Неточные совпадения
Всякое стеснение перед барином уже давно исчезло. Мужики приготавливались обедать. Одни мылись, молодые ребята купались в реке, другие прилаживали место для отдыха, развязывали мешочки
с хлебом и оттыкали кувшинчики
с квасом. Старик накрошил в чашку
хлеба, размял его стеблем ложки, налил
воды из брусницы, еще разрезал
хлеба и, посыпав солью, стал
на восток молиться.
Я взглянул и обмер.
На полу, в крестьянском оборванном платье сидела Марья Ивановна, бледная, худая,
с растрепанными волосами. Перед нею стоял кувшин
воды, накрытый ломтем
хлеба. Увидя меня, она вздрогнула и закричала. Что тогда со мною стало — не помню.
Лысый Григорий Иванович, показывая себя знатоком
хлеба и
воды, ворчал, что
хлеб — кисел, а
вода — солона,
на противоположном конце стола буянил рыжий Семен, крикливо доказывая соседу, широкоплечему мужику
с бельмом
на правом глазе...
«Куда, к черту, они засунули тушилку?» — негодовал Самгин и, боясь, что вся
вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять
с него крышку, взглянуть — много ли
воды? Но одна из шишек
на крышке отсутствовала, другая качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том, как варварски небрежно относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу
воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего
хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном...
На их маленьких лицах,
с немного заплывшими глазками, выгнутым татарским лбом и висками, было много сметливости и плутовства; они живо бегали, меняли тарелки, подавали
хлеб,
воду и еще коверкали и без того исковерканный английский язык.
В Страстную же седмицу от понедельника даже до субботнего вечера, дней шесть,
хлеб с водою точию ясти и зелие не варено, и се
с воздержанием; аще есть можно и не
на всяк день приимати, но, яко же речено бысть, о первой седмице.
Но что сие сравнительно
с вами, великий отче, — ободрившись, прибавил монашек, — ибо и круглый год, даже и во Святую Пасху, лишь
хлебом с водою питаетесь, и что у нас
хлеба на два дня, то у вас
на всю седмицу идет.
— То-то и есть, что в уме… и в подлом уме, в таком же, как и вы, как и все эти… р-рожи! — обернулся он вдруг
на публику. — Убили отца, а притворяются, что испугались, — проскрежетал он
с яростным презрением. — Друг пред другом кривляются. Лгуны! Все желают смерти отца. Один гад съедает другую гадину… Не будь отцеубийства — все бы они рассердились и разошлись злые… Зрелищ! «
Хлеба и зрелищ!» Впрочем, ведь и я хорош! Есть у вас
вода или нет, дайте напиться, Христа ради! — схватил он вдруг себя за голову.
С рассветом опять ударил мороз; мокрая земля замерзла так, что хрустела под ногами. От реки поднимался пар. Значит, температура
воды была значительно выше температуры воздуха. Перед выступлением мы проверили свои продовольственные запасы.
Хлеба у нас осталось еще
на двое суток. Это не особенно меня беспокоило. По моим соображениям, до моря было не особенно далеко, а там к скале Ван-Син-лаза продовольствие должен принести удэгеец Сале со стрелками.
С нами была тогда Наталья Константиновна, знаете, бой-девка, она увидела, что в углу солдаты что-то едят, взяла вас — и прямо к ним, показывает: маленькому, мол, манже; [ешь (от фр. manger).] они сначала посмотрели
на нее так сурово, да и говорят: «Алле, алле», [Ступай (от фр. aller).] а она их ругать, — экие, мол, окаянные, такие, сякие, солдаты ничего не поняли, а таки вспрынули со смеха и дали ей для вас
хлеба моченого
с водой и ей дали краюшку.
«Грызиками» назывались владельцы маленьких заведений, в пять-шесть рабочих и нескольких же мальчиков
с их даровым трудом. Здесь мальчикам было еще труднее: и
воды принеси, и дров наколи, сбегай в лавку — то за
хлебом, то за луком
на копейку, то за солью, и целый день
на посылках, да еще хозяйских ребят нянчи! Вставай раньше всех, ложись после всех.
