Неточные совпадения
У нас они венчалися,
У нас крестили детушек,
К нам приходили каяться,
Мы отпевали их,
А если и случалося,
Что жил помещик
в городе,
Так
умирать наверное
В деревню приезжал.
11) Фердыщенко, Петр Петрович, бригадир. Бывший денщик князя Потемкина. При не весьма обширном уме был косноязычен. Недоимки запустил; любил есть буженину и гуся с капустой. Во время его градоначальствования
город подвергся голоду и пожару.
Умер в 1779 году от объедения.
Выдумали, что
в деревне тоска… да я бы
умер от тоски, если бы хотя один день провел
в городе так, как проводят они!
Варвара. Вздор все. Очень нужно слушать, что она городит. Она всем так пророчит. Всю жизнь смолоду-то грешила. Спроси-ка, что об ней порасскажут! Вот умирать-то и боится. Чего сама-то боится, тем и других пугает. Даже все мальчишки
в городе от нее прячутся, грозит на них палкой да кричит (передразнивая): «Все гореть
в огне будете!»
— Ба, — сказал Дронов. — Ничего чрезвычайного — нет. Человек
умер. Сегодня
в этом
городе, наверное, сотни людей
умрут,
в России — сотни тысяч,
в мире — миллионы. И — никому, никого не жалко… Ты лучше спроси-ка у смотрителя водки, — предложил он.
Памятник Деметти
в виде часовни, с ангелом наверху; когда-то
в С. была проездом итальянская опера, одна из певиц
умерла, ее похоронили и поставили этот памятник.
В городе уже никто не помнил о ней, но лампадка над входом отражала лунный свет и, казалось, горела.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек
в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого
в миллион жителей
города, и он ни за что не погибнет и не
умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Старик же ее, купец, лежал
в это время уже страшно больной, «отходил», как говорили
в городе, и действительно
умер всего неделю спустя после суда над Митей.
Стряпуха
умерла; сам Перфишка собирался уж бросить дом да отправиться
в город, куда его сманивал двоюродный брат, живший подмастерьем у парикмахера, — как вдруг распространился слух, что барин возвращается!
Сколько раз наедине,
в своей комнате, отпущенный наконец «с Богом» натешившейся всласть ватагою гостей, клялся он, весь пылая стыдом, с холодными слезами отчаяния на глазах, на другой же день убежать тайком, попытать своего счастия
в городе, сыскать себе хоть писарское местечко или уж за один раз
умереть с голоду на улице.
Это было…
в 1849 году, и отцу предлагалась должность уездного судьи
в губернском
городе. Через двадцать лет он
умер в той же должности
в глухом уездном городишке…
Могила отца была обнесена решеткой и заросла травой. Над ней стоял деревянный крест, и краткая надпись передавала кратчайшее содержание жизни: родился тогда-то, был судьей,
умер тогда-то… На камень не было денег у осиротевшей семьи. Пока мы были
в городе, мать и сестра каждую весну приносили на могилу венки из цветов. Потом нас всех разнесло по широкому свету. Могила стояла одинокая, и теперь, наверное, от нее не осталось следа…
Короткая фраза упала среди наступившей тишины с какой-то грубою резкостью. Все были возмущены цинизмом Петра, но — он оказался пророком. Вскоре пришло печальное известие: старший из сыновей
умер от раны на одном из этапов, а еще через некоторое время кто-то из соперников сделал донос на самый пансион. Началось расследование, и лучшее из училищ, какое я знал
в своей жизни, было закрыто. Старики ликвидировали любимое дело и уехали из
города.
Прошло после свадьбы не больше месяца, как по
городу разнеслась страшная весть. Нагибин скоропостижно
умер. Было это вскоре после обеда. Он поел какой-то ухи из соленой рыбы и
умер. Когда кухарка вошла
в комнату, он лежал на полу уже похолодевший. Догадкам и предположениям не было конца. Всего удивительнее было то, что после миллионера не нашли никаких денег. Имущество было
в полной сохранности, замки все целы, а кухарка показывала только одно, что хозяин ел за час до смерти уху.
