Неточные совпадения
Аммирал-вдовец по морям
ходил,
По морям
ходил, корабли водил,
Под Ачаковом бился с туркою,
Наносил ему поражение,
И дала ему государыня
Восемь тысяч
душ в награждение.
Кощунственным отношением к человеку вывихнули
душу ему и вот сунули
под мышку церковную книжицу:
ходи, опираясь на оную, по путям, предуказанным тебе нами, мудрыми.
Бывает у моряка и тяжело, и страшно на
душе, и он нередко,
под влиянием таких минут, решается про себя — не
ходить больше в море, лишь только доберется до берега.
Даже, бывало, в праздничные дни, дни всеобщего жалованья и угощения хлебом-солью, гречишными пирогами и зеленым вином, по старинному русскому обычаю, — даже и в эти дни Степушка не являлся к выставленным столам и бочкам, не кланялся, не подходил к барской руке, не выпивал духом стакана
под господским взглядом и за господское здоровье, стакана, наполненного жирною рукою приказчика; разве какая добрая
душа,
проходя мимо, уделит бедняге недоеденный кусок пирога.
— Тятенька любезный, все мы
под богом
ходим и дадим ответ на страшном пришествии, а вам действительно пора бы насчет
души соображать. Другие-то старички вон каждодневно, например, в церковь, а вы, прямо сказать, только сквернословите.
Эти разговоры глубоко запали в
душу Артема, и он осторожно расспрашивал Мосея про разные скиты. Так незаметно в разговорах и время
прошло. Шестьдесят верст
прошли без малого в сутки: утром рано вышли с Самосадки, шли целый день, а на другое утро были уже
под Горюном. По реке нужно было проплыть верст двести.
Сейчас же приняла весь дом
под свою команду и ни одной
душе не позволяла
ходить за больным, а все — даже черные обязанности — исполняла для него сама.
С отъездом Годневых у Калиновича как камень спал с
души, и когда Полина с княжной, взявшись
под руки, стали
ходить по зале, он присоединился к ним.
Но вот и
проходит волшебное сновидение. Как чересчур быстро! У всех юнкеров бурное напряжение сменяется тихой счастливой усталостью.
Души и тела приятно распускаются. Идут домой
под звуки резвого, бодрого марша. Кто-то говорит в рядах...
— И то хорошо, хоть лампадочки погорели! И то для
души облегчение! Ты где садишься-то? опять, что ли,
под меня
ходить будешь или крале своей станешь мирволить?
И снова Кожемякин
ходил вдоль забора плечо о плечо с дядей Марком, невнимательно слушая его слова, мягкие, ласковые, но подавлявшие желание возражать и защищаться. Ещё недавно приятно возвышавшие
душу, эти слова сегодня гудели, точно надоедные осенние мухи, кружились, не задевая сердца, всё более холодевшего
под их тоскливую музыку.
Я ослабел в борьбе с собой
Среди мучительных усилий…
И чувства наконец вкусили
Какой-то тягостный, обманчивый покой!..
Лишь иногда невольною заботой
Душа тревожится в холодном этом сне,
И сердце ноет, будто ждет чего-то.
Не всё ли кончено — ужели на земле
Страданье новое вкусить осталось мне!..
Вздор!.. дни
пройдут — придет забвенье,
Под тягостью годов умрет воображенье;
И должен же покой когда-нибудь
Вновь поселиться в эту грудь!..
— Да, а трое из них потом померли, потому купец их тоже больно косой порезал… Кровью
сошли. Одному купец руку отхватил, так тот, сказывают, версты четыре без руки бежал и
под самым Куриковым его на бугорочке нашли. Сидит на корточках, голову на колени положил, словно задумавшись, а поглядели — в нем
души нет, помер…
Большие небесного цвета глаза его так отрадно глядели из-под длинных темных ресниц, что сама бабушка залюбовалась на молодого человека и мысленно перебирала: какой прекрасный ряд разнообразных ощущений должен был теперь
проходить в
душе Марьи Николаевны, которой эти молодые люди всем были обязаны.
