Неточные совпадения
Пошли за Власом странники;
Бабенок тоже несколько
И
парней с ними тронулось;
Был полдень, время отдыха,
Так набралось порядочно
Народу — поглазеть.
Все
стали в ряд почтительно
Поодаль от господ…
У поваренка вырвался
Матерый серый селезень,
Стал парень догонять его,
А он как закричит!
Усоловцы крестилися,
Начальник бил глашатая:
«Попомнишь ты, анафема,
Судью ерусалимского!»
У
парня, у подводчика,
С испуга вожжи выпали
И волос дыбом
стал!
И, как на грех, воинская
Команда утром грянула:
В Устой, село недальное,
Солдатики пришли.
Допросы! усмирение! —
Тревога! по спопутности
Досталось и усоловцам:
Пророчество строптивого
Чуть в точку не сбылось.
— Да вот, Нелькины ворота дегтем мажем! — сознался один из
парней, — оченно она ноне на все стороны махаться
стала!
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько
парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю — и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка
становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
Кудряш. Мало у нас парней-то на мою
стать, а то бы мы его озорничать-то отучили.
— Это
парень предусмотрительно сам выдумал, — обратился он к Самгину, спрятав глаза в морщинах улыбки. — А Миша — достоверно деловой! Мы,
стало быть, жалобу «Красному Кресту» втяпали — заплатите нам деньги, восемь сотен с излишком. «Крест» требует: документы! Мы — согласились, а Миша: нет, можно дать только копии… Замечательно казенные хитрости понимает…
— Папиросу выклянчил? — спросил он и, ловко вытащив папиросу из-за уха
парня, сунул ее под свои рыжие усы в угол рта; поддернул штаны, сшитые из мешка, уперся ладонями в бедра и, стоя фертом,
стал рассматривать Самгина, неестественно выкатив белесые, насмешливые глаза. Лицо у него было грубое, солдатское, ворот рубахи надорван, и, распахнувшись, она обнажала его грудь, такую же полосатую от пыли и пота, как лицо его.
Кривоногий кузнец забежал в тыл той группы, которая тянула прямо от колокольни, и
стал обматывать конец веревки вокруг толстого ствола ветлы, у корня ее; ему помогал
парень в розовой рубахе. Веревка, натягиваясь все туже, дрожала, как струна, люди отскакивали от нее, кузнец рычал...
Все это было не страшно, но, когда крик и свист примолкли,
стало страшней. Кто-то заговорил певуче, как бы читая псалтырь над покойником, и этот голос, укрощая шум, создал тишину, от которой и
стало страшно. Десятки глаз разглядывали полицейского, сидевшего на лошади, как существо необыкновенное, невиданное. Молодой
парень, без шапки, черноволосый, сорвал шашку с городового, вытащил клинок из ножен и, деловито переломив его на колене, бросил под ноги лошади.
Он исчез.
Парень подошел к столу, взвесил одну бутылку, другую, налил в стакан вина, выпил, громко крякнул и оглянулся, ища, куда плюнуть. Лицо у него опухло, левый глаз почти затек, подбородок и шея вымазаны кровью. Он
стал еще кудрявей, — растрепанные волосы его стояли дыбом, и он был еще более оборван, — пиджак вместе с рубахой распорот от подмышки до полы, и, когда
парень пил вино, — весь бок его обнажился.
Но девки,
парни стали дразнить его: «А ты, Бобыль, эдак-то не можешь!» Тот рассердился, полез драться с Гришей.
Он вспомнил прочитанный в юности роман Златовратского «Устои». В романе было рассказано, как интеллигенты пытались воспитать деревенского
парня революционером, а он
стал «кулаком».
С недоверием к себе он чувствовал, что этот
парень сегодня
стал значительнее в его глазах, хотя и остался таким же неприятным, каким был.
— Непременно, — сказал Нехлюдов и, заметив недовольство на лице Крыльцова, отошел к своей повозке, влез на свой провиснувший переплет и, держась за края телеги, встряхивавшей его по колчам ненакатанной дороги,
стал обгонять растянувшуюся на версту партию серых халатов и полушубков кандальных и
парных в наручнях.
Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не
стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был
парень!
