Неточные совпадения
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик, пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под гору по лощине и на гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес. Роса уже пала, и косцы только на горке были на солнце, а в низу, по которому
поднимался пар, и на той стороне шли в свежей, росистой
тени. Работа кипела.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда
поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под
тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
Забив весло в ил, он привязал к нему лодку, и оба
поднялись вверх, карабкаясь по выскакивающим из-под колен и локтей камням. От обрыва тянулась чаща. Раздался стук топора, ссекающего сухой ствол; повалив дерево, Летика развел костер на обрыве. Двинулись
тени и отраженное водой пламя; в отступившем мраке высветились трава и ветви; над костром, перевитым дымом, сверкая, дрожал воздух.
Дослушав речь протопопа, Вера Петровна
поднялась и пошла к двери, большие люди сопровождали ее, люди поменьше, вставая, кланялись ей, точно игуменье; не отвечая на поклоны, она шагала величественно, за нею, по паркету, влачились траурные плерезы, точно сгущенная
тень ее.
Через четверть часа потные лошади
поднялись по дороге, размытой дождями, на пригорок, в теплую
тень березовой аллеи, потом остановились у крыльца новенького, украшенного резьбой, деревянного домика в один этаж.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь
поднималась неровно: он умирал. Легкая
тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Она повернулась прочь и шагнула раза два. Ночь уже наступила, и отовсюду наплывали тусклые
тени. Чертопханов проворно
поднялся и схватил Машу сзади за оба локтя.
Перед нами высилась еще одна высокая гора. Надо было ее «взять» во что бы то ни стало. На все окрестные горы легла вечерняя
тень, только одна эта сопка еще была озарена солнечными лучами. Последний подъем был очень труден. Раза 3 мы садились и отдыхали, потом опять
поднимались и через силу карабкались вверх.
Но вот свет на небе начал гаснуть; из-под старых елей и кустов
поднялись ночные
тени.
После ужина казаки рано легли спать. За день я так переволновался, что не мог уснуть. Я
поднялся, сел к огню и стал думать о пережитом. Ночь была ясная, тихая. Красные блики от огня, черные
тени от деревьев и голубоватый свет луны перемешивались между собой. По опушкам сонного леса бродили дикие звери. Иные совсем близко подходили к биваку. Особенным любопытством отличались козули. Наконец я почувствовал дремоту, лег рядом с казаками и уснул крепким сном.
Внешний край этой
тени был пурпуровый, и чем ниже спускалось солнце, тем выше
поднимался теневой сегмент.
Улица была в
тени, но за огородами, между двумя черными крышами,
поднималась луна, и на ней резко обрисовывались черные ветки дерева, уже обнаженного от листьев.
Старик
поднялся, негодуя,
По сжатым губам, по морщинам чела
Ходили зловещие
тени…
Вместе с молодежью прошелся он по аллеям: липы немного постарели и выросли в последние восемь лет,
тень их стала гуще; зато все кусты
поднялись, малинник вошел в силу, орешник совсем заглох, и отовсюду пахло свежим дромом, лесом, травою, сиренью.
Марья
поднялась, прислушалась к тяжелому дыханию мужа и тихонько скользнула с постели. Накинув сарафан и старое пальтишко, она как
тень вышла из горенки, постояла на крылечке, прислушалась и торопливо пошла к лесу.
— Ах ты, разбойник!.. — послышался голос Таисьи, которая своими неслышными шагами, как
тень,
поднялась по лестнице за детьми.
Он торопливо, мелкими, путающимися шажками перебежал через мост и
поднялся вверх по шоссе, не переставая звать собаку. Перед ним лежало видное глазу на полверсты, ровное, ярко-белое полотно дороги, но на нем — ни одной фигуры, ни одной
тени.
Легкое грозовое облачко, точно вскинутый кверху ворох темных кружев, круто
поднималось над далекими горами, оставляя за собой длинную
тень, скользившую по земле широким шлейфом.