Особенно он увлекался чтением. Часто его можно было видеть где-нибудь
на диване или
на кровати в самой неизящной позе:
на четвереньках, упершись
на локтях,
с глазами, устремленными в книгу. Рядом
на стуле стоял стакан
воды и кусок
хлеба, густо посыпанный солью. Так он проводил целые дни, забывая об обеде и чае, а о гимназических уроках и подавно.
[29 июня 1886 г.,
с военного судна «Тунгус», не доходя 20 миль до Дуэ, заметили
на поверхности моря черную точку; когда подошли поближе, то увидели следующее:
на четырех связанных бревнах, сидя
на возвышениях из древесной коры, плыли куда-то два человека, около них
на плоту были ведро
с пресною
водой, полтора каравая
хлеба, топор, около пуда муки, немножко рису, две стеариновые свечи, кусок мыла и два кирпича чаю.
Хлеб был в самом деле ужасный. При взломе он отсвечивал
на солнце мельчайшими капельками
воды, прилипал к пальцам и имел вид грязной, осклизлой массы, которую неприятно было держать в руках. Мне было поднесено несколько порций, и весь
хлеб был одинаково недопечен, из дурно смолотой муки и, очевидно,
с невероятным припеком. Пекли его в Ново-Михайловке под наблюдением старшего надзирателя Давыдова.
Я стреливал гусей во всякое время: дожидаясь их прилета в поле, притаясь в самом еще не вымятом
хлебе, подстерегая их
на перелете в поля или
с полей, дожидаясь
на ночлеге, где за наступившею уже темнотою гуси не увидят охотника, если он просто лежит
на земле, и, наконец, подъезжая
на лодке к спящим
на берегу гусям, ибо по
воде подплыть так тихо, что и сторожевой гусь не услышит приближающейся в ночном тумане лодки.
Прежде всего наложила
на нее Енафа сорокадневный «канун»: однажды в день есть один ржаной
хлеб, однажды пить
воду, откладывать ежедневно по триста поклонов
с исусовой молитвой да четвертую сотню похвале-богородице.
У мужиков
на полу лежали два войлока, по одной засаленной подушке в набойчатых наволочках, синий глиняный кувшин
с водою, деревянная чашка, две ложки и мешочек
с хлебом; у Андрея же Тихоновича в покое не было совсем ничего, кроме пузыречка
с чернилами, засохшего гусиного пера и трех или четырех четвертушек измаранной бумаги. Бумага, чернила и перья скрывались
на полу в одном уголке, а Андрей Тихонович ночлеговал, сворачиваясь
на окне, без всякой подстилки и без всякого возглавия.
Крючники сходили к
воде, становились
на колени или ложились ничком
на сходнях или
на плотах и, зачерпывая горстями
воду, мыли мокрые разгоревшиеся лица и руки. Тут же
на берегу, в стороне, где еще осталось немного трави, расположились они к обеду: положили в круг десяток самых спелых арбузов, черного
хлеба и двадцать тараней. Гаврюшка Пуля уже бежал
с полуведерной бутылкой в кабак и пел
на ходу солдатский сигнал к обеду...
Гороховица
с свиным салом воистину слаще, нежели мякинный
хлеб, сдобренный одной
водой; поля, приносящие постоянно сам-пятнадцать, воистину выгоднее, нежели поля, предоставляющие в перспективе награду
на небесах; отсутствие митирогнозии лучше, нежели присутствие ее, а обычай не рвать яблоков
с деревьев, растущих при дорого, похвальнее обычая опохмеляться чужим, плохо лежащим керосином.
На окне стояла глиняная кружка
с водой, и рядом лежал толстый сукрой черного
хлеба.
—
На хлеб на воду вас посадить-с да из темной комнаты не выпускать-с… человекоубийцы вы эдакие! — прошипела
на Сашеньку дрожавшая от злости Перепелицына.
Мало-помалу стали распространяться и усиливаться слухи, что майор не только строгонек, как говорили прежде, но и жесток, что забравшись в свои деревни, особенно в Уфимскую, он пьет и развратничает, что там у него набрана уже своя компания, пьянствуя
с которой, он доходит до неистовств всякого рода, что главная беда: в пьяном виде немилосердно дерется безо всякого резону и что уже два-три человека пошли
на тот свет от его побоев, что исправники и судьи обоих уездов, где находились его новые деревни, все
на его стороне, что одних он задарил, других запоил, а всех запугал; что мелкие чиновники и дворяне перед ним дрожкой дрожат, потому что он всякого, кто осмеливался делать и говорить не по нем, хватал середи бела дня, сажал в погреба или овинные ямы и морил холодом и голодом
на хлебе да
на воде, а некоторых без церемонии дирал немилосердно какими-то кошками.
Из безводного и лесного села Троицкого, где было так мало лугов, что
с трудом прокармливали по корове, да по лошади
на тягло, где
с незапамятных времен пахали одни и те же загоны, и несмотря
на превосходную почву, конечно, повыпахали и поистощили землю, — переселились они
на обширные плодоносные поля и луга, никогда не тронутые ни косой, ни сохой человека,
на быструю, свежую и здоровую
воду с множеством родников и ключей,
на широкий, проточный и рыбный пруд и
на мельницу у самого носа, тогда как прежде таскались они за двадцать пять верст, чтобы смолоть воз
хлеба, да и то случалось несколько дней ждать очереди.
Сели
на песке кучками по восьмеро
на чашку. Сперва хлебали
с хлебом «юшку», то есть жидкий навар из пшена
с «поденьем», льняным черным маслом, а потом густую пшенную «ройку»
с ним же. А чтобы сухое пшено в рот лезло, зачерпнули около берега в чашки
воды: ложка каши — ложка
воды, а то ройка крута и суха, в глотке стоит. Доели. Туман забелел кругом. Все жались под дым, а то комар заел. Онучи и лапти сушили. Я в первый раз в жизни надел лапти и нашел, что удобнее обуви и не придумаешь: легко и мягко.
Сердечно посожалели они меня, накормили пустыми щами, переночевал я у них в теплой избе, а утром чуть рассвело, напоив горячей
водой с хлебом, старик отвел меня по чуть протоптанной им же стежке через глубокий овраг, который выходил
на Волгу, в деревню Яковлевское, откуда была дорога в Ковалево.
Разумеется, это разделение произвольно, и если удить в
водах, где водятся все породы рыб, то легко может взять огромная рыба
на среднюю и даже
на маленькую удочку; она любит иногда попроказить и, не трогая большие, самые лакомые насадки, хватает за пшеничное зернышко, кусочек
хлеба с булавочную головку или муху…
Когда кузнеца увели в острог, никто не позаботился о его сыне, кроме сапожника. Он тотчас же взял Пашку к себе, Пашка сучил дратву, мёл комнату, бегал за
водой и в лавочку — за
хлебом, квасом, луком. Все видели сапожника пьяным в праздники, но никто не слыхал, как
на другой день, трезвый, он разговаривал
с женой...
Особенная же забота у него шла о кадетах-арестантах, которых сажали
на хлеб и
воду, в такие устроенные при Демидове особенные карцеры, куда товарищи не могли оставить арестантам подаяние. Андрей Петрович всегда знал по счету пустых столовых приборов, сколько арестованных, но кадеты не опускали случая
с своей стороны еще ему особенно об этом напомнить. Бывало, проходя мимо его из столовой, под ритмический топот шагов, как бы безотносительно произносят...