— Да ведь мы староверы… Никого из наших стариков сейчас нет
в городе, — с ужасом ответила Харитина, глядя на доктора широко раскрытыми глазами. — Ужели она
умрет?.. Спасите ее, доктор… ради всего святого… доктор…
Гаев. И Анастасий
умер. Петрушка Косой от меня ушел и теперь
в городе у пристава живет. (Вынимает из кармана коробку с леденцами, сосет.)
— Ах, да не все ли равно! — вдруг воскликнул он сердито. — Ты вот сегодня говорил об этих женщинах… Я слушал… Правда, нового ты ничего мне не сказал. Но странно — я почему-то, точно
в первый раз за всю мою беспутную жизнь, поглядел на этот вопрос открытыми глазами… Я спрашиваю тебя, что же такое, наконец, проституция? Что она? Влажной бред больших
городов или это вековечное историческое явление? Прекратится ли она когда-нибудь? Или она
умрет только со смертью всего человечества? Кто мне ответит на это?
— Нечистая она, наша бабья любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают,
в тюрьмы идут и
в Сибирь,
умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу,
в дождик, — идут семь верст из
города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое, близкое!
«Идут
в мире дети», — думала она, прислушиваясь к незнакомым звукам ночной жизни
города. Они ползли
в открытое окно, шелестя листвой
в палисаднике, прилетали издалека усталые, бледные и тихо
умирали в комнате.
Умер у нас
в городе купец, и купец, знаете, не из мелконьких.
—
В городе Бостоне, — говорит он, — Федор Сергеич Ковригин
умер и оставил после себя полтора миллиона долларов. Теперь по газетам разыскивают наследников.
Много говору наделало
в городе это происшествие. Судили и сравнивали. Люлькина жалели, говорили: по крайней мере, благородно покончил! Об Кукишеве отзывались: аршинником родился, аршинником и
умрет! А об Анниньке и Любиньке говорили прямо, что это — «они», что это — «из-за них» и что их тоже не мешало бы засадить
в острог, чтобы подобным прощелыгам впредь неповадно было.
В тот же самый день, когда
в Старом
Городе таким образом веселились, далеко,
в желтой каморке ссыльного протопопа, шла сцена другого рода. Там
умирала Наталья Николаевна.
Город пробавлялся новостями, не идущими к нашему делу; то к исправнику поступала жалоба от некоей девицы на начальника инвалидной команды, капитана Повердовню, то Ахилла, сидя на крыльце у станции, узнавал от проезжающих, что чиновник князь Борноволоков будто бы
умер «скорописною смертию», а Туберозов все пребывал
в своей ссылке, и друзья его солидно остепенились на том, что тут «ничего не поделаешь».
«Собираться стадами
в 400 тысяч человек, ходить без отдыха день и ночь, ни о чем не думая, ничего не изучая, ничему не учась, ничего не читая, никому не принося пользы, валяясь
в нечистотах, ночуя
в грязи, живя как скот,
в постоянном одурении, грабя
города, сжигая деревни, разоряя народы, потом, встречаясь с такими же скоплениями человеческого мяса, наброситься на него, пролить реки крови, устлать поля размозженными, смешанными с грязью и кровяной землей телами, лишиться рук, ног, с размозженной головой и без всякой пользы для кого бы то ни было издохнуть где-нибудь на меже,
в то время как ваши старики родители, ваша жена и ваши дети
умирают с голоду — это называется не впадать
в самый грубый материализм.
С бесплодных лысых холмов плыл на
город серый вечер,
в небе над болотом медленно таяла узкая красная черта, казалось, что небо глубоко ранено, уже истекло кровью, окропив ею острые вершины деревьев, и мертвеет,
умирает.
Слова её падали медленно, как осенние листья
в тихий день, но слушать их было приятно. Односложно отвечая, он вспоминал всё, что слышал про эту женщину:
в своё время
город много и злорадно говорил о ней, о том, как она
в первый год по приезде сюда хотела всем нравиться, а муж ревновал её, как он потом начал пить и завёл любовницу, она же со стыда спряталась и точно
умерла — давно уже никто не говорил о ней ни слова.