Солнце
поднималось все выше, вливая свое тепло в бодрую свежесть вешнего дня. Облака плыли медленнее,
тени их стали тоньше, прозрачнее. Они мягко ползли по улице и по крышам домов, окутывали людей и точно чистили слободу, стирая грязь и пыль со стен и крыш, скуку с лиц. Становилось веселее, голоса звучали громче, заглушая дальний шум возни машин.
Прогулка Санина с Марьей Николаевной, беседа Санина с Марьей Николаевной продолжалась час с лишком. И ни разу они не останавливались — все шли да шли по бесконечным аллеям парка, то
поднимаясь в гору и на ходу любуясь видом, то спускаясь в долину и укрываясь в непроницаемую
тень — и все рука с рукой. Временами Санину даже досадно становилось: он с Джеммой, с своей милой Джеммой никогда так долго не гулял… а тут эта барыня завладела им — и баста!
Солнце уже
поднялось довольно высоко и ярко золотило куполы церквей, когда мы подъехали к монастырю. В
тени еще держался мороз, но по всей дороге текли быстрые мутные ручьи, и лошадь шлепала по оттаявшей грязи. Войдя в монастырскую ограду, у первого лица, которое я увидал, я спросил, как бы мне найти духовника.
Я
поднялся в город, вышел в поле. Было полнолуние, по небу плыли тяжелые облака, стирая с земли черными
тенями мою
тень. Обойдя город полем, я пришел к Волге, на Откос, лег там на пыльную траву и долго смотрел за реку, в луга, на эту неподвижную землю. Через Волгу медленно тащились
тени облаков; перевалив в луга, они становятся светлее, точно омылись водою реки. Все вокруг полуспит, все так приглушено, все движется как-то неохотно, по тяжкой необходимости, а не по пламенной любви к движению, к жизни.
Лозищанин вздохнул, оглянулся и сел на скамью, под забором, около опустевшего вокзала. Луна
поднялась на середину неба, фигура полисмена Джона Келли стала выступать из сократившейся
тени, а незнакомец все сидел, ничем не обнаруживая своих намерений по отношению к засыпавшему городу Дэбльтоуну.
Всю дорогу грусть томила Передонова. Враждебно все смотрело на него, все веяло угрожающими приметами. Небо хмурилось. Ветер дул навстречу и вздыхал о чем-то. Деревья не хотели давать
тени, — всю себе забрали. Зато
поднималась пыль длинною полупрозрачно-серою змеею. Солнце с чего-то пряталось за тучи, — подсматривало, что ли?
Тогда Кожемякин, усмехнувшись, загасил свечу, сел на постель, оглянулся — чёрные стёкла окон вдруг заблестели, точно быстро протёртые кем-то, на пол спутанно легли клетчатые
тени и поползли к двери, а дойдя до неё, стали
подниматься вверх по ней. Ветер шуршал, поглаживая стены дома.
На лице женщины неподвижно, точно приклеенная, лежала сладкая улыбка, холодно блестели её зубы; она вытянула шею вперёд, глаза её обежали двумя искрами комнату, ощупали постель и, найдя в углу человека, остановились, тяжело прижимая его к стене. Точно плывя по воздуху, женщина прокрадывалась в угол, она что-то шептала, и казалось, что
тени,
поднимаясь с пола, хватают её за ноги, бросаются на грудь и на лицо ей.
Был август, на ветле блестело много жёлтых листьев, два из них, узенькие и острые, легли на спину Ключарева. Над городом давно
поднялось солнце, но здесь, в сыром углу огорода, земля была покрыта седыми каплями росы и чёрной, холодной
тенью сарая.
Когда Филатр скрылся, я
поднялся на палубу и сел в
тени кормового тента.
