Неточные совпадения
Дождливыми вечерами, если дед
уходил из дома, бабушка устраивала в кухне интереснейшие собрания, приглашая пить чай всех жителей: извозчиков, денщика; часто являлась бойкая Петровна, иногда приходила даже веселая постоялка, и всегда в углу, около печи, неподвижно и немотно торчал Хорошее Дело. Немой Степа играл с
татарином в карты, — Валей хлопал ими по широкому носу немого и приговаривал...
И позабыл уже я сам про все мое прежнее бытие и звание, и дослуживаю таким манером последний год, как вдруг на самый на Иванов день были мы в погоне за
татарами, а те напаскудили и
ушли за реку Койсу.
—
Татарин, — повторил Поддубный, — да еще какой! Насилу с ним справились, такой здоровяк! Кабы не Митька, как раз
ушел бы!
— Государь, — ответил Серебряный скромно, — из тюрьмы
ушел я не сам, а увели меня насильно станичники. Они же разбили ширинского мурзу Шихмата, о чем твоей милости, должно быть, уже ведомо. Вместе мы били
татар, вместе и отдаемся на твою волю; казни или милуй нас, как твоя царская милость знает!
— Опальника-то твоего? — сказал Басманов, скрывая свое смущение под свойственным ему бесстыдством, — да чем же, коли не виселицей? Ведь он
ушел из тюрьмы да с своими станичниками чуть дела не испортил. Кабы не переполошил он
татар, мы бы всех, как перепелов, накрыли.
А он — свое: «Не хочу боле этак жить, пастухом вашим,
уйду в леса!» Мы было — которые — собрались бить его да вязать, а которые — задумались о нем, кричат: «Стойте!» А водолив-татарин тоже кричит: «И я
ухожу!» Совсем беда.
— Возьмём руб! — сказал
татарин и, подмигнув,
ушёл.
Чувствуя себя отброшенным её словами, Кожемякин приподнял плечи и
ушёл из кухни, а сквозь неприкрытую дверь до него доходила торопливая, воющая речь
татарина...
— Иди, иди, чего там! — как мог сердито заговорил он, стоя спиной к
татарину. Надоело всё это! Лентяев не надо. Сегодня бы и
уходил, сейчас вот, довольно баловства, да! Иди!
Но
татарин, не отвечая, растаял в узкой щели дорожки среди чёрных ветвей, и это было жутко. Кожемякин встал, оглянулся и быстро
ушёл из сада, протянув руки вперёд, щупая воздух, и каждый раз, когда руки касались ветвей, сердце пугливо замирало.
—
Уйди, брат! — крикнул Никон, махая рукой
татарину. — Досказывай, Матвей!
Татарин(вскакивая). Где хозяин? Хозяину иду! Нельзя спать — нельзя деньги брать… Мертвые… пьяные… (Быстро
уходит. Сатин свистит вслед ему.)
Бубнов. Я говорю — старика-то кто-то уложил… (Шум на сцене гаснет, как огонь костра, заливаемый водою. Раздаются отдельные возгласы вполголоса: «Неужто?», «Вот те раз!», «Ну-у?», «Уйдем-ка, брат!», «Ах, черт!». «Теперь — держись!», «Айда прочь, покуда полиции нет!» Толпа становится меньше.
Уходят Бубнов,
Татарин. Настя и Квашня бросаются к трупу Костылева.)
На чтениях было скучно, хотелось
уйти в Татарскую слободу, где живут какой-то особенной, чистоплотной жизнью добродушные, ласковые люди; они говорят смешно искаженным русским языком; по вечерам с высоких минаретов их зовут в мечети странные голоса муэдзинов, — мне думалось, что у
татар вся жизнь построена иначе, незнакомо мне, не похоже на то, что я знаю и что не радует меня.
Максим. Господи Боже мой, угодники-святители! Что же это делается!
Татары, чистые
татары. Много войска было… (
Уходит. Кричит за сценой.) Господа военные, что же это вы делаете!
Ушли татары, заперли опять дверь.
Заболел раз
татарин, пришли к Жилину: «Поди, полечи». Жилин ничего не знает, как лечить. Пошел, посмотрел, думает: «Авось поздоровеет сам».
Ушел в сарай, взял воды, песку, помешал. При
татарах нашептал на воду, дал выпить. Выздоровел на его счастье
татарин. Стал Жилин немножко понимать по-ихнему. И которые
татары привыкли к нему, — когда нужно, кличут: «Иван, Иван!» — а которые все, как на зверя, косятся.
— Ну, — говорит Жилин, — пропали, брат! Он, собака, сейчас соберет
татар за нами в погоню. Коли не
уйдем версты три, — пропали. — А сам думает на Костылина: «И черт меня дернул колоду эту с собой брать. Один я бы давно
ушел».
Жилин видит — дело плохо. Ружье уехало, с одной шашкой ничего не сделаешь. Пустил он лошадь назад к солдатам — думал
уйти. Видит, ему наперерез катят шестеро. Под ним лошадь добрая, а под теми еще добрее, да и наперерез скачут. Стал он окорачивать, хотел назад поворотить, да уж разнеслась лошадь, не удержит, прямо на них летит. Видит — близится к нему с красной бородой
татарин на сером коне. Визжит, зубы оскалил, ружье наготове.
Обрадовался Жилин, собрался с последними силами, пошел под гору. А сам думает: «избави бог, тут, в чистом поле, увидит конный
татарин; хоть близко, а не
уйдешь».
Собрались
татары в кружок, и старик из-под горы пришел. Стали говорить. Слышит Жилин, что судят про них, что с ними делать. Одни говорят: надо их дальше в горы
услать, а старик говорит: «надо убить». Абдул спорит, говорит: «я за них деньги отдал, я за них выкуп возьму». А старик говорит: «ничего они не заплатят, только беды наделают. И грех русских кормить. Убить, — и кончено».
Ермак собрал казаков, вышел на берег и начал стрелять в
татар. Как услыхали
татары пальбу, так и побежали. Стали их казаки догонять и каких перебили, а каких забрали. Насилу сам Маметкул
ушел.
Но с течением времени, по мере ослабления
татар, казачество распространялось по всем южным окраинам, в особенности же на низовьях Днепра. Новые пришельцы, с характером еще не установившимся, кочевали,
уходили подальше в степь и не признавали над собой никакого правительства. Эти вольные или степные казаки были народ опасный, отчаянный, грабивший все, что ни попадалось под руку. Они одинаково охотно дрались и с
татарами, и со своим братом — городским казаком.
—
Татары! Московиты!.. А нам какая до них забота? Чай, и им до нас дела не будет. Придут да
уйдут, как льдины в полую воду. В избушке нашей не поживятся и выеденным яйцом.
Из расспросов перепуганного насмерть
татарина действительно оказалось, что он был выслан вперед для того, чтобы поджечь острог Строгановых и дать этим сигнал остальным кочевникам, засевшим в ближайшем овраге и намеревавшимся напасть на усадьбу. Они видели уход казаков из поселка и думали, что
ушли все, а потому и не ожидали сильного сопротивления.
Воевода
ушел на свою половину (которую будем отныне звать хозяйскою) и отдал сыну приказ уложить дьяка и выпроводить с честью домой, когда он протрезвится. Таков был закон гостеприимства, хотя бы гость для хозяина хуже
татарина. Но разгульная голова — Хабар — рассудил иначе.
Татары вначале охотно, по-видимому, признали себя подданными христианской державы, но вскоре, возбужденные магометанским духовенством и фанатиками, стали тайно
уходить в Турцию.