Неточные совпадения
— Э-эх! человек недоверчивый! — засмеялся Свидригайлов. — Ведь я сказал, что эти деньги у меня лишние. Ну, а просто, по
человечеству, не допускаете, что ль? Ведь не «вошь» же была она (он ткнул пальцем в тот угол, где была усопшая), как какая-нибудь старушонка процентщица. Ну, согласитесь, ну «Лужину ли, в самом деле,
жить и делать мерзости, или ей умирать?». И не помоги я, так ведь «Полечка, например, туда же, по той же дороге пойдет…».
— Когда-нибудь на земле будет
жить справедливое
человечество, и оно, на площадях городов своих, поставит изумительной красоты монументы и напишет на них…
Самгин не впервые подумал, что в этих крепко построенных домах
живут скучноватые, но, в сущности, неглупые люди,
живут недолго, лет шестьдесят, начинают думать поздно и за всю жизнь не ставят пред собою вопросов — божество или
человечество, вопросов о достоверности знания, о…
— Долго рассказывать… А отчасти моя идея именно в том, чтоб оставили меня в покое. Пока у меня есть два рубля, я хочу
жить один, ни от кого не зависеть (не беспокойтесь, я знаю возражения) и ничего не делать, — даже для того великого будущего
человечества, работать на которого приглашали господина Крафта. Личная свобода, то есть моя собственная-с, на первом плане, а дальше знать ничего не хочу.
Когда Старцев пробовал заговорить даже с либеральным обывателем, например, о том, что
человечество, слава богу, идет вперед и что со временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе, за ужином или чаем, говорил о том, что нужно трудиться, что без труда
жить нельзя, то всякий принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить.
Я
живу в прошлом и будущем истории моего народа, истории
человечества и истории мира.
Ты возразил, что человек
жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века и
человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
Человечество само в себе силу найдет, чтобы
жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие души!
Легко
жить Ракитину: «Ты, — говорит он мне сегодня, — о расширении гражданских прав человека хлопочи лучше али хоть о том, чтобы цена на говядину не возвысилась; этим проще и ближе
человечеству любовь окажешь, чем философиями».
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении
человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии
прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта.
Те, которые не могут, те останутся доживать свой век, как образчики прекрасного сна, которым дремало
человечество. Они слишком
жили фантазией и идеалами, чтоб войти в разумный американский возраст.
Мучительно
жить в такие эпохи, но у людей, уже вступивших на арену зрелой деятельности, есть, по крайней мере, то преимущество, что они сохраняют за собой право бороться и погибать. Это право избавит их от душевной пустоты и наполнит их сердца сознанием выполненного долга — долга не только перед самим собой, но и перед
человечеством.
Человечество будет
жить во имя Параклета.
В христианской истории, в «историческом христианстве» времена этого откровения еще не наступили, и
человечество соблазнялось,
жило в своей коллективной истории по-язычески.
Ни единого светского на шестьдесят нумеров духовенства, и это страшная мысль, историческая мысль, статистическая мысль, наконец, и из таких-то фактов и воссоздается история у умеющего; ибо до цифирной точности возводится, что духовенство по крайней мере в шестьдесят раз
жило счастливее и привольнее, чем все остальное тогдашнее
человечество.
— Да ведь всеобщая необходимость
жить, пить и есть, а полнейшее, научное, наконец, убеждение в том, что вы не удовлетворите этой необходимости без всеобщей ассоциации и солидарности интересов, есть, кажется, достаточно крепкая мысль, чтобы послужить опорною точкой и «источником жизни» для будущих веков
человечества, — заметил уже серьезно разгорячившийся Ганя.
Со всем тем Михалевич не унывал и
жил себе циником, идеалистом, поэтом, искренно радея и сокрушаясь о судьбах
человечества, о собственном призвании, — и весьма мало заботясь о том, как бы не умереть с голоду.
Мне одно понятно, что все эти теории или вытягивают чувства, или обрубают разум, а я верю, что
человечество не будет счастливо, пока не открыто будет средство
жить по чистому разуму, не подавляя присущего нашей натуре чувства.
Казалось совершенно естественным, что там, где
живут люди, и пахнуть должно
человечеством.
Кто, не всуе носящий имя человека, не испытал священных экзальтации мысли? кто мысленно не обнимал
человечества, не
жил одной с ним жизнью? Кто не метался, не изнемогал, чувствуя, как существо его загорается под наплывом сладчайших душевных упоений? Кто хоть раз, в долгий или короткий период своего существования, не обрекал себя на служение добру и истине? И кто не пробуждался, среди этих упоений, под окрик: цыц… вредный мечтатель!
Это крамола против
человечества, против божьего образа, воплотившегося в человеке, против всего, что
человечеству дорого, чем оно
живет и развивается.