Я видел, как его грандиозная, внушающая фигура в беспредельной, подпоясанной ремнем волчьей шубе
поднялась на крыльцо; видел, как в окне моталась
тень его высокого кока и как потом он тотчас же вышел назад к экипажу, крикнул ямщику: «не смей отпрягать» и объявил матушке, что на почтовой станции остановиться ночевать невозможно, потому что там проезжие ремонтеры играют в карты и пьют вино; «а ночью, — добавлял наш провожатый, — хотя они и благородные, но у них наверное случится драка».
С раннего утра Татьяна Власьевна
поднималась на ноги и целый день бродила по дому, как
тень, точно она все чего-то искала или кого-то поджидала.
Выбор мест бывает различен не только по времени года, но и по времени дня. Весною, пока вода еще несколько мутна, рыба бродит зря, как говорят охотники, и клюет везде на всех глубинах, ибо берега рек еще не определились, не заросли по местам густою осокой, аиром или камышом; еще не
поднялись со дна водяные травы, не всплыли лопухи; береговые деревья и кусты не оделись листьями, не покрыли прозрачные воды
тенью зеленого навеса, маня рыбу пищею во всякое время и прохладою в полдень.
А за кладбищем дымились кирпичные заводы. Густой, черный дым большими клубами шел из-под длинных камышовых крыш, приплюснутых к земле, и лениво
поднимался вверх. Небо над заводами и кладбищем было смугло, и большие
тени от клубов дыма ползли по полю и через дорогу. В дыму около крыш двигались люди и лошади, покрытые красной пылью…
Вероятно, оттого, что я выбегал на улицу без шапки и калош, у меня
поднялся сильный жар. Горело лицо, ломило ноги… Тяжелую голову клонило к столу, а в мыслях было какое-то раздвоение, когда кажется, что за каждою мыслью в мозгу движется ее
тень.
Было молчанье. И в молчанье осторожно, чтобы не шуметь,
поднялся Жегулев и тихонько побрел на свое гордо — одинокое атаманское место. А через полчасика к тому же заповедному месту подобрался Еремей, шел тихо и как будто невнимательно, покачиваясь и пробуя на зуб травинку. Присел возле Саши и, вытянув шею, поверх куста заглянул для какой-то надобности в глухой овраг, где уже густились вечерние
тени, потом кивнул Саше головой и сказал просто и мягко...
Замолк нелепо; молчали и все. Словно сам воздух потяжелел и ночь потемнела; нехотя
поднялся Петруша и подбросил сучьев в огонь — затрещал сухой хворост, полез в клеточки огонь, и на верхушке сквозной и легкой кучи заболтался дымно-красный, острый язычок. Вдруг вспыхнуло, точно вздрогнуло, и засветился лист на деревьях, и стали лица без морщин и
теней, и во всех глазах заблестело широко, как в стекле. Фома гавкнул и сказал...
И все видели, что
тень Никиты, который шёл третьим, необычно трепетна и будто тяжелее длинных
теней братьев его. Как-то после обильного дождя вода в реке
поднялась, и горбун, запнувшись за водоросли или оступясь в яму, скрылся под водою. Все зрители на берегу отрадно захохотали, только Ольгушка Орлова, тринадцатилетняя дочь пьяницы часовщика, крикнула жалобно...
При последних трепетаниях закатных лучей солнца они перешли плашкоутный мост, соединяющий ярмарочный город с настоящим городом, и в быстро густеющей
тени сумерек стали
подниматься в гору по пустынному нижегородскому взвозу. Здесь, на этом взвозе, в ярмарочную, да и не в ярмарочную пору, как говорили, бывало нечисто: тут в ночной тьме бродили уличные грабители и воришки, и тут же, под сенью обвалов, ютился гнилой разврат, не имеющий приюта даже за рогожами кабачных выставок.
И вот, когда наступила ночь и луна
поднялась над Силоамом, перемешав синюю белизну его домов с черной синевой
теней и с матовой зеленью деревьев, встала Суламифь с своего бедного ложа из козьей шерсти и прислушалась. Все было тихо в доме. Сестра ровно дышала у стены, на полу. Только снаружи, в придорожных кустах, сухо и страстно кричали цикады, и кровь толчками шумела в ушах. Решетка окна, вырисованная лунным светом, четко и косо лежала на полу.