Хворал он долго, и всё время за ним ухаживала Марья Ревякина, посменно с Лукерьей, вдовой, дочерью Кулугурова. Муж её, бондарь,
умер, опившись на свадьбе у Толоконниковых, а ей село бельмо на глаз, и, потеряв надежду выйти замуж вторично, она ходила по домам, присматривая за больными и детьми, помогая по хозяйству, —
в городе её звали Луша-домовница. Была она женщина толстая, добрая, черноволосая и очень любила выпить, а выпив — весело смеялась и рассказывала всегда об одном: о людской скупости.
— Ты все лучше знаешь. А вот этого убийцу Крупова
в дом больше не пускай; вот масон-то, мерзавец! Два раза посылала, — ведь я не последняя персона
в городе… Отчего? Оттого, что ты не умеешь себя держать, ты себя держишь хуже заседателя; я послала, а он изволит тешиться надо мной; видишь, у прокурорской кухарки на родинах; моя дочь
умирает, а он у прокурорской кухарки… Якобинец!
Вещун-сердце ее не выдержало: она чуяла, что со мной худо, и прилетела
в город вслед за дядей; дяде вдруг вздумалось пошутить над ее сантиментальностию. Увидев, что матушка въехала на двор и выходит из экипажа, он запер на крючок дверь и запел «Святый Боже». Он ей спел эту отходную, и вопль ее, который я слышал во сне, был предсмертный крик ее ко мне. Она грохнулась у двери на землю и…
умерла от разрыва сердца.
Через два дня заезжал к нему на минутку Лаптев сказать, что Лида заболела дифтеритом и что от нее заразилась Юлия Сергеевна и ребенок, а еще через пять дней пришло известие, что Лида и Юлия выздоравливают, а ребенок
умер, и что Лаптевы бежали из своей сокольницкой дачи
в город.
Муж Ирины быстро подвигается на том пути, который у французов называется путем почестей. Тучный генерал обскакивает его; снисходительный остается сзади. И
в том же
городе, где проживает Ирина, проживает и наш приятель, Созонт Потугин: он редко с ней видится, и нет для нее особенной надобности поддерживать с ним связь… Та девочка, которую поручили его попечениям, недавно
умерла.
Тогда она, накрыв его своим черным плащом, воткнула нож
в сердце его, и он, вздрогнув, тотчас
умер — ведь она хорошо знала, где бьется сердце сына. И, сбросив труп его с колен своих к ногам изумленной стражи, она сказала
в сторону
города...
Иногда
в праздник хозяин запирал лавку и водил Евсея по
городу. Ходили долго, медленно, старик указывал дома богатых и знатных людей, говорил о их жизни,
в его рассказах было много цифр, женщин, убежавших от мужей, покойников и похорон. Толковал он об этом торжественно, сухо и всё порицал. Только рассказывая — кто, от чего и как
умер, старик оживлялся и говорил так, точно дела смерти были самые мудрые и интересные дела на земле.
Кончилось тем, что «приупадавший» дом Долинских упал и разорился совершенно. Игнатий Долинский покушал спелых дынь-дубровок, лег соснуть, встал часа через два с жестокою болью
в желудке, а к полуночи
умер. С него распочалась
в городе шедшая с северо-запада холера. Ульяна Петровна схоронила мужа, не уронив ни одной слезы на его могиле, и детям наказывала не плакать.
Но предположения его не сбылись. Тетка
умерла несколько лет тому назад, и он, совершенно одинокий, очутился
в чужом
городе без средств, без знания жизни.
В городе человек может прожить сто лет и не хватиться того, что он давно
умер и сгнил.
