Неточные совпадения
После чая Василий Назарыч
ходил с Нагибиным осматривать мельницу, которая была в полном ходу, и остался всем очень доволен. Когда он вернулся во флигелек, Веревкин был уже там. Он ползал по полу на четвереньках, изображая медведя, а Маня визжала и смеялась до слез. Веселый
дядя понравился ей сразу, и она доверчиво шла
к нему на руки.
Проходит еще три дня; сестрица продолжает «блажить», но так как матушка решилась молчать, то в доме царствует относительная тишина. На четвертый день утром она едет проститься с дедушкой и с
дядей и объясняет им причину своего внезапного отъезда. Родные одобряют ее. Возвратившись, она перед обедом заходит
к отцу и объявляет, что завтра с утра уезжает в Малиновец с дочерью, а за ним и за прочими вышлет лошадей через неделю.
Только
дядя Григорий, как маятник,
ходит взад и вперед по комнате, да Клюквин прислонился
к косяку двери и все время стоит в наклоненном положении, точно ждет, что его сейчас позовут.
После святок мать отвела меня и Сашу, сына
дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу
к себе. В школу мы
ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Среди дела и безделья незаметным образом
прошло время до октября. В Лицее все было готово, и нам велено было съезжаться в Царское Село. Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем, что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же
дядя Рябинин, который приезжал за мной
к Разумовскому.
Вообще детские игры он совершенно покинул и повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (
дядя обыкновенно присылал ему из Новоселок, как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто
ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало то, что на том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить ему снести их
к нему в комнату.
— Дядюшка, что бы сказать? Вы лучше меня говорите… Да вот я приведу ваши же слова, — продолжал он, не замечая, что
дядя вертелся на своем месте и значительно кашлял, чтоб замять эту речь, — женишься по любви, — говорил Александр, — любовь
пройдет, и будешь жить привычкой; женишься не по любви — и придешь
к тому же результату: привыкнешь
к жене. Любовь любовью, а женитьба женитьбой; эти две вещи не всегда сходятся, а лучше, когда не сходятся… Не правда ли, дядюшка? ведь вы так учили…
Вскоре
к дяде Марку стали
ходить гости: эта, обыкновенная, Горюшина, откуда-то выгнанный сын соборного дьякона, горбун Сеня Комаровский, а позднее
к ним присоединились угреватый и вихрастый Цветаев, служивший в земстве, лысый, весь вытертый и большеносый фельдшер Рогачев да племянница второго соборного попа Капитолина Галатская, толстая, с красным, в малежах [Чаще называют матежами — род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных женщин — Ред.], лицом, крикливая и бурная.
Дядя в тот же день помирил его с Фомой Фомичом, и Степан Алексеевич опять
ходил за Фомой, как собачка, и по-прежнему приговаривал
к каждому слову: «Умный ты человек, Фома! ученый ты человек, Фома!»
— О! — отозвался Назарка. — Я знал, что не пустит. Чтò мне Ямка сказывала: юнкирь
к ним
ходить стал.
Дядя Ерошка хвастал, что он с юнкиря флинту за Марьянку взял.
—
Дядя! Ау!
Дядя! — резко крикнул сверху Лука, обращая на себя внимание, и все казаки оглянулись на Лукашку. — Ты
к верхнему протоку
сходи, там табун важный
ходит. Я не вру. Пра! Намеднись наш казак одного стрелил. Правду говорю, — прибавил он, поправляя за спиной винтовку и таким голосом, что видно было, что он не смеется.
— Да кому итти? — отозвался урядник. —
Дядя Бурлак
ходил, Фомушкин
ходил, — сказал он не совсем уверенно. — Идите вы, что ли? Ты да Назар, — обратился он
к Луке, — да Ергушов пойдет; авось проспался.
Было уже совсем темно, когда
дядя Ерошка и трое казаков с кордона, в бурках и с ружьями за плечами
прошли вдоль по Тереку на место, назначенное для секрета. Назарка вовсе не хотел итти, но Лука крикнул на него, и они живо собрались.
Пройдя молча несколько шагов, казаки свернули с канавы и по чуть заметной тропинке в камышах подошли
к Тереку. У берега лежало толстое черное бревно, выкинутое водой, и камыш вокруг бревна был свежо примят.
— Ну, прощай, отец мой, — говорил
дядя Ерошка. — Пойдешь в поход, будь умней, меня, старика, послушай. Когда придется быть в набеге или где (ведь я старый волк, всего видел), да коли стреляют, ты в кучу не
ходи, где народу много. А то всё, как ваш брат оробеет, так
к народу и жмется: думает, веселей в народе. А тут хуже всего: по народу-то и целят. Я всё, бывало, от народа подальше, один и
хожу: вот ни разу меня и не ранили. А чего не видал на своем веку?
— Батюшка, Глеб Савиныч! — воскликнул
дядя Аким, приподнимаясь с места. — Выслушай только, что я скажу тебе… Веришь ты в бога… Вот перед образом зарок дам, — примолвил он, быстро поворачиваясь
к красному углу и принимаясь креститься, — вот накажи меня господь всякими болестями, разрази меня на месте, отсохни мои руки и ноги, коли в чем тебя ослушаюсь! Что велишь — сработаю, куда пошлешь —
схожу; слова супротивного не услышишь! Будь отцом родным, заставь за себя вечно бога молить!..
— Так, право, так, — продолжал Глеб, — может статься, оно и само собою как-нибудь там вышло, а только погубили!.. Я полагаю, — подхватил он, лукаво прищуриваясь, — все это больше от ваших грамот вышло:
ходил это он,
ходил к тебе в книжки читать, да и зачитался!.. Как знаешь,
дядя, ты и твоя дочка… через вас, примерно, занедужился парень, вы, примерно, и лечите его! — заключил, смеясь, Глеб.
Впрочем,
дядя Аким сам охотно вызвался
сходить к Кондратию.
Смотри:
дядя Ваня ничего не делает и только
ходит за тобою, как тень, я оставила свои дела и прибежала
к тебе, чтобы поговорить.
Он, вероятно, мог быть хорошим проповедником, утешителем и наставником страждущего человечества, которому он с раннего детства привык служить под руководством своей матери и которое оставалось ему навсегда близким и понятным;
к людским неправдам и порокам он был снисходителен не менее своей матери, но страстная религиозность его детских лет скоро
прошла в доме
дяди.
Дворяне, избравшие Якова Львовича с таким восторженным единодушием, начали пожиматься и стали поговаривать, что он слишком большой хлопотун и на предводительской должности тяжеленек.
Прошел еще годик, и у
дяди среди самих дворян завелись враги, составившие
к концу его служебного срока против него сильную партию, которая без всякой застенчивости распространяла слух, что
дяде на второй срок губернским предводителем не бывать.
Илья почти не жил дома, мелькнёт утром за чаем и уходит в город
к дяде или в лес с Мироном и вихрастым, чёрненьким Горицветовым; этот маленький, пронырливый мальчишка, колючий, как репейник,
ходил виляющей походкой, его глаза были насмешливо вывихнутыми и казались косыми.
На первый раз, однако, из передней, через которую
дядя прошел с крыльца
к себе «на половину», до залы достиг слух, что о Храпошке не было никакого приказания.
— Да, тридцать тысяч будет, пожалуй, — согласился Сергей Никанорыч. — У вашего дедушки было огромадное состояние, — сказал он, обращаясь
к Матвею. — Огромадное! Всё потом осталось вашему отцу и вашему
дяде. Ваш отец помер в молодых летах, и после него всё забрал
дядя, а потом, значит, Яков Иваныч. Пока вы с маменькой на богомолье
ходили и на заводе тенором пели, тут без вас не зевали.
С этого времени
дядя стал
ходить к нам во флигель каждый вечер.
— Проворь, а ты проворь обедать-то, — торопил племянника
дядя Онуфрий, — чтоб у меня все живой рукой было состряпано… А я покаместь
к коням
схожу.
— Экой ты удатной какой, господин купец, — молвил
дядя Онуфрий. — Кого облюбовал, тот тебе и достался… Ну, ваше степенство, с твоим бы счастьем да по грибы
ходить… Что ж, одного Артемья берешь аль еще конаться [Конаться — жребий метать.] велишь? — прибавил он, обращаясь
к Патапу Максимычу.
И стали ее ублажать. Варвара Петровна первая подошла
к ней и поцеловала. Смутилась, оторопела бедная девушка. Еще немного дней
прошло с той поры, как, угнетенная непосильной работой в доме названого
дяди, она с утра до ночи терпела попреки да побои ото всех домашних, а тут сама барыня, такая важная, такая знатная, целует и милует ее. А за Варварой Петровной и другие — Варенька, Марья Ивановна, Катенька ее целовали.
— Чего ж тебе еще, глупенькая? — подхватила Матренушка. — Целуй ручку, благодари барыню-то, да и пойдем, я тебе местечко укажу. А
к дяде и не думай
ходить — вот что. Живи с Божьими людьми; в миру нечего тебе делать. Здесь будет тебе хорошо, никто над тобой ни ломаться, ни надругаться не станет, битья ни от кого не примешь, брани да попреков не услышишь, будешь слезы лить да не от лиха, а ради души спасенья.
— Тебе больно,
дядя? — прозвучал далеко слышный детский голосок, звонкий, как ручеек в лесу летом. — Ну да ничего это, ничего,
пройдет. До свадьбы заживет, слышь? Так бабушка Маремьяна говорила. Да ты не реви,
пройдет, говорю, право слово! — И подняв свою тоненькую ручонку, она не смущаясь подняла ее
к гладкой, блестящей лысине маленького, поникшего головой человечка и несколько раз погладила и ласково похлопала эту мокрую от бега и падения, совершенно лишенную волос голову.
— Да; ты должен идти один, — отвечала матушка и рассказала мне, что когда я утром
ходил к Альтанским, мой двоюродный
дядя, этот важный статский генерал, был у нее и передал свое желание немедленно со мною познакомиться. — А знакомиться с ним, — добавила maman, — тебе гораздо лучше один на один, чем бы ты выглядывал, как цыпленок, из-под крыла матери. Притом же тебе надо привыкать
к обхождению с людьми и уметь самому ставить себя на настоящую ногу; а это приобретается только навыком и практикой.
Иные задумчиво
ходили взад и вперед, иные шепчась смеялись, и князь Андрей слышал sobriquet [прозвище] «Силы Андреича» и слова: «
дядя задаст», относившиеся
к графу Аракчееву.
В самый короткий промежуток времени после своей свадьбы Глафира перешла целый ряд превращений, в которых не всегда узнавала самое себя и которыми удивляла как нельзя более всех ее окружающих. Она была сначала дней десять очень скучна и печальна; расстроенная, приходила она
к сестре и
к дяде, говорила мало и ни на что не жаловалась. Но
прошло еще несколько дней, и она стала заговаривать о своей судьбе.
— Борис! — сказала она сыну и улыбнулась, — я
пройду к графу,
к дяде, а ты поди
к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? — обратилась она
к князю.