стал
пинать ногами в
чёрный живой ком, вертевшийся по двору.
Горы важно задумчивы. С них на пышные зеленоватые гребни волн упали
черные тени и одевают их, как бы желая остановить единственное движение, заглушить немолчный плеск воды и вздохи
пены, — все звуки, которые нарушают тайную тишину, разлитую вокруг вместе с голубым серебром сияния луны, еще скрытой за горными вершинами.
— Ну, а как нас вон туда — в омут понесет! Батя и то сказывал: так, говорит, тебя завертит и завертит! Как раз на дно пойдешь! — произнес Ваня, боязливо указывая на противоположный берег, где между кустами ивняка
чернел старый
пень ветлы.
Илья увидал, что дядя,
чёрный и похожий на
пень, вывороченный из земли, сидит у опушки леса на холме.
Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой
пеной, — плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И
чернела в снегу потерянная Сергеем мокрая, стоптанная калоша.
Челкаш крякнул, схватился руками за голову, качнулся вперед, повернулся к Гавриле и упал лицом в песок. Гаврила замер, глядя на него. Вот он шевельнул ногой, попробовал поднять голову и вытянулся, вздрогнув, как струна. Тогда Гаврила бросился бежать вдаль, где над туманной степью висела мохнатая
черная туча и было темно. Волны шуршали, взбегая на песок, сливаясь с него и снова взбегая.
Пена шипела, и брызги воды летали по воздуху.
Раньше, видимо, она в лесу стояла, да — вырубились, кое-где пред воротами и теперь
пни торчат, а с боков ограды лес заходит, двумя
чёрными крыльями обнимая голубоглавую церковь и белые корпуса строений.
На
пне сидел человек, и его фигура одна
чернела среди общей белизны темным пятном…
Воздух дрожал от рева воды под шлюзами. Вдруг Астреин увидел впереди лодки длинный белый гребень
пены, который приближался, как живой. Он со слабым криком закрыл лицо руками и бросился ничком на дно лодки. Фельдшер понял все и оглянулся назад. Лодка боком вкось летела на шлюзы. Неясно
чернела плотина. Белые бугры
пены метались впереди.
Вскоре передо мной мелькнула лесная вырубка. Распаханная земля густо
чернела жирными бороздами, и только островками зелень держалась около больших, еще не выкорчеванных
пней. За большим кустом, невдалеке от меня, чуть тлелись угли костра, на которых стоял чайник. Маруся сидела вполоборота ко мне. В эту минуту она распустила на голове платок и поправляла под ним волосы. Покончив с этим, она принялась есть.
Однако были дни давным-давно,
Когда и он на берегу Гвинеи
Имел родной шалаш, жену, пшено
И ожерелье красное на шее,
И мало ли?.. О, там он был звено
В цепи семей счастливых!.. Там пустыня
Осталась неприступна, как святыня.
И пальмы там растут до облаков,
И
пена вод белее жемчугов.
Там жгут лобзанья, и пронзают очи,
И перси дев
черней роскошной ночи.
Буревестник с криком реет,
черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи,
пену волн крылом срывает.
По синим струям взад и вперед птицами летят пароходы, оставляя за собой полосы
черного дыма вверху, белые ленты
пены кипучей внизу…
Понакаркали
чёрные вороны:
Грозным бедам широкий простор.
Крутит вихорь леса во все стороны,
Машет саваном
пена с озёр.
— Быстрее, Смелый! Быстрее, товарищ! — И смуглая маленькая рука, выскользнув из-под полы косматой бурки, нежно потрепала влажную, в
пене, спину статного вороного коня… Конь прибавил ходу и быстрее ветра понесся по узкой горной тропинке над самым обрывом в зияющую громадной
черной пастью бездну…
Измученная, потная, непривычная ходить под верхом, лошадь спотыкалась о
пни и кочки. Теркин нервно понукал ее, весь
черный от дыма и сажи, без шапки, с разодранным рукавом визитки.
Он погрузился в одну мысль о Мариорице. Вся душа его, весь он — как будто разогретая влажная стихия, в которой Мариорица купает свои прелести. Как эта стихия, он обхватил ее горячей мечтой, сбегает струею по ее округленным плечам, плещет жаркою
пеною по лебединой шее, подкатывается волною под грудь, замирающую сладким восторгом; он липнет летучею брызгою к горячим устам ее, и
черные кудри целует, и впивается в них, и весь, напитанный ее существом, ластится около нее тонким, благовонным паром.
И вдруг, успокоясь, волненье легло;
И грозно из
пены седой
Разинулось
черною щелью жерло;
И воды обратно толпой
Помчались во глубь истощенного чрева;
И глубь застонала от грома и рева.
Черный медведь долго принюхивался во все стороны и наконец проревел, как из бочки: «Здесь есть чужой дух!» В минуту все всполошилось: нечистые духи, ведьмы, колдуны, упыри, русалки — все бросились искать с зверскими, кровавыми глазами, с
пеною бешенства на губах.
— Да, я укоряю Его. Иисус, Иисус! Зачем так чист, так благостен Твой лик? Только по краю человеческих страданий, как по берегу пучины, прошел Ты, и только
пена кровавых и грязных волн коснулась Тебя, — мне ли, человеку, велишь Ты погрузиться в
черную глубину? Велика Твоя Голгофа, Иисус, но слишком почтенна и радостна она, и нет в ней одного маленького, но очень интересного штришка: ужаса бесцельности!