— А я бы вместо рая, — вскричал Лямшин, — взял бы этих девять десятых
человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-ученому.
Да знаете ли, знаете ли вы, что без англичанина еще можно
прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком возможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете!
«
Человечество создано для того, чтобы
жить и
жить со свободой усовершенствования и улучшения своей судьбы, своего состояния путем мирного труда. Всеобщее согласие, которого добивается и которое проповедует всемирный конгресс мира, представляет из себя, быть может, только прекрасную мечту, но во всяком случае мечту, самую прекрасную из всех. Человек всегда имеет перед глазами обетованную землю будущего, жатва будет поспевать, не опасаясь вреда от гранат и пушечных колес.
То же и в проявлении христианского общественного мнения о значении насилия и того, что основано на нем. Если это общественное мнение влияет уже на некоторых наиболее чутких людей и заставляет их каждого в своем деле отказываться от преимуществ, даваемых насилием, или не пользоваться им, то оно будет влиять и дальше, и будет влиять до тех пор, пока не изменит всю деятельность людей и не приведет ее в согласие с тем христианским сознанием, которое уже
живет в передовых людях
человечества.
Если бы жизнь отдельного человека при переходе от одного возраста к другому была бы вполне известна ему, ему незачем бы было
жить. То же и с жизнью
человечества: если бы у него была программа той жизни, которая ожидает его при вступлении в новый возраст его, то это было бы самым верным признаком того, что оно не
живет, не движется, а толчется на месте.
Различие в этом отношении отдельного человека от всего
человечества состоит в том, что, тогда как отдельный человек в определении, свойственного тому новому периоду жизни, в который он вступает, понимания жизни и вытекающей из него деятельности пользуется указаниями прежде живших его людей, переживших уже тот возраст, в который он вступает,
человечество не может иметь этих указаний, потому что оно всё подвигается по не исследованному еще пути и не у кого спросить, как надо понимать жизнь и действовать в тех новых условиях, в которые оно вступает и в которых еще никто никогда не
жил.
Восемнадцать веков эти сделали то, что теперь люди, продолжая
жить языческой жизнью, не соответствующей возрасту
человечества, не только видят уже ясно всю бедственность того состояния, в котором они находятся, но в глубине души верят (только потому и
живут, что верят) в то, что спасение от этого состояния только в исполнении христианского учения в его истинном значении.
«Если, — говорят они, — личности было выгоднее перенести свое сознание в племя, семью, а потом в народ, государство, то еще выгоднее будет перенести свое сознание в совокупность всего
человечества, и всем
жить для
человечества, так же как люди
живут для семьи, для государства».
Как очень редко отдельный человек изменяет свою жизнь только по указаниям разума, а большей частью, несмотря на новый смысл и новые цели, указываемые разумом, продолжает
жить прежнею жизнью и изменяет ее только тогда, когда жизнь его становится совсем противоречащей его сознанию и вследствие того мучительной, точно так же
человечество, узнав через своих религиозных руководителей новый смысл жизни, новые цели, к которым ему нужно стремиться, долго еще и после этого познания продолжает в большинстве людей
жить прежней жизнью и приводится к принятию нового жизнепонимания только сознанием невозможности продолжения прежней жизни.
И если бы тот человек, который усвоил христианское жизнепонимание, не стал бы, не дожидаясь других,
жить сообразно с этим пониманием, никогда бы
человечество не изменило своего положения.
Чем дальше
жило человечество, тем более и более уяснялся ему смысл христианства, как это не могло и не может быть иначе со всяким учением о жизни. Последующие поколения исправляли ошибки предшественников и всё более и более приближались к пониманию истинного его смысла.
Всё, что мы можем знать, это то, что мы, составляющие
человечество, должны делать и чего должны не делать для того, чтобы наступило это царство божие. А это мы все знаем. И стоит только каждому начать делать то, что мы должны делать, и перестать делать то, чего мы не должны делать, стоит только каждому из нас
жить всем тем светом, который есть в нас, для того, чтобы тотчас же наступило то обещанное царство божие, к которому влечется сердце каждого человека.
— Будьте же нежнее, внимательнее, любовнее к другим, забудьте себя для других, тогда вспомнят и о вас.
Живи и
жить давай другим — вот мое правило! Терпи, трудись, молись и надейся — вот истины, которые бы я желал внушить разом всему
человечеству! Подражайте же им, и тогда я первый раскрою вам мое сердце, буду плакать на груди вашей… если понадобится… А то я, да я, да милость моя! Да ведь надоест же наконец, ваша милость, с позволения сказать.