В Богословском (Петровском) переулке с 1883 года открылся театр Корша. С девяти вечера отовсюду поодиночке начинали съезжаться извозчики,
становились в линию по обеим сторонам переулка, а не успевшие занять место вытягивались вдоль улицы по правой ее стороне, так как левая была занята лихачами и
парными «голубчиками», платившими городу за эту биржу крупные суммы. «Ваньки», желтоглазые погонялки — эти извозчики низших классов, а также кашники, приезжавшие в столицу только на зиму, платили «халтуру» полиции.
Путешественник, условясь о пребывании своем с услужливою старушкою или
парнем,
становится на двор, где намерен приносить жертву всеобожаемой Ладе.
Как только внутренности были извлечены наружу, орочи отрезали печень и положили ее на весло около лодки. Вооружившись ножами, они
стали крошить ее на мелкие кусочки и есть с таким аппетитом, что я не мог удержаться и сам попробовал кусочек печени, предварительно прополоскав его в воде. Ничего особенного. Как и всякое
парное мясо, она была теплая и довольно безвкусная. Я выплюнул ее и пошел к берегу моря.
—
Парня я к тебе привел, Степан Романыч… Совсем от рук отбился малый: сладу не
стало. Так я тово… Будь отцом родным…
Тит схватил его за волосы и принялся колотить своею палкой что было силы. Гибкий черемуховый прут только свистел в воздухе, а Макар даже не пробовал защищаться. Это был красивый, широкоплечий
парень, и Ганне
стало до смерти его жаль.
Все они, молодые и немолодые, красивые и некрасивые, были набелены и нарумянены и,
став в круг, ходили и пели: «Ой, Дунай ты, мой Дунай, сын Иванович Дунай!» или: «Ой, Дидо-Ладо, вытопчем, вытопчем!» Около этих хороводов ходили также и молодые
парни из купцов и мещан, в длинных сюртуках своих и чуйках.
Вихров сначала не принял осторожности и, не выслав старика отца (
парень, мать и девка сами вышли из избы),
стал разговаривать с пастухом.
— Нельзя сказать, чтоб очень. Намеднись один мужичок при мне ему говорит:"Ты, говорит, Григорий Александрыч, нече сказать, нынче
парень отменный
стал, не обидчик, не наругатель, не что; а прежнее-то, по-твоему, как?"–"А прежнее, говорит, простить надо!"
— Видите ли, у нас все как-то так выходило — она в тюрьме — я на воле, я на воле — она в тюрьме или в ссылке. Это очень похоже на положение Саши, право! Наконец ее сослали на десять лет в Сибирь, страшно далеко! Я хотел ехать за ней даже. Но
стало совестно и ей и мне. А она там встретила другого человека, — товарищ мой, очень хороший
парень! Потом они бежали вместе, теперь живут за границей, да…
— Он говорил мне, что всех нас знают, все мы у жандармов на счету и что выловят всех перед Маем. Я не отвечал, смеялся, а сердце закипало. Он
стал говорить, что я умный
парень и не надо мне идти таким путем, а лучше…
Павел сделал все, что надо молодому
парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной грудью, яркий галстух, галоши, трость и
стал такой же, как все подростки его лет. Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки. Наутро болела голова, мучила изжога, лицо было бледное, скучное.
Не по нраву ей, что ли, это пришлось или так уж всем естеством баба пагубная была — только
стала она меня оберегаться. На улице ли встретит — в избу хоронится, в поле завидит — назад в деревню бежит.
Стал я примечать, что и
парни меня будто на смех подымают; идешь это по деревне, а сзади тебя то и дело смех да шушуканье."Слышь, мол, Гаранька, ночесь Парашка от тоски по тебе задавиться хотела!"Ну и я все терпел; терпел не от робости, а по той причине, что развлекаться мне пустым делом не хотелось.
Летось ездил я с
парнем в Нижний, так ямщик-от
стал на полдороге от станции и не едет вперед: «Прибавьте, говорит, хозява, три целковеньких, так поеду».
Я обрадовался этому случаю и изо всей силы затянул «дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о», и с версту все это звучал, и до того разгорелся, что как
стали мы нагонять
парный воз, на кого я кричал-то, я и
стал в стременах подниматься и вижу, что человек лежит на сене на возу, и как его, верно, приятно на свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего не опасаяся, крепко-прекрепко спит, так сладко вверх спиною раскинулся и даже руки врозь разложил, точно воз обнимает.
Как из
парной бани, вышли от него головы и в ту же ночь поскакали на почтовых в свои городки, наняли на свой счет писцов в думы и ратуши и откопали такие оброчные
статьи, о которых и помину прежде не было.
Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом
стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного
парня совсем прогнал, сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой да нос утри».
«Господи!» — послышалось из толпы. Какой-то
парень начал креститься; три, четыре человека действительно хотели было
стать на колени, но другие подвинулись всею громадой шага на три вперед и вдруг все разом загалдели: «Ваше превосходительство… рядили по сороку… управляющий… ты не моги говорить» и т. д., и т. д. Ничего нельзя было разобрать.
Несколько человек подошли к нему и
стали толкать его.
Парень не знал, сердиться ли ему или нет; но один толчок сильнее других вывел его из сонного хладнокровия.
—
Стало быть, жарко! — отвечал
парень. — Как опричники избу-то запалили, так сперва
стало жарко, а как сгорела-то изба, так и морозом хватило на дворе!
Молодой
парень, торговавший в остроге калачами, забрал десятка два и крепко
стал спорить, чтоб выторговать три, а не два калача, как следовало по обыкновенному порядку. Но калашница не соглашалась.
— Он у меня серьезный
стал, важный! Солист. Не успеешь вовремя самовар подать али одежду вычистить — сердится! Аккуратный
парень. И чистоплотен…
Открылась ярмарка, и Фома, неожиданно для всех, поступил в трактир половым. Не скажу, чтобы это удивило его товарищей, но все они
стали относиться к
парню издевательски; по праздникам, собираясь пить чай, говорили друг другу, усмехаясь...
Я, конечно, знал, что большие
парни и даже мужики влюбляются, знал и грубый смысл этого. Мне
стало неприятно, жалко Кострому, неловко смотреть на его угловатое тело, в черные сердитые глаза.
Чурка
стал заносчив, ходил посредине улицы, как ходят парни-женихи, заломив картуз набекрень, засунув руки в карманы; он выучился ухарски сплевывать сквозь зубы и обещал...
А про Максима прямо и думать не хочется, до того
парень надулся, избалован и дерзок
стал. Всё пуще награждают его вниманием, в ущерб другим, он же хорохорится да пыжится,
становясь всякому пеперёк горла. Тяжёл он мне. Насчёт Васи так и неизвестно, кто его извёл».
Этот
парень всегда вызывал у Кожемякина презрение своей жестокостью и озорством; его ругательство опалило юношу гневом, он поднял ногу, с размаху ударил озорника в живот и, видя, что он, охнув, присел, молча пошёл прочь. Но Кулугуров и Маклаков бросились на него сзади, ударами по уху свалили на снег и
стали топтать ногами, приговаривая...
Дядя Марк хорошо доказывал ему, что человека бить нельзя и не надо, что побои мучат, а не учат. Сначала
парень слушал, цепко, точно клещ, впился глазами в дядино лицо, а потом — покраснел, глаза
стали как финифть на меди, и ворчит...
— Я те скажу, — ползли по кухне лохматые слова, — был у нас в Кулигах — это рязанского краю —
парень, Федос Натрускин прозванием, числил себя умным, — и Москве живал, и запретили ему в Москве жить —
стал, вишь, новую веру выдумывать.
С некоторого времени его внимание
стал тревожно задевать Савка: встречая Палагу на дворе или в кухне, этот белобрысый
парень вдруг останавливался, точно врастал в землю и, не двигая ни рукой, ни ногой, всем телом наклонялся к ней, точно готовясь упасть, как подрубленное дерево, а поперёк его лица медленно растекалась до ушей узкая, как разрез ножом, улыбка, чуть-чуть открывая жадный оскал зубов.
Максима так перемесил, что
парень за этот краткий срок
стал на себя не похож, мягок, ласков и всё улыбается, словно пред ним любимая девица стоит.
Парень повеселел, даже
стал забывать о прошедшем; даже белый бык начал появляться реже и реже, хотя все еще напоминал иногда о своем фантастическом существовании.
Степану Михайлычу
стало как будто досадно, и он продолжал: «Уж если я посватаю — женится что ни лучший
парень.
Здоровенный дворовый
парень, Николка Рузан,
стал за дедушкой с целым сучком березы, чтобы обмахивать его от мух.
Он был очень слаб, и от него она не могла ничего узнать; но родной его брат Алексей, молодой
парень, только вчера наказанный, кое-как сполз с лавки,
стал на колени и рассказал ей всю страшную повесть о брате, о себе и о других.