Я помню, что очутилась опять подле французских солдат; не знаю, как это сделалось… помню только, что я просилась опять
в город, что меня не пускали, что кто-то сказал подле меня, что я русская, что Дольчини был тут же вместе с французскими офицерами; он уговорил их пропустить меня; привел сюда, и если я еще не
умерла с голода, то за это обязана ему… да, мой друг! я просила милостину для моего сына, а он
умер…
Не малочисленный враг был
в сердце России, не граждане одного
города поклялись
умереть за свободу своей родины, — нет! первый полководец нашего времени, влеча за собой силы почти всей Европы, шел, по собственным словам его, раздавить Россию.
Васса. Подумай — тебе придется сидеть
в тюрьме, потом — весь
город соберется
в суд смотреть на тебя, после того ты будешь долго
умирать арестантом, каторжником,
в позоре,
в тоске — страшно и стыдно
умирать будешь! А тут — сразу, без боли, без стыда. Сердце остановится, и — как уснешь.
И, вероятно, от этого вечного страха, который угнетал ее, она не оставила Сашу
в корпусе, когда генерал
умер от паралича сердца, немедленно взяла его; подумав же недолго, распродала часть имущества и мебели и уехала на жительство
в свой тихий губернский
город Н., дорогой ей по воспоминаниям: первые три года замужества она провела здесь,
в месте тогдашнего служения Погодина.
Да вот, недалеко искать, месяца два назад
умер у нас
в городе некий Беликов, учитель греческого языка, мой товарищ.
Но это не украшало отца, не гасило брезгливость к нему,
в этом было даже что-то обидное, принижающее. Отец почти ежедневно ездил
в город как бы для того, чтоб наблюдать, как
умирает монах. С трудом, сопя, Артамонов старший влезал на чердак и садился у постели монаха, уставив на него воспалённые, красные глаза. Никита молчал, покашливая, глядя оловянным взглядом
в потолок; руки у него стали беспокойны, он всё одёргивал рясу, обирал с неё что-то невидимое. Иногда он вставал, задыхаясь от кашля.
И вот я
в полутатарском
городе,
в тесной квартирке одноэтажного дома. Домик одиноко торчал на пригорке,
в конце узкой, бедной улицы, одна из его стен выходила на пустырь пожарища, на пустыре густо разрослись сорные травы;
в зарослях полыни, репейника и конского щавеля,
в кустах бузины возвышались развалины кирпичного здания, под развалинами — обширный подвал,
в нем жили и
умирали бездомные собаки. Очень памятен мне этот подвал, один из моих университетов.
После семи лет службы
в одном
городе Ивана Ильича перевели на место прокурора
в другую губернию. Они переехали, денег было мало, и жене не понравилось то место, куда они переехали. Жалованье было хоть и больше прежнего, но жизнь была дороже; кроме того,
умерло двое детей, и потому семейная жизнь стала еще неприятнее для Ивана Ильича.
Народ и нужды нет. Полагая, что они приготовляют там что ни на есть «комедное», оставляли их
в покое, дабы не мешать и скорее насладиться зрелищным удовольствием.
В городе Глухове все
умирало, то есть так только говорится, а надобно разуметь — мучились от нетерпения увидеть скорее представительную потеху.
У нас
в городе умирал купец.
Наконец,
умерла Лиза,
в прекрасный летний вечер, вместе с закатом солнца, и тут только как бы очнулся Вельчанинов. Когда мертвую убрали, нарядив ее
в праздничное белое платьице одной из дочерей Клавдии Петровны, и положили
в зале на столе, с цветами
в сложенных ручках, — он подошел к Клавдии Петровне и, сверкая глазами, объявил ей, что он сейчас же привезет и «убийцу». Не слушая советов повременить до завтра, он немедленно отправился
в город.
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал
в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним
в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались
в глазах его целые
города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как приходили, рождались и отживали
в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти
в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он
умирает, разрушается
в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Я поселился
в небольшом губернском
городе средней России. Приехал я туда
в исключительно благоприятный момент: незадолго перед тем
умер живший на окраине
города врач, имевший довольно большую практику. Я нанял квартиру
в той же местности, вывесил на дверях дощечку: «доктор такой-то», и стал ждать больных.