Каждый из нас виноват уже тем, что
живет, и нет такого великого мыслителя, нет такого благодетеля
человечества, который в силу пользы, им приносимой, мог бы надеяться на то, что имеет право
жить…
Не представляя миру ничего нового и неведомого, не намечая новых путей в развитии всего
человечества, не двигая его даже и на принятом пути, они должны ограничиваться более частным, специальным служением: они приводят в сознание масс то, что открыто передовыми деятелями
человечества, раскрывают и проясняют людям то, что в них
живет еще смутно и неопределенно.
Ведь вся история
человечества создана на подобных жертвах, ведь под каждым благодеянием цивилизации таятся тысячи и миллионы безвременно погибших в непосильной борьбе существований, ведь каждый вершок земли, на котором мы
живем, напоен кровью аборигенов, и каждый глоток воздуха, каждая наша радость отравлены мириадами безвестных страданий, о которых позабыла история, которым мы не приберем названия и которые каждый новый день хоронит мать-земля в своих недрах…
Из страстей самая сильная и злая и упорная — половая, плотская любовь, и потому если уничтожатся страсти и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель
человечества будет достигнута, и ему незачем будет
жить.
— Но позвольте, — сказал адвокат, — факт противоречит тому, чтò вы говорите. Мы видим, что супружества существуют, что всё
человечество или большинство его
живет брачной жизнью, и многие честно
проживают продолжительную брачную жизнь.
— Нет, она это в полном сознании говорила. И потом: любить женщин — что такое это за высокое качество? Конечно, все люди, большие и малые, начиная с идиота до гения первой величины,
живут под влиянием двух главнейших инстинктов: это сохранение своей особы и сохранение своего рода, — из последнего чувства и вытекает любовь со всеми ее поэтическими подробностями. Но сохранить свой род — не все еще для человека: он обязан заботиться о целом обществе и даже будто бы о всем
человечестве.
— Эй, юноша, того-этого, не баламуть! Раз имеешь личное, то
живи по закону, а недоволен, так жди нового! Убийство, скажу тебе по опыту, дело страшное, и только тот имеет на него право, у кого нет личного. Только тот, того-этого, и выдержать его может. Ежели ты не чист, как агнец, так отступись, юноша! По
человечеству, того-этого, прошу!
Это факт, доказываемый всей историей
человечества и испытанный на себе всяким, кто
жил и наблюдал себя.
Мне нельзя было
жить в шамбр-гарни: [Шамбр-гарни (франц. — chambres garnies) — меблированные комнаты.] моя квартира была мой особняк, моя скорлупа, мой футляр, в который я прятался от всего
человечества, а Аполлон, черт знает почему, казался мне принадлежащим к этой квартире, и я целых семь лет не мог согнать его.
Молодой человек сначала не хотел ничего говорить, кроме того, что он физически совершенно здоров, но находится в тяжелом душевном состоянии, потому что «потерял веру к людям»; но когда доктор стал его убеждать, что эта потеря может быть возмещена, если человек будет смотреть, с одной стороны, снисходительнее, а с другой — шире, ибо
человечество отнюдь не состоит только из тех людей, которыми мы окружены в данную минуту и в данном месте, то Фермор вдруг словно сорвался с задерживающих центров и в страшном гневе начал утверждать, что у нас нигде ничего нет лучшего, что он изверился во всех без исключения, что честному человеку у нас
жить нельзя и гораздо отраднее как можно скорее умереть.
Величественную и огромную эпопею истории надобно было
прожить человечеству, чтоб великий поэт, опередивший свою эпоху и предузнавший нашу, мог спросить...
Сколько
прожил скорбного, страдал, унывал, лил слез и крови дух
человечества, пока отрешил мышление от всего временного и одностороннего и начал понимать себя сознательной сущностью мира!
Платон. Понимаю, очень хорошо понимаю. Всякий человек, что большой, что маленький, — это все одно, если он
живет по правде, как следует, хорошо, честно, благородно, делает свое дело себе и другим на пользу, — вот он и патриот своего отечества. А кто
проживает только готовое, ума и образования не понимает, действует только по своему невежеству, с обидой и с насмешкой над
человечеством, и только себе на потеху, тот — мерзавец своей жизни.
— Конечно. Мы высшие существа, и если бы в самом деле мы сознали всю силу человеческого гения и
жили бы только для высших целей, то в конце концов мы стали бы как боги. Но этого никогда не будет, —
человечество выродится, и от гения не останется и следа.
Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней
жили люди, не согрешившие,
жили в таком же раю, в каком
жили, по преданиям всего
человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем.
— Построить жизнь по идеалам добра и красоты! С этими людьми и с этим телом! — горько думала Елена. — Невозможно! Как замкнуться от людской пошлости, как уберечься от людей! Мы все вместе
живем, и как бы одна душа томится во всем многоликом
человечестве. Мир весь во мне. Но страшно, что он таков, каков он есть, и как только его поймешь, так и увидишь, что он не должен быть, потому что он лежит в пороке и во зле. Надо обречь его на казнь, и себя с ним.