Неточные совпадения
Запомнил Гриша песенку
И голосом молитвенным
Тихонько в семинарии,
Где было темно, холодно,
Угрюмо, строго, голодно,
Певал — тужил о матушке
И обо всей вахлачине,
Кормилице
своей.
И скоро в сердце мальчика
С любовью к бедной матери
Любовь ко всей вахлачине
Слилась, — и лет пятнадцати
Григорий твердо
знал уже,
Кому отдаст всю
жизнь своюИ
за кого умрет.
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием
своим, разум хочет
знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой
жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в
своих понятиях, сердца, развращенные в
своих чувствиях. О мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою
за твой разум и сердце.
«Да и вообще, — думала Дарья Александровна, оглянувшись на всю
свою жизнь за эти пятнадцать лет замужества, — беременность, тошнота, тупость ума, равнодушие ко всему и, главное, безобразие. Кити, молоденькая, хорошенькая Кити, и та так подурнела, а я беременная делаюсь безобразна, я
знаю. Роды, страдания, безобразные страдания, эта последняя минута… потом кормление, эти бессонные ночи, эти боли страшные»…
Достигнув успеха и твердого положения в
жизни, он давно забыл об этом чувстве; но привычка чувства взяла
свое, и страх
за свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли, хотя и вперед
знал, что он ни в каком случае не будет драться.
Княжна Варвара была тетка ее мужа, и она давно
знала ее и не уважала. Она
знала, что княжна Варвара всю
жизнь свою провела приживалкой у богатых родственников; но то, что она жила теперь у Вронского, у чужого ей человека, оскорбило ее
за родню мужа. Анна заметила выражение лица Долли и смутилась, покраснела, выпустила из рук амазонку и спотыкнулась на нее.
Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, — ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги
своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог
знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке [Сибирка — кафтан с перехватом и сборками.] на беговых дрожках, и уносился мысленно
за ними в бедную
жизнь их.
Конечно, никак нельзя было предполагать, чтобы тут относилось что-нибудь к Чичикову; однако ж все, как поразмыслили каждый с
своей стороны, как припомнили, что они еще не
знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, что он сам весьма неясно отзывался насчет собственного лица, говорил, правда, что потерпел по службе
за правду, да ведь все это как-то неясно, и когда вспомнили при этом, что он даже выразился, будто имел много неприятелей, покушавшихся на
жизнь его, то задумались еще более: стало быть,
жизнь его была в опасности, стало быть, его преследовали, стало быть, он ведь сделал же что-нибудь такое… да кто же он в самом деле такой?
Она тоже весь этот день была в волнении, а в ночь даже опять захворала. Но она была до того счастлива, что почти испугалась
своего счастия. Семь лет, толькосемь лет! В начале
своего счастия, в иные мгновения, они оба готовы были смотреть на эти семь лет, как на семь дней. Он даже и не
знал того, что новая
жизнь не даром же ему достается, что ее надо еще дорого купить, заплатить
за нее великим, будущим подвигом…
Тяжело
за двести рублей всю
жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки
знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух
свой и нравственное чувство
свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, — навеки, из одной
своей личной выгоды!
— Да, да, — заговорил Базаров, — урок вам, юный друг мой, поучительный некий пример. Черт
знает, что
за вздор! Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит
свою жизнь.
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не
знаю, что я такое, и никто этого не
знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не понял
своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь
за вас. Меня терзает, что даром уходит
жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
Он предоставил жене получать
за него жалованье в палате и содержать себя и двоих детей, как она
знает, а сам из палаты прямо шел куда-нибудь обедать и оставался там до ночи или на ночь, и на другой день, как ни в чем не бывало, шел в палату и скрипел пером, трезвый, до трех часов. И так проживал
свою жизнь по людям.
А я меж тем уже
знал всю его подноготную и имел на себе важнейший документ,
за который (теперь уж я
знаю это наверно) он отдал бы несколько лет
своей жизни, если б я открыл ему тогда тайну.
— И тщеславие… Я не скрываю. Но
знаете, кто сознает
за собой известные недостатки, тот стоит на полдороге к исправлению. Если бы была такая рука, которая… Ах да, я очень тщеславна! Я преклоняюсь пред силой, я боготворю ее. Сила всегда оригинальна, она дает себя чувствовать во всем. Я желала бы быть рабой именно такой силы, которая выходит из ряду вон, которая не нуждается вот в этой мишуре, — Зося обвела глазами
свой костюм и обстановку комнаты, — ведь такая сила наполнит целую
жизнь… она даст счастье.
Во флигельке скоро потекла мирная семейная
жизнь, в которой принимали самое живое участие Нагибин и поп Савел. Они
своим присутствием делали совсем незаметным однообразие деревенской
жизни, причем поп Савел ближе сошелся с Лоскутовым, а Нагибин с Надеждой Васильевной. Добрый старик не
знал, чем угодить «барышне»,
за которой ухаживал с самым трогательным участием.
Впрочем, некоторая болезненность его лица в настоящую минуту могла быть понятна: все
знали или слышали о чрезвычайно тревожной и «кутящей»
жизни, которой он именно в последнее время у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное раздражение, до которого он достиг в ссорах со
своим отцом из-за спорных денег.
За неимением другого, тут есть наследство примера, наследство фибрина. Каждый начинает сам и
знает, что придет время и его выпроводит старушка бабушка по стоптанной каменной лестнице, — бабушка, принявшая
своими руками в
жизнь три поколения, мывшая их в маленькой ванне и отпускавшая их с полною надеждой; он
знает, что гордая старушка уверена и в нем, уверена, что и из него выйдет что-нибудь… и выйдет непременно!
Старик, о котором идет речь, был существо простое, доброе и преданное
за всякую ласку, которых, вероятно, ему не много доставалось в
жизни. Он делал кампанию 1812 года, грудь его была покрыта медалями, срок
свой он выслужил и остался по доброй воле, не
зная, куда деться.
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже
за вторую половину седьмого десятилетия
жизни, конечно, не могло быть речи о драгунских офицерах, но даже мы, дети,
знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала
свои сырцового шелка кудри.
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все
свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не
знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже были очень добрые и близкие людям: ходили по деревням и городам, вмешиваясь в
жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и
за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
Иван Федорович спасался немедленно, а Лизавета Прокофьевна успокоивалась после
своего разрыва. Разумеется, в тот же день к вечеру она неминуемо становилась необыкновенно внимательна, тиха, ласкова и почтительна к Ивану Федоровичу, к «грубому
своему грубияну» Ивану Федоровичу, к доброму и милому, обожаемому
своему Ивану Федоровичу, потому что она всю
жизнь любила и даже влюблена была в
своего Ивана Федоровича, о чем отлично
знал и сам Иван Федорович и бесконечно уважал
за это
свою Лизавету Прокофьевну.
— Ну тебя в болото! — почти крикнула она. —
Знаю я вас! Чулки тебе штопать? На керосинке стряпать? Ночей из-за тебя не спать, когда ты со
своими коротковолосыми будешь болты болтать? А как ты заделаешься доктором, или адвокатом, или чиновником, так меня же в спину коленом: пошла, мол, на улицу, публичная шкура,
жизнь ты мою молодую заела. Хочу на порядочной жениться, на чистой, на невинной…
— Я к нему тогда вошла, — начала m-lle Прыхина, очень довольная, кажется, возможностью рассказать о
своих деяниях, — и прямо ему говорю: «Петр Ермолаевич, что, вы вашу жену намерены оставить без куска хлеба,
за что, почему, как?» — просто к горлу к нему приступила. Ну, ему, как видно,
знаете, все уже в
жизни надоело. «Эх, говорит, давайте перо, я вам подпишу!». Батюшка-священник уже заранее написал завещание; принесли ему, он и подмахнул все состояние Клеопаше.
А между тем этот человек существует (cogito ergo sum [мыслю — значит, существую (лат.)]), получает жалованье, устроивает, как может,
свои дела, и я даже положительно
знаю, что 20-го февраля он подал голос
за республиканца. И все это он делает, ни разу в
жизни не спросив себя: «Что такое государство?»
Может быть, он и тогда, при
жизни мужа, уж думал:"Мерзавец этот Савка! какую штучку поддел! вон как она ходит! ишь! ишь! так по струнке и семенит ножками!"И кто же
знает, может быть, он этому Савке, другу
своему, даже подсыпал чего-нибудь, чтоб поскорей завладеть этою маленькою женщиной, которая так охотно пойдет
за тем, кто первый возьмет ее
за ручку, и потом всю
жизнь будет семенить ножками по струнке супружества!
— И богатые, — отвечает, — и озорные охотники; они
свои большие косяки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в
жизнь не уступят. Их все
знают: этот брюхастый, что вся морда облуплена, это называется Бакшей Отучев, а худищий, что одни кости ходят, Чепкун Емгурчеев, — оба злые охотники, и ты только смотри, что они
за потеху сделают.
Подобные неясности в
жизни встречаются довольно нередко. Я лично
знаю довольно много тайных советников (в Петербурге они меня игнорируют, но
за границей, по временам, еще
узнают), которые в
свое время были губернскими секретарями и в этом чине не отрицали, что подлинный источник света — солнце, а не стеариновая свечка. И представьте себе, ужасно они не любят, когда им про это губернское секретарство напоминают. И тоже трудно разобрать, почему.
— У меня нет в отношении вас комплиментов, — отвечал Калинович, — и
знаете ли что? — продолжал он довольно искренним тоном. — Было время, когда некто, молодой человек,
за один ваш взгляд,
за одну приветливую улыбку готов был отдать и самого себя, и
свою жизнь, и
свою будущность — все.
Уединенно пришлось ей сидеть в
своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена была превосходнейшей женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной
жизни — никто этого не
знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только, что надобно же было
за что-нибудь похвалить.
Я бы сейчас заметил это, ничего бы не сказал, пришел бы к Дмитрию и сказал бы: „Напрасно, мой друг, мы стали бы скрываться друг от друга: ты
знаешь, что любовь к твоей сестре кончится только с моей жизнию; но я все
знаю, ты лишил меня лучшей надежды, ты сделал меня несчастным; но
знаешь, как Николай Иртеньев отплачивает
за несчастие всей
своей жизни?
— Вы поймете тогда тот порыв, по которому в этой слепоте благородства вдруг берут человека даже недостойного себя во всех отношениях, человека, глубоко не понимающего вас, готового вас измучить при всякой первой возможности, и такого-то человека, наперекор всему, воплощают вдруг в какой-то идеал, в
свою мечту, совокупляют на нем все надежды
свои, преклоняются пред ним, любят его всю
жизнь, совершенно не
зная за что, — может быть, именно
за то, что он недостоин того…
Солдатка Аксинья тоже повыла,
узнав о смерти «любимого мужа, с которым» она «пожила только один годочек». Она жалела и мужа и всю
свою погубленную
жизнь. И в
своем вытье поминала «и русые кудри Петра Михайловича, и его любовь, и
свое горькое житье с сиротой Ванькой» и горько упрекала «Петрушу
за то, что он пожалел брата, а не пожалел ее горькую, по чужим людям скитальщицу».
Пусть совершатся все эти внешние изменения, и положение человечества не улучшится. Но пусть только каждый человек сейчас же в
своей жизни по мере сил
своих исповедует ту правду, которую он
знает, или хотя по крайней мере пусть не защищает ту неправду, которую он делает, выдавая ее
за правду, и тотчас же в нынешнем 93-м году совершились бы такие перемены к освобождению людей и установлению правды на земле, о которых мы не смеем мечтать и через столетия.
— Многонько! Ремесло, бессомненно, непохвальное, но я — не в числе осуждающих. Всем девицам замуж не выйти — азбука! Нищих плодить — тоже одно обременение
жизни. Засим — не будь таких, вольных, холостёжь в семьи бы бросилась
за баловством этим, а ныне, как вы
знаете, и замужние и девицы не весьма крепки в охране
своей чести. Приходится сказать, что и в дурном иной раз включено хорошее…
— Елена, — продолжал он, — я тебя люблю, ты это
знаешь, я
жизнь свою готов отдать
за тебя… зачем же ты пришла ко мне теперь, когда я слаб, когда я не владею собою, когда вся кровь моя зажжена… ты моя, говоришь ты… ты меня любишь…
Он говорил, что она до сих пор исполняла долг
свой как дочь, горячо любящая отца, и что теперь надобно также исполнить
свой долг, не противореча и поступая согласно с волею больного; что, вероятно, Николай Федорыч давно желал и давно решился, чтоб они жили в особом доме; что, конечно, трудно, невозможно ему, больному и умирающему, расстаться с Калмыком, к которому привык и который ходит
за ним усердно; что батюшке Степану Михайлычу надо открыть всю правду, а знакомым можно сказать, что Николай Федорыч всегда имел намерение, чтобы при его
жизни дочь и зять зажили
своим, домом и
своим хозяйством; что Софья Николавна будет всякий день раза по два навещать старика и ходить
за ним почти так же, как и прежде; что в городе, конечно, все
узнают со временем настоящую причину, потому что и теперь, вероятно, кое-что
знают, будут бранить Калмыка и сожалеть о Софье Николавне.
Было ли это предчувствие, что вечером воспоминания оживут, или тем спокойным прибоем, который напоминает человеку, достигшему берега, о бездонных пространствах, когда он еще не
знал, какой берег скрыт
за молчанием горизонта, — сказать может лишь нелюбовь к
своей жизни, — равнодушное психическое исследование.
Рюмин. Не любви прошу — жалости!
Жизнь пугает меня настойчивостью
своих требований, а я осторожно обхожу их и прячусь
за ширмы разных теорий, — вы понимаете это, я
знаю… Я встретил вас, — и вдруг сердце мое вспыхнуло прекрасной, яркой надеждой, что… вы поможете мне исполнить мои обещания, вы дадите мне силу и желание работать… для блага
жизни!
— Не
знаю, — сказала она. — Я никогда сильно не любила мужа, и Оля — это, в сущности, моя первая любовь. Вы
знаете, я ведь не по любви шла
за Алексея. Прежде я была глупа, страдала, все думала, что погубила и его и
свою жизнь, а теперь вижу, никакой любви не нужно, все вздор.
— Дитя, — говорила она, поглаживая рассыпавшиеся волосы девушки
своей сильной рукой, — дитя, надо
знать, что наиболее сильное сердце в забавах, работе и любви — сердце женщины, испытанной
жизнью, а
жизнь узнаешь далеко
за тридцать… дитя, не огорчайся!..
— В твои годы отец твой… водоливом тогда был он и около нашего села с караваном стоял… в твои годы Игнат ясен был, как стекло… Взглянул на него и — сразу видишь, что
за человек. А на тебя гляжу — не вижу — что ты? Кто ты такой? И сам ты, парень, этого не
знаешь… оттого и пропадешь… Все теперешние люди — пропасть должны, потому — не
знают себя… А
жизнь — бурелом, и нужно уметь найти в ней
свою дорогу… где она? И все плутают… а дьявол — рад… Женился ты?
Был я молодым, горячим, искренним, неглупым; любил, ненавидел и верил не так, как все, работал и надеялся
за десятерых, сражался с мельницами, бился лбом об стены; не соразмерив
своих сил, не рассуждая, не
зная жизни, я взвалил на себя ношу, от которой сразу захрустела спина и потянулись жилы; я спешил расходовать себя на одну только молодость, пьянел, возбуждался, работал; не
знал меры.
Вы, как мужчина, может быть, не совсем поймете меня: если б я князя не
знала прежде и для блага поляков нужно было бы сделаться его любовницей, я ни минуты бы не задумалась; но я любила этого человека, я некогда к ногам его кинула всю мою будущность, я думала всю
жизнь мою пройти с ним рука об руку, и он
за все это осмеливается в присутствии моем проклинать себя
за то, что расстроил
свою семейную
жизнь, разрушил счастие преданнейшей ему женщины, то есть полуидиотки его супруги!..
— Мне очень бы желалось
знать, — начала она, — что пресловутая Наталья Долгорукова [Наталья Долгорукая (1714—1771) — княгиня Наталья Борисовна Долгорукова, дочь фельдмаршала графа Б.П.Шереметева. Последовала
за мужем И.А.Долгоруковым в ссылку. Написала «Записки» о
своей жизни. Судьба ее стала темой поэмы И.И.Козлова, «Дум» К.Ф.Рылеева и других произведений.] из этого самого рода Шереметевых, которым принадлежит теперь Останкино?
— А время вот что-с может принести!.. — продолжал Елпидифор Мартыныч, перемежая по временам речь
свою кашлем. — Когда вот последний раз я видел княгиню, она очень серьезно начала расспрашивать меня, что полезно ли будет для ее здоровья уехать ей
за границу, — ну, я, разумеется,
зная их семейную
жизнь, говорю, что „отлично это будет, бесподобно, и поезжайте, говорю, не на один какой-нибудь сезон, а на год, на два“.
— Ну да… чувства… и,
знаете ли, я только одну женщину
знал, во всю мою
жизнь, с которой она могла бы сравниться по кра-со-те, — перебил князь, глотая слюнки. — Это покойная графиня Наинская, умерла лет тридцать тому назад. Вос-хи-тительная была женщина, неопи-сан-ной красоты, потом еще
за своего повара вышла…
Грозы уж он не боится и природы не любит, бога у него нет, все доверчивые девочки, каких он
знал когда-либо, уже сгублены им и его сверстниками, в родном саду он
за всю
свою жизнь не посадил ни одного деревца и не вырастил ни одной травки, а живя среди живых, не спас ни одной мухи, а только разрушал, губил и лгал, лгал…
— Но это очень грустно, — все, что вы говорите, — сказал Дюрок. — Однако я без вас не вернусь, Молли, потому, что
за этим я и приехал. Медленно, очень медленно, но верно Ганувер умирает. Он окружил
свой конец пьяным туманом, ночной
жизнью. Заметьте, что не уверенными, уже дрожащими шагами дошел он к сегодняшнему дню, как и назначил, — дню торжества. И он все сделал для вас, как было то в ваших мечтах, на берегу. Все это я
знаю и очень всем расстроен, потому что люблю этого человека.
— Ольга не считала
свою любовь преступлением; она
знала, хотя всячески старалась усыпить эту мысль,
знала, что близок ужасный, кровавый день… и… небо должно было заплатить ей
за будущее — в настоящем; она имела сильную душу, которая не заботилась о неизбежном, и по крайней мере хотела жить — пока
жизнь светла; как она благодарила судьбу
за то, что брат ее был далеко; один взор этого непонятного, грозного существа оледенил бы все ее блаженство; — где взял он эту власть?..
Не
знаю, отчего у нас старые люди очень многие
знают эту молитву и особенно любят ею молиться, претерпевая страдания, из которых соткана их многопечальная
жизнь. Этой молитвой Петровна молилась
за Настю почти целую ночь, пока у Прокудина кончился свадебный пир и Алена втащила в избу
своего пьяного мужа, ругавшего на чем свет стоит Настю.