Неточные совпадения
— Ясность не
в форме, а
в любви, — сказала она, всё более и более раздражаясь не словами, а
тоном холодного спокойствия, с которым он говорил. — Для чего ты желаешь этого?
— Не все, — ответил Иноков почему-то виноватым
тоном. — Мне Пуаре рассказал, он очень много знает необыкновенных историй и любит рассказывать. Не решил я — чем кончить? Закопал он ребенка
в снег и ушел куда-то, пропал без вести или — возмущенный бесплодностью
любви — сделал что-нибудь злое? Как думаете?
Он усвоил только то, что вращалось
в кругу ежедневных разговоров
в доме Ольги, что читалось
в получаемых там газетах, и довольно прилежно, благодаря настойчивости Ольги, следил за текущей иностранной литературой. Все остальное
утопало в сфере чистой
любви.
Здесь все мешает ему. Вон издали доносится до него песенка Марфеньки: «Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!» — поет она звонко, чисто, и никакого звука
любви не слышно
в этом голосе, который вольно раздается среди тишины
в огороде и саду; потом слышно, как она беспечно прервала пение и тем же
тоном, каким пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату, потом через минуту уж звонко смеется
в толпе соседних детей.
— Ах, вы барышня! девочка! На какой еще азбуке сидите вы: на манерах да на
тоне! Как медленно развиваетесь вы
в женщину! Перед вами свобода, жизнь,
любовь, счастье — а вы разбираете
тон, манеры! Где же человек, где женщина
в вас!.. Какая тут «правда»!
«Plutôt une affaire d’amour sale», [Скорее дело,
в котором замешана грязная
любовь, — непереводимый каламбур.] хотела сказать и не сказала Мисси, глядя перед собой с совершенно другим, потухшим лицом, чем то, с каким она смотрела на него, но она не сказала даже Катерине Алексеевне этого каламбура дурного
тона, а сказала только.
Когда известная особа любила сначала Постена, полюбила потом вас… ну, я думала, что
в том она ошиблась и что вами ей не увлечься было трудно, но я все-таки всегда ей говорила: «Клеопаша, это последняя
любовь, которую я тебе прощаю!» — и, положим, вы изменили ей, ну, умри тогда, умри, по крайней мере, для света, но мы еще, напротив, жить хотим… у нас сейчас явился доктор, и мне всегда давали такой
тон, что это будто бы возбудит вашу ревность; но вот наконец вы уехали, возбуждать ревность стало не
в ком, а доктор все тут и оказывается, что давно уж был такой же amant [любовник (франц.).] ее, как и вы.
В одно утро, наконец, Вихров и Мари поехали к ним вдвоем
в коляске. Герой мой и тут, глядя на Мари,
утопал в восторге — и она с какой-то неудержимой
любовью глядела на него.
Были записки серьезные, умоляющие, сердитые, нежные, угрожающие, были записки с упреками и оскорблениями, с чувством собственного достоинства или уязвленного самолюбия, остроумные, милые и грациозные, как улыбка просыпающегося ребенка, и просто взбалмошные, капризные, шаловливые, с неуловимой игрой слов и смыслом между строк, — это было целое море
любви,
в котором набоб не
утонул только потому, что всегда плыл по течению, куда его несла волна.
Но здесь-то и стережет вас Марья Ивановна; она кстати пожалеет вас, если вы, например, влюблены, кстати посмеется с вами, если вы,
в шутливом русском
тоне, рассказываете какую-нибудь новую штуку князя Чебылкина; но будьте уверены, что завтра же и
любовь ваша, и проделка его сиятельства будут известны целому городу.
Софья Николавна скоро одумалась, вновь раскаянье заговорило
в ней, хотя уже не с прежнею силой; она переменила
тон, с искренним чувством
любви и сожаления она обратилась к мужу, ласкала его, просила прощенья, с неподдельным жаром говорила о том, как она счастлива, видя
любовь к себе
в батюшке Степане Михайлыче, умоляла быть с ней совершенно откровенным, красноречиво доказала необходимость откровенности — и мягкое сердце мужа, разнежилось, успокоилось, и высказал он ей все, чего решился было ни под каким видом не сказывать, не желая ссорить жену с семьей.
— Нечего вешать голову, —
тоном опытного человека продолжала Татьяна Власьевна. — Пройдёт!
Любовь — болезнь излечимая. Я сама до замужества три раза так влюблялась, что хоть топиться впору, и однако — прошло! А как увидала, что мне уж серьёзно пора замуж выходить, — безо всякой
любви вышла… Потом полюбила — мужа… Женщина иногда может и
в своего мужа влюбиться…
Шаховской как будто почувствовал правду моих слов, как будто вдруг проснулись
в нем добросовестность и
любовь к искусству, и он вдруг заговорил совершенно другим, уже добродушным
тоном.
Татьяна(как бы сама с собою). Дурное и тяжелое они изображают не так, как я его вижу… а как-то особенно… более крупно…
в трагическом
тоне. А хорошее — они выдумывают. Никто не объясняется
в любви так, как об этом пишут! И жизнь совсем не трагична… она течет тихо, однообразно… как большая мутная река. А когда смотришь, как течет река, то глаза устают, делается скучно… голова тупеет, и даже не хочется подумать — зачем река течет?
решает он, — чтоб «разгадать загадку», а собственно, чтоб удержать Софью, когда она рванулась прочь при новой стреле, пущенной
в Молчалина. Это не притворство, а уступка, которой он хочет выпросить то, чего нельзя выпросить, —
любви, когда ее нет.
В его речи уже слышится молящий
тон, нежные упреки, жалобы...
— Историю об этой даме рассказывают совсем не так, как она была, — начал я
в тоне же старика, вставая, — она точно вышла не по
любви, но по усиленным настояниям матери.
После этого смотра прошлому
в душе Орловой родилось странное чувство к мужу, — она всё так же любила его, как и раньше, — слепой
любовью самки, но ей стало казаться, как будто Григорий — должник её. Порой она, говоря с ним, принимала
тон покровительственный, ибо он часто возбуждал
в ней жалость своими беспокойными речами. Но всё-таки иногда её охватывало сомнение
в возможности тихой и мирной жизни с мужем, хотя она верила, что Григорий остепенится и погаснет
в нём его тоска.
Он чувствует самую сильную и чистую симпатию к девушке, которая любит его; он часа не может прожить, не видя этой девушки; его мысль весь день, всю ночь рисует ему ее прекрасный образ, настало для него, думаете вы, то время
любви, когда сердце
утопает в блаженстве.
Этот покойно-уверенный
тон, звучащий надеждой, действует на матросов гораздо успокоительнее, чем слова Бастрюкова о башковатости мичмана Лопатина и чем рассказанный факт спасения матроса с «Кобчика». И вера Бастрюкова
в спасение, как бы вытекающая из его
любви к людям, невольно передается и другим; многие, только что думавшие, как и первогодок-матросик, что Артемьев уже потонул, теперь стали повторять слова Бастрюкова.
Распахнулась там занавеска… «Проснулась, встает моя дорогая… — думает Петр Степаныч. — Спроважу Ермила, к ней пойду… Пущай их там постригают!.. А мы?.. Насладимся
любовью и все
в мире забудем. Пускай их
в часовне поют! Мы с нею
в блаженстве
утонем… Какая ножка у нее, какая…»
Одевался он долго и с тревогой, точно он идет на смотр… Все было обдумано: цвет галстука, покрой жилета, чтобы было к лицу. Он знал, что ей нравятся его низкие поярковые шляпы. Без этой заботы о своем туалете нет ведь молодой
любви, и без этого страха, как бы что-нибудь не показалось ей безвкусным, крикливым, дурного
тона. Она сама одевается превосходно, с таким вкусом, что он даже изумлялся, где и у кого она этому научилась
в провинции.
— Вот, брат, эти каторжные ядра обывательской родительской
любви! Пока не сбросит человек с ног этих каторжных ядер, всегда он будет
тонуть в подлостях.
Прошел сорокоуст после смерти г-жи Z, и
Тони возвратилась
в свое семейство, принеся
в него ту же простоту нрава, доброту души и
любовь к родным, которые из него некогда вынесла и которых не могли извратить годы, проведенные
в роскоши аристократического дома и
в большом свете.
Чтение это не осталось без влияния и открыло ей новый мир, мир плотской
любви, как раз попавший
в тон ее страстной натуры.
— Ну, ин будь по-твоему, получай… Что делать!.. Но только знай, отдаю из дружества да из
любви твоей к нашей молодой хозяюшке, а на угрозы твои мне наплевать. Вот что… — заговорил совершенно другим
тоном расхрабрившийся Яков, распоясал кафтан, вынул висевший у него за поясом
в кожаных ножнах нож, распорол им подкладку, вынул грамотку и подал ее Ермаку Тимофеевичу.
Он,
в свою очередь, поступал так же по отношению к ней; открывал ей свое сердце, отдавал ей отчет во всех своих поступках, спрашивал у нее,
в случае надобности, совета, как поступить, на что решиться, говорил ей о своей
любви, но всегда
тоном глубокого уважения, так как взаимность ее чистого сердца опьяняла его, но вместе с тем внушала ему какое-то религиозное чувство.
Мало-помалу невольно
Тони подчинилась первенству Лизы и с удовольствием склонялась перед ним, счастливая, гордая, что такое дивное, несравненное существо избрало ее, помимо многих других,
в свои друзья. Просто она была влюблена
в нее, а влюбленные, как известно, не видят и малейшего недостатка
в предмете своей
любви.
Она медленно начала свой рассказ. Подробно останавливалась она на своих мечтах, разбившихся мечтах… воспроизвела свое свидание с Минкиной, вероломство Бахметьевой и письмо Настасьи, полученное ею вчера… Она ни одним словом, ни намеком не дала понять ему о своей прошлой, не только настоящей
любви к нему, но он понял это душою
в тоне ее исповеди и какое-то почти светлое, радостное чувство охватило все его существо.
— Что же, это совершенная правда, — отвечал он самым естественным
тоном. — Если я об этом никогда не говорил, то только из скромности. Теперь вы меня к этому принуждаете, и я должен рассказать. Действительно, Анжелика Сигизмундовна отклонила мое ухаживанье. «Князь, — отвечала мне она, —
в любви всегда есть обман. Я не хочу подвергаться обману с вашей стороны, и я знаю, что мне никогда не удастся вас обмануть. Вы единственный человек, которого я не считаю себя способной провести». Это моя лучшая победа!
— Потому, что ты никогда не видел от меня нежностей, потому, что я воспитывал тебя серьезно и строго, ты сомневаешься
в моей
любви, — продолжал отец тем же
тоном. — А знаешь ты, чего стоила мне эта строгость с единственным любимым ребенком?
— Да, о
любви, — горячо начал он, задетый за живое ее насмешливым
тоном, — о той безумной
любви, о том восторженном поклонении, неизменность которых я надеюсь доказал вам,
в течении стольких лет. Я долее страдать не могу, не
в состоянии — ведь и страданиям нужен предел.
Этот господствовавший
в салоне Гариновой
тон коробил даже циничного Гиршфельда, ставшего, кстати сказать,
в силу своей платонической
любви, почти пуританином. Окружающие часто открыто выражали ему свою зависть, как обладателю «божественной», и тем заставляли его, прикрываясь деланной улыбкой, переносить жестокие сердечные страдания. Не раз с сожалением и раскаянием вспоминал он не только княжну Маргариту, но даже княгиню Зинаиду Павловну.