Неточные совпадения
Появлялись новые партии рабочих, которые, как цвет папоротника, где-то таинственно нарастали, чтобы немедленно же исчезнуть в пучине водоворота. Наконец привели и предводителя, который один в целом городе считал себя свободным от работ, и
стали толкать его в
реку. Однако предводитель пошел не сразу, но протестовал и сослался на какие-то права.
И кучки и одинокие пешеходы
стали перебегать с места на место, чтобы лучше видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и видно было, как они по два, по три и один за другим близятся к
реке. Для зрителей казалось, что они все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы, имевшие для них большое значение.
И окошенные кусты у
реки, и сама
река, прежде не видная, а теперь блестящая
сталью в своих извивах, и движущийся и поднимающийся народ, и крутая стена травы недокошенного места луга, и ястреба, вившиеся над оголенным лугом, — всё это было совершенно ново.
«Церковь? Церковь!» повторил Левин, перелег на другую сторону и, облокотившись на руку,
стал глядеть вдаль, на сходившее с той стороны к
реке стадо.
Но в это время пускали ездоков, и все разговоры прекратились. Алексей Александрович тоже замолк, и все поднялись и обратились к
реке. Алексей Александрович не интересовался скачками и потому не глядел на скакавших, а рассеянно
стал обводить зрителей усталыми глазами. Взгляд его остановился на Анне.
Еще радостнее были минуты, когда, подходя к
реке, в которую утыкались ряды, старик обтирал мокрою густою травой косу, полоскал ее
сталь в свежей воде
реки, зачерпывал брусницу и угощал Левина.
После
реки Вронский овладел вполне лошадью и
стал удерживать ее, намереваясь перейти большой барьер позади Махотина и уже на следующей, беспрепятственной дистанции саженей в двести попытаться обойти его.
Всякое стеснение перед барином уже давно исчезло. Мужики приготавливались обедать. Одни мылись, молодые ребята купались в
реке, другие прилаживали место для отдыха, развязывали мешочки с хлебом и оттыкали кувшинчики с квасом. Старик накрошил в чашку хлеба, размял его стеблем ложки, налил воды из брусницы, еще разрезал хлеба и, посыпав солью,
стал на восток молиться.
Тарас видел, как смутны
стали козацкие ряды и как уныние, неприличное храброму,
стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому в душу, на что способна одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными
реками.
Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна и
стал глядеть на широкую и пустынную
реку.
И если
стала я великою
рекой,
Так это от того, что, кинувши покой,
Последую сему уставу.
Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что Швабрин ослабевает, я
стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую
реку.
Тени колебались, как едва заметные отражения осенних облаков на темной воде
реки. Движение тьмы в комнате,
становясь из воображаемого действительным, углубляло печаль. Воображение, мешая и спать и думать, наполняло тьму однообразными звуками, эхом отдаленного звона или поющими звуками скрипки, приглушенной сурдинкой. Черные стекла окна медленно линяли, принимая цвет олова.
«Вероятно, шут своего квартала», — решил Самгин и, ускорив шаг, вышел на берег Сены. Над нею шум города
стал гуще, а
река текла так медленно, как будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в нагромождении каменных домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с
реки кто-то невидимый глухо говорил ему...
Дождь вