Неточные совпадения
― Ах, как же! Я теперь чувствую, как я мало образован. Мне для воспитания детей даже нужно много освежить в
памяти и просто выучиться. Потому что мало того, чтобы были учителя, нужно, чтобы был наблюдатель, как в вашем хозяйстве нужны работники и надсмотрщик. Вот я
читаю ― он показал грамматику Буслаева, лежавшую на пюпитре ― требуют от Миши, и это так трудно… Ну вот объясните мне. Здесь он говорит…
― Да, нынче заседание в Обществе Любителей в
память пятидесятилетнего юбилея Свинтича, ― сказал Катавасов на вопрос Левина. ― Мы собирались с Петром Иванычем. Я обещал
прочесть об его трудах по зоологии. Поедем с нами, очень интересно.
Самгину действительность изредка напоминала о себе неприятно: в очередном списке повешенных он
прочитал фамилию Судакова, а среди арестованных в городе анархистов — Вараксина, «жившего под фамилиями Лосева и Ефремова». Да, это было неприятно
читать, но, в сравнении с другими, это были мелкие факты, и
память недолго удерживала их. Марина по поводу казней сказала...
Самгин вспомнил, что в детстве он
читал «Калевалу», подарок матери; книга эта, написанная стихами, которые прыгали мимо
памяти, показалась ему скучной, но мать все-таки заставила
прочитать ее до конца.
В
памяти Клима воскрес образ девочки, которая — давно когда-то — лукаво
читала милые ей стихи Фета.
Бедный Обломов то повторял зады, то бросался в книжные лавки за новыми увражами и иногда целую ночь не спал, рылся,
читал, чтоб утром, будто нечаянно, отвечать на вчерашний вопрос знанием, вынутым из архива
памяти.
Он не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое
читал, не обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или философских вопросов, он говорил с увлечением, с страстью: он как будто рисовал ей бесконечную, живую картину знания. После из
памяти ее исчезали подробности, но никогда не сглаживался в восприимчивом уме рисунок, не пропадали краски и не потухал огонь, которым он освещал творимый ей космос.
Устав ходить и думать, он сел на диван перед лампой и машинально открыл данное ему на
память англичанином Евангелие, которое он, выбирая то, что было в карманах, бросил на стол. «Говорят, там разрешение всего», — подумал он и, открыв Евангелие, начал
читать там, где открылось. Матфея гл. XVIII.
…Посидевши немного, я предложил
читать Шиллера. Меня удивляло сходство наших вкусов; он знал на
память гораздо больше, чем я, и знал именно те места, которые мне так нравились; мы сложили книгу и выпытывали, так сказать, друг в друге симпатию.
Если эти строки попадутся на глаза самому Химику, я попрошу его их
прочесть, ложась спать в постель, когда нервы ослаблены, и уверен, что он простит мне тогда дружескую болтовню, тем более что я храню серьезную и добрую
память о нем.
В полку они привыкли к некоторым замашкам откровенности, затвердили разные сентенции о неприкосновенности чести, о благородстве, язвительные насмешки над писарями. Младшие из них
читали Марлинского и Загоскина, знают на
память начало «Кавказского пленника», «Войнаровского» и часто повторяют затверженные стихи. Например, иные говорят всякий раз, заставая человека курящим...
— По чести скажу вам: я до сих пор без
памяти от вашего «Бригадира». Вы удивительно хорошо
читаете! Однако ж, — продолжала государыня, обращаясь снова к запорожцам, — я слышала, что на Сечи у вас никогда не женятся.
Но я подозревал, что он и сам любит побасенки больше Псалтыря; он знал его почти весь на
память,
прочитывая, по обету, каждый вечер, перед сном, кафизму вслух и так, как дьячки в церкви
читают часослов.
Многое мне напомнила допотопная тетрадка. Как живо я перенесся в былое — как будто и не прошло стольких лет. — Проси Бориса, чтоб он не хворал. А что поделывает Константин? Не тот, который управляет министерством вашим, а который с гордым пламенем во взоре. —
Читая твою тетрадь, я вперед говорил на
память во многих местах. Жив Чурилка! За все благодарение богу!
Все хохотали, а Бертольди хранила совершенное спокойствие; но когда Бычков перевернул бумажку и
прочел: «А. Т. Кореневу на
память, Елена Бертольди», Бертольди по женской логике рассердилась на Розанова до последней степени.
Пропели «Вечную
память», задули свечи, и синие струйки растянулись в голубом от ладана воздухе. Священник
прочитал прощальную молитву и затем, при общем молчании, зачерпнул лопаточкой песок, поданный ему псаломщиком, и посыпал крестообразно на труп сверх кисеи. И говорил он при этом великие слова, полные суровой, печальной неизбежности таинственного мирового закона: «Господня земля и исполнение ее вселенная и вей живущий на ней».
То видится ему, что маменька призывает его и говорит:"Слушай ты меня, друг мой сердечный, Сенечка! лета мои преклонные, да и здоровье не то, что было прежде…"и в заключение
читает ему завещание свое,
читает без пропусков (не так, как Митеньке:"там, дескать, известные формальности"), а сплошь, начиная с во имяи кончая «здравым умом и твердою
памятью», и по завещанию этому оказывается, что ему, Сенечке, предоставляется сельцо Дятлово с деревнею Околицей и село Нагорное с деревнями, а всего тысяча сорок две души…
Я гулял — то в саду нашей дачи, то по Нескучному, то за заставой; брал с собою какую-нибудь книгу — курс Кайданова, например, — но редко ее развертывал, а больше вслух
читал стихи, которых знал очень много на
память; кровь бродила во мне, и сердце ныло — так сладко и смешно: я все ждал, робел чего-то и всему дивился и весь был наготове; фантазия играла и носилась быстро вокруг одних и тех же представлений, как на заре стрижи вокруг колокольни; я задумывался, грустил и даже плакал; но и сквозь слезы и сквозь грусть, навеянную то певучим стихом, то красотою вечера, проступало, как весенняя травка, радостное чувство молодой, закипающей жизни.
Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром
прочитал Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я, неверующий, — я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас
читать последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они останутся, как
память о том невероятном, что могло быть — и чего уже не будет… да, не будет!..
В «Русских ведомостях» изредка появлялись мои рассказы. Между прочим, «Номер седьмой», рассказ об узнике в крепости на острове среди озер. Под заглавием я написал: «Посвящаю Г.А. Лопатину», что, конечно,
прочли в редакции, но вычеркнули. Я посвятил его в
память наших юных встреч Герману Лопатину, который тогда сидел в Шлиссельбурге, и даже моего узника звали в рассказе Германом. Там была напечатана даже песня «Слушай, Герман, друг прекрасный…»
Полиция приступила к родильнице, бывшей еще в
памяти; тут-то и оказалось, что она записки Кириллова не
читала, а почему именно заключила, что и муж ее убит, — от нее не могли добиться.
Я стал что-то говорить ей, размахивая руками,
читая на
память. Она слушала меня молча и серьезно, потом встала и прошлась по комнате, задумчиво говоря...
Кривой Пахомий, выпивши, любил хвастаться своей поистине удивительной
памятью, — некоторые книги он знал «с пальца», — как еврей-ешиботник знает талмуд, — ткнет пальцем в любую страницу, и с того слова, на котором остановится палец, Пахомий начинает
читать дальше наизусть мягоньким, гнусавым голоском.
Великолепные сказки Пушкина были всего ближе и понятнее мне;
прочитав их несколько раз, я уже знал их на
память; лягу спать и шепчу стихи, закрыв глаза, пока не усну. Нередко я пересказывал эти сказки денщикам; они, слушая, хохочут, ласково ругаются, Сидоров гладит меня по голове и тихонько говорит...
Я знаю много стихов на
память, кроме того, у меня есть толстая тетрадь, где записано любимое.
Читаю ему «Руслана», он слушает неподвижно, слепой и немой, сдерживая хрипящее дыхание, потом говорит негромко...
Беранже возбудил у меня неукротимое веселье, желание озорничать, говорить всем людям дерзкие, острые слова, и я, в краткий срок, очень преуспел в этом. Его стихи я тоже заучил на
память и с великим увлечением
читал денщикам, забегая в кухни к ним на несколько минут.
— Не могу. Я по
памяти читала, книжки нет у меня.
— Видишь, как красиво рассеялись семена разума на чистом этом поле? Ты, начиная записывать, всегда предварительно
прочитывай эту заглавную страницу. Ну, давай я начертаю тебе на
память петые мною свадебные стихиры!
За столом Максим
читает книжку, и в
память забиваются странные слова...
Варвара Михайловна (просто, грустно, тихо). Как я любила вас, когда
читала ваши книги… как я ждала вас! Вы мне казались таким… светлым, все понимающим… Таким вы показались мне, когда однажды
читали на литературном вечере… мне было тогда семнадцать лет… и с той поры до встречи с вами ваш образ жил в
памяти моей, как звезда, яркий… как звезда!
А потом подошел и
прочел всю афишу, буквы которой до сих пор горят у меня в
памяти, как начертанные огненные слова на стене дворца Валтасара.
Актер. Раньше, когда мой организм не был отравлен алкоголем, у меня, старик, была хорошая
память… А теперь вот… кончено, брат! Всё кончено для меня! Я всегда
читал это стихотворение с большим успехом… гром аплодисментов! Ты… не знаешь, что такое аплодисменты… это, брат, как… водка!.. Бывало, выйду, встану вот так… (Становится в позу.) Встану… и… (Молчит.) Ничего не помню… ни слова… не помню! Любимое стихотворение… плохо это, старик?
Перед моим спутником стоял жандарм в пальто с полковничьими погонами, в синей холодной фуражке. Я невольно застыл перед афишей на стене театра и сделал вид, что
читаю, — уж очень меня поразил вид жандарма: паспорта у меня еще не было, а два побега недавних — на Волге и на Дону — так еще свежи были в
памяти.