Проходя под закрытым окном одного трактирного заведения, я вдруг услыхал голос нашего слуги Василия, молодого развязного малого, великого «лентяя и шалопая», как выражался мой отец, — но великого также покорителя женских
душ, на которых он действовал острословием, пляской и игрою на то́рбане [Торбан — народный струнный инструмент.].
Кроме Юры Паратино, никто не разглядел бы лодки в этой черно-синей морской дали, которая колыхалась тяжело и еще злобно, медленно утихая от недавнего гнева. Но
прошло пять, десять минут, и уже любой мальчишка мог удостовериться в том, что «Георгий Победоносец» идет, лавируя
под парусом, к бухте. Была большая радость, соединившая сотню людей в одно тело и в одну
Душу!
Все это промелькнуло и исчезло. Пыльные улицы, залитые палящим зноем; измученные возбуждением и почти беглым шагом на пространстве целой версты солдаты, изнемогающие от жажды; крик офицеров, требующих, чтобы все шли в строю и в ногу, — вот все, что я видел и слышал пять минут спустя. И когда мы
прошли еще версты две душным городом и пришли на выгон, отведенный нам
под бивуак, я бросился на землю, совершенно разбитый и телом и
душою.
От 26 сентября. «Я тебе еще не писала, что на днях должно выйти новое сочинение Гоголя, содержание которого неизвестно; оно печатается
под величайшим секретом в Петербурге по его поручению; ждем и нетерпеливо, что может оно заключать? У нас же
прошли слухи, что будто это отрывки из его переписки с друзьями, что будто он сжег второй том „Мертвых
душ“ и так далее; слухи, по которым должно заключить, что он не совсем в здравом уме, по крайней мере слишком односторонен».
В сердце всё более тревожно колебалось беспокойное чувство, вызывая неожиданные мысли, раскачивая его из стороны в сторону, точно маятник, — он всё яснее ощущал, что земля стала нетверда
под ногами у него и в
душе будто осенний ветер
ходил, покрывая её время от времени скучной, мелкой рябью.
Вязовнин никак не мог отдать себе ясного отчета в том, как он сюда попал; он продолжал твердить про себя: «Как это глупо! как это глупо!» — и совестно ему становилось, словно он участвовал в какой-то плоской шалости, — и неловкая, внутрь затаенная улыбка не
сходила у него с
души, а глаза его не могли оторваться от низкого лба, от остриженных
под гребенку черных волос торчавшего перед ним француза.
Она его всем своим холодным корпусом замещала, и я с особой усладой тайного узнавания прижималась к ней стриженым, горячим от лета, затылком, читая Валерии вслух запрещенные матерью и поэтому Валерией разрешенные — в руки данные — «Мертвые
Души», до которых — мертвецов и
душ — так никогда и не дочиталась, ибо в последнюю секунду, когда вот-вот должны были появиться — и мертвецы и
души — как нарочно слышался шаг матери (кстати, она так никогда и не вошла, а всегда только, в нужную минуту — как по заводу —
проходила) — и я, обмирая от совсем уже другого — живого страха, пихала огромную книгу
под кровать (ту!).
Так и вышло: этот дворник Аркадия Ильича зарезал… и похоронили его вот тут, в этой самой могилке, на которой сидим… Да, тут он и сейчас
под нами,
под этой земелькой лежит… А то ты думал, отчего же я все сюда гулять-то с вами
хожу… Мне не туда глядеть хочется, — указала она на мрачные и седые развалины, — а вот здесь возле него посидеть и… и капельку за его
душу помяну…
Алексей в келарню
прошел. Там, угощая путника, со сверкавшими на маленьких глазках слезами любви и участья, добродушная мать Виринея расспрашивала его про житье-бытье Насти с Парашей
под кровом родительским. От
души любила их Виринея. Как по покойницам плакала она, когда Патап Максимыч взял дочерей из обители.
После обеда Пустяков
ходил по всем комнатам и показывал барышням орден. На
душе у него было легко, вольготно, хотя и пощипывал
под ложечкой голод.
Непонятные слова эти глубоко западают в
душу Раскольникова. Он говорит Разумихину: «Вчера мне один человек сказал, что надо воздуху человеку, воздуху, воздуху! Я хочу к нему
сходить сейчас и узнать, что он
под этим разумеет».
Сидели за столиками люди в пиджаках и в косоворотках, красноармейцы, советские барышни.
Прошел между столиками молодой человек в кожаной куртке, с револьвером в желтой кобуре. Его Катя уже несколько раз встречала и, не зная, возненавидела всею
душой. Был он бритый, с огромною нижнею челюстью и придавленным лбом, из-под лба выползали раскосые глаза, смотревшие зловеще и высокомерно. Катя поскорей отвела от него глаза, — он вызывал в ней безотчетный, гадливо-темный ужас, как змея.
На завтра был решен мой побег. Ни одна
душа не догадывалась о нем. Целые три недели готовилась я к нему. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, которые я ежедневно откладывала от обеда и незаметно уносила к себе. Мой маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке, во время отлучки Барбале, тоже лежал
под подушкой… Я уже
сходила на кладбище проститься с могилками мамы и Юлико и поклясться еще раз моей неразрывной клятвой у праха деды.
Я долго взволнованно
ходил по улицам,
под ветром и снегом. До сих пор мне странно вспомнить, как остро пронзало мне в детстве
душу всякое переживание обиды, горя, страха или радости, — какая-то быстрая, судорожная дрожь охватывала всю
душу и трепала ее, как в жесточайшей лихорадке. С горящими глазами я шагал через гребни наметенных сугробов, кусал захолодавшие красные пальцы и думал...
В синеватой дали, где последний видимый холм сливался с туманом, ничто не шевелилось; сторожевые и могильные курганы, которые там и сям высились над горизонтом и безграничною степью, глядели сурово и мертво; в их неподвижности и беззвучии чувствовались века и полное равнодушие к человеку;
пройдет еще тысяча лет, умрут миллиарды людей, а они всё еще будут стоять, как стояли, нимало не сожалея об умерших, не интересуясь живыми, и ни одна
душа не будет знать, зачем они стоят и какую степную тайну прячут
под собой.
Из того светлого, что было во мне, в том светлом, что было кругом, темным жителем чужого мира казался этот человек. Он все
ходил, потом сел к столу. Закутался в халат, сгорбился и тоскливо замер
под звучавшими из мрака напоминаниями о смерти. Видел я его взъерошенного, оторванного от жизни Хозяина, видел, как в одиноком ужасе ворочается он на дне
души и ничего, ничего не чует вокруг.
— Что вы его уже
ссылаете под новое небо. Он может еще вывернуться, а дело быть прекращенным. Наконец, его могут оправдать. Наши присяжные ведь часто судят, как Бог им на
душу положит, — улыбнулся Вознесенский.
Около полугода со времени женитьбы этот страшный кошмар наяву, казалось, совершенно оставил его — он забыл о прошлом в чаду страсти обладания красавицей-женой, но как только эта страсть стала
проходить, уменьшаться, в
душе снова проснулись томительные воспоминания, и снова картина убийства в лесу
под Вильной рельефно восставала в памяти мнимого Зыбина, и угрызения скрытой на глубине его черной
души совести, казалось, по временам всплывшей наружу, не давали ему покоя.
Обидно черту стало, хочь плачь, — да у чертей слез-то нету. На-кось, поди, у людей веселье, смех,
душа к
душе льнет,
под ручку, дьяволы, пьяные
ходят, а он, как шакал ночной, один да один по-над горами рыскать должен.
Посередине еще светлела дорога, но по краям, где
под тенью высоких деревьев
проходила пешеходная тропинка, было так же черно, как и у меня на
душе.
Страдные дни властно отбирали себе у Ильи все его помыслы и всю
душу. И вот короткие ночи он вместо отдыха одиноко
ходил с ребенком
под лозинами, отдаваясь на свободе воспоминаниям и тоске.