— Достаточно и этих подлецов… Никуда не годен человек, — ну и валяй
на сплав! У нас все уйдет. Нам ведь
с них не
воду пить. Нынче по заводам,
с печами Сименса […
с печами Сименса. — Сименс Фридрих, немецкий инженер, усовершенствовал процесс варки стали.] да разными машинами, все меньше и меньше народу нужно — вот и бредут к нам. Все же хоть из-за
хлеба на воду заработает.
— Учеником сперва плавал, еще
с отцом
с покойником.
С десяти лет, почитай,
на караванах хожу. А потом уж сам стал сплавщиком. Сперва-то нам, выученикам, дают барку двоим и товар, который не боится
воды: чугун, сало, хромистый железняк, а потом железо, медь,
хлеб.
У меня б он не сошел
с палочного караула; а чуть забурлил, так
на хлеб,
на воду.
Небольшой круглый стол был накрыт для одного меня;
на нем стояла дорогая серебряная миска, два покрытых блюда, также серебряных, два граненых графина
с водою, и
на фарфоровой прекрасной тарелке лежал маленькой ломтик
хлеба, так ровно, так гладко и так красиво отрезанный, что можно было им залюбоваться, если б он не был чернее сапожной ваксы.
Жарко стало у костра, и Саша полулег в сторонке. Опять затренькала балалайка, и поплыл тихий говор и смех. Дали поесть Фоме:
с трудом сходясь и подчиняясь надобности, мяли и крошили
хлеб в
воду узловатые пальцы, и ложка ходила неровно, но лицо стало как у всех — ест себе человек и слушает разговор. Кто поближе, загляделись
на босые и огромные, изрубцованные ступни, и Фома Неверный сказал...
Дно выработки было покрыто слоем липкой грязи, в одном углу стояла целая лужа мутной
воды;
на краю лежал свернутый чекмень и узелок
с краюхой черного
хлеба.
Мы простояли несколько дней
на нашей горе, почти без
хлеба,
с трудом доставая
воду, за которой нужно было спускаться далеко вниз к ключу, бившему внизу из скалы.
У Марьи, жены брата Кирьяка, было шестеро детей, у Феклы, жены брата Дениса, ушедшего в солдаты, — двое; и когда Николай, войдя в избу, увидел все семейство, все эти большие и маленькие тела, которые шевелились
на полатях, в люльках и во всех углах, и когда увидел,
с какою жадностью старик и бабы ели черный
хлеб, макая его в
воду, то сообразил, что напрасно он сюда приехал, больной, без денег да еще
с семьей, — напрасно!
Николай Иванович. Все это — полуголодные,
на одном
хлебе с водой, больные, часто старые. Вон тот старик, у него грыжа, от которой он страдает, а он
с четырех часов утра до десяти вечера работает и еле жив. А мы? Ну разве можно, поняв это, жить спокойно, считая себя христианином? Ну, не христианином, а просто не зверем.
«Сидя
на берегу речки у самого мельничного омута, — рассказывала Измарагда, — колдунья в
воду пустые горшки грузила; оттого сряду пять недель дожди лили неуёмные, сиверки дули холодные и в тот год весь
хлеб пропал — не воротили
на семена…» А еще однажды при Тане же приходила в келарню из обители Рассохиных вечно растрепанная, вечно дрожащая,
с камилавкой
на боку, мать Меропея…
Отвели Жилина
с Костылиным в сарай, принесли им туда соломы кукурузной,
воды в кувшине,
хлеба, две черкески старые и сапоги истрепанные, солдатские. Видно,
с убитых солдат стащили.
На ночь сняли
с них колодки и заперли в сарай.
Собрался народ, принесли три ковриги
хлеба. Родня стала расставлять столы и покрывать скатертями. Потом принесли скамейки и ушат
с водой. И все сели по местам. Когда приехал священник, кум
с кумой стали впереди, а позади стала тетка Акулина
с мальчиком. Стали молиться. Потом вынули мальчика, и священник взял его и опустил в
воду. Я испугался и закричал: «Дай мальчика сюда!» Но бабушка рассердилась
на меня и сказала: «Молчи, а то побью».