Между тем прибежали люди с баграми, притащили невод, стали расстилать его на траве, народу набралось пропасть, суета
поднялась, толкотня… кучер схватил один багор, староста — другой, оба вскочили в лодку, отчалили и принялись искать баграми в воде; с берега светили им. Странны и страшны казались движения их и их
теней во мгле над взволнованным прудом, при неверном и смутном блеске фонарей.
Этапный двор казался угрюм и неприветлив. Ровная с прибитой пылью площадка замыкалась забором. Столбы частокола,
поднявшись рядами, встали угрюмой
тенью между взглядом и просторною далью. Зубчатый гребень как-то сурово рисовался на темной синеве ночного неба. Двор казался какой-то коробкой… в
тени смутно виднелся ворот колодца и еще неясные очертания каких-то предметов. Глухое бормотание и дыхание спящих арестантов неслись из открытых окон…
Тени на полу дрожали сильнее, точно пробуя
подняться и улететь.
Ночь сильно изменилась… Луда
поднялась высоко над горами и освещала белые скалы, покрытые инеем лиственницы, мотавшиеся от ветра и кидавшие черные
тени. Очевидно, после полночи ударил мороз, и вся каменная площадка побелела от инея. На ней черными пятнами выделялась группа людей… Станочники, очевидно не ложившиеся с вечера, обсуждали что-то горячо и шумно.
Через час мы уже были на берегу реки. Солнце
поднялось над горами и сгоняло иней, еще лежавший в
тени. Холод начинал уступать перед солнечными лучами, но в заливчиках и затонах держались еще льдистые иглы…
Поднимается сторож-старик
На свою колокольню-руину,
На
тени он громадно велик...
Орешник глушил его и не давал солнца. Но дубок тянулся кверху и стал сильнее в
тени орешника. Прошло сто лет. Орешник давно засох, а дуб из желудя
поднялся до неба и раскинул шатер на все стороны.
Снег в лесу не был достаточно глубок, и потому все валежины на земле отмечались
тенями, которые то розовели, то синели в зависимости от того, как высоко
поднялось солнце над горизонтом.
Игнат неподвижно лежал на спине, закинув голову. Между черными, запекшимися губами белели зубы. Тусклые глаза, не моргая, смотрели из глубоких впадин. Иногда рвотные движения дергали его грудь, но Игнат уже не выплевывал… Он начинал дышать все слабее и короче. Вдруг зашевелил ногами, горло несколько раз
поднялось под самый подбородок, Игнат вытянулся и замер; по его лицу быстро пробежала неуловимая
тень… Он умер.
Туман уже совершенно
поднялся и, принимая формы облаков, постепенно исчезал в темно-голубой синеве неба; открывшееся солнце ярко светило и бросало веселые отблески на сталь штыков, медь орудий, оттаивающую землю и блестки инея. В воздухе слышалась свежесть утреннего мороза вместе с теплом весеннего солнца; тысячи различных
теней и цветов мешались в сухих листьях леса, и на торной глянцевитой дороге отчетливо виднелись следы шин и подковных шипов.
Парень
поднимается и идет с ряской. Через минуту их шаги и говор смолкают. Сема закрывает глаза и тихо дремлет. Костер начинает тухнуть, и на мертвое тело ложится большая черная
тень…
Заглянул… Эх, ты, господи! Все пропустил! Катя уже лежала в постели, покрывшись одеялом, и читала. На ночном столике горела свеча. Я видел смуглые, нагие до плеч руки, видел, как рубашка на груди выпукло
поднималась. Горячо стучало в висках, дыхание стало прерывистым… Не знаю, сколько времени прошло. Катя приподнялась, потянулась к свече, я на миг увидел над кружевным вырезом рубашки две белые выпуклости с
тенью между ними, — и темнота все захлопнула.