Я воображал себе это, и тут же мне приходили на
память люди, все знакомые люди, которых медленно сживали со света их близкие и родные, припомнились замученные собаки, сходившие с ума, живые воробьи, ощипанные мальчишками догола и брошенные в воду, — и длинный, длинный ряд глухих медлительных страданий, которые я наблюдал в этом городе непрерывно с самого детства; и мне было непонятно, чем живут эти шестьдесят тысяч жителей, для чего они
читают Евангелие, для чего молятся, для чего
читают книги и журналы.
Крутицкий. Как его! Дай Бог
память! Да вот, постойте, он мне адрес дал, он мне теперь не нужен, люди знают. (Вынимает бумагу.) Вот! (
Читает.) Егор Дмитриев Глумов! Каково пишет! Чисто, ровно, красиво! По почерку сейчас можно узнать характер! Ровно — значит аккуратен… кругло, без росчерков, ну, значит, не вольнодумец. Вот возьмите, может быть, и пригодится.
Приезжал ли он избитый и израненный, что с ним случалось нередко, он все равно нимало не изменялся и точно так же
читал на
память повесть чьего-нибудь славного дворянского рода и пугал других захуданием или декламировал что-нибудь из рыцарских баллад, которых много знал на
память.
Все это неизгладимыми чертами запечатлелось в моей
памяти; но обстоятельства жизни моей и совершенно другие интересы отвлекли меня, конечно, очень много от этих воспоминаний; вдруг теперь этот Жуквич, к которому ты, кажется, немного уже меня ревнуешь,
прочел мне на днях письмо о несчастных заграничных польских эмигрантах, которые мало что бедны, но мрут с голоду, — пойми ты, Гриша, мрут с голоду, — тогда как я, землячка их, утопаю в довольстве…
Он не слишком много
прочел книг, но во всяком случае гораздо больше, чем Покорский и чем все мы; притом ум имел систематический,
память огромную, а ведь это-то и действует на молодежь!
Я
читал уже прежде все, написанное Карамзиным, знал на
память и с жаром декламировал «Прощанье Гектора с Андромахой» и «Опытную Соломонову мудрость».
Этот поток теней, почему-то более страшных, чем люди, быстро исчез, Яков понял, что у ворот фабрики разыгралась обычная в понедельник драка, — после праздников почти всегда дрались, но в
памяти его остался этот жуткий бег тёмных, воющих пятен. Вообще вся жизнь становилась до того тревожной, что неприятно было видеть газету и не хотелось
читать её. Простое, ясное исчезало, отовсюду вторгалось неприятное, появлялись новые люди.
Трагическая сцена совершается передо мною в действительности — тогда мне не до того, чтобы вспоминать о себе; но я
читаю в романе эпизод о погибели человека — и в моей
памяти ясно или смутно воскресают все опасности, в которых я был сам, все случаи погибели близких ко мне людей.
Я сам не без боязни появлялся у купели с сестрою Любинькой у подбелевского священника, заставлявшего дьячка
читать символ «Веры», плохо сохранившийся в моей
памяти. Но в большинстве случаев мне приходилось крестить у наших дворовых, при этом буфетчику Павлу не раз случалось разыскивать меня в саду или в поле и насильно приводить к купели, от которой я бежал, избавляясь от слова нашего приходского священника: «
Читайте Верую».
В ту пору я мог быть по седьмому году от роду и, хотя давно уже
читал по верхам: аз-араб, буки-беседка, веди-ведро, тем не менее немецкая моя грамотность далеко опередила русскую, и я, со слезами побеждая трудность детских книжек Кампе, находил удовольствие
читать в них разные стихотворения, которые невольно оставались у меня в
памяти.
И при этом отец не преминул
прочитать наизусть один из немногих стихов, удержавшихся в его
памяти вследствие их назидательности...
Смутно помню, как однажды, собрав у нас вокруг себя мужскую молодежь, Борисов
читал вслух запрещенную рукописную поэму «Имам-козел». Все смеялись содержанию, состоявшему, если
память мне не изменяет, в том, что корыстолюбивый Имам, желая напугать правоверных ликом дьявола, надел свежую шкуру убитого козла, которая приросла к нему и сделала его общим посмешищем.
Видно, та же тоска, которая вынуждала меня
читать подобные надписи, вынуждала других писать их.
Память сохранила мне одну из них, прочтенную на окне подольской гостиницы. Начала стихотворения я не помню; это было описание разнородных порывов, возникающих в душах путешественников; оно заключалось словами...
Он кончил, поправил и вторично
прочел нам и переписал набело отличным почерком «Слово в
память Капниста».
Ничего из слышанного мною не сохранилось в моей
памяти; помню только, что Николев
прочел всем известную тогда пародию на Тредьяковского, которую я знал наизусть еще в Петербурге.
После обеда молодые люди, один для чтения, а другая для слушания, уселись рядом на диване. Пириневский начал
читать и действительно всю поэму знал весьма твердо на
память и, кроме того, произносил ее с большим чувством. На том месте, где Демон говорит...
Розка с жаром
читала на
память неприличные стихи. Лодка качалась, приятно облизывая губы, порою торопливо спрашивала...