Что выгоднее: потратить в неделю 4 часа
на приготовление
хлеба и потом питаться всю неделю этим
хлебом с водой, или тратить 21 час в неделю
на приготовление вкусной и утонченной пиши? Что дороже: лишние 17 часов в неделю или сладкая пища?
Если ты здоров да поработал до усталости, то
хлеб с водой тебе слаще покажется, чем богачу все его приправы, солома для постели мягче всяких пружинных кроватей и кафтан рабочий приятнее
на теле всяких бархатных и меховых одежд.
— Смелости?.. У меня-то? У Ивана-то Шишкина смелости не хватит? Ха-ха?! Мы в прошлом году, батюшка, французу бенефис целым классом задавали, так я в него, во-первых, жвачкой пустил прямо в рожу, а потом парик сдернул… Целых полторы недели в карцере сидел,
на хлебе и
на воде-с, а никого из товарищей не выдал. Вот Феликс Мартынович знает! — сослался он
на Подвиляньского, — а вы говорите смелости не хватит!.. А вот хотите докажу, что хватит? Мне что? Мне все равно!
—
С утра еще посажен в карцер,
на хлеб и
на воду.
— Будь это
с другим капитаном, я, братцы, чарок десять выдул бы, — хвалился Ковшиков потом
на баке. — Небось не смотрел бы этому винцу в глаза. А главная причина — не хотел огорчать нашего голубя… Уж очень он добер до нашего брата… И ведь пришло же в голову чем пронять!.. Поди ж ты… Я, братцы, полагал, что по крайней мере в карцырь посадит
на хлеб,
на воду да прикажет не берег не пускать, а он что выдумал?!. Первый раз, братцы, такое наказание вижу!
Вопросил своих слуг белый русский царь: «А зачем мордва кругом стоит и
с чем она Богу своему молится?» Ответ держат слуги верные: «Стоят у них в кругу бадьи могучие, в руках держит мордва ковши заветные, заветные ковши больши-нáбольшие,
хлеб да соль
на земле лежат, каша, яичница
на рычагах висят,
вода в чанах кипит, в ней говядину янбед варит».
—
С каким удовольствием употребил бы я себя, например,
на помощь страждущему человечеству!.. Доведено ли до сведения ее величества о голоде, о нуждах народных? Известны ли ужасные меры, какие принимают в это гибельное время, чтобы взыскивать недоимки? Поверите ли, граф? — продолжал Артемий Петрович, обратившись к Миниху, — у нищих выпытывают последнюю копейку, сбереженную
на кусок
хлеба, ставят
на мороз босыми ногами, обливают
на морозе ж
водою…
Это была своего рода тюрьма, созданная Дарьей Николаевной Салтыковой для своих провинившихся дворовых и крепостных. Туда запирали несчастных
на хлеб и
на воду и держали иногда по месяцам в сообществе
с волком, который в одном из углов был прикован
на цепь. Поэтому-то эта постройка и получила название «волчьей погребицы». Выдумала это сама Салтыкова, и очень этим забавлялась.
Чего не перепытала душа его в первые дни заключения! Не говорю о лишениях физических. Каждый день убавляли пищи его, наконец стали давать ему по кусочку черствого
хлеба и по кружке
воды. За трапезой его строго наблюдал сам дворецкий великого князя. Лишения такого рода сносил он
с твердостью; но что более всего сокрушало его, так это неизвестность о друзьях и об Анастасии. Хоть бы повеяло
на него отрадою их воспоминания, их участия и любви к нему; хоть бы весточку о них услыхал.
На другой же день начали постройку этой беседки-тюрьмы под наблюдением самого князя, ничуть даже не спешившего ее окончанием. Несчастные любовники между тем, в ожидании исполнения над ними сурового приговора, томились в сыром подвале
на хлебе и
на воде, которые им подавали через проделанное отверстие таких размеров, что в него можно было только просунуть руку
с кувшином
воды и краюхою черного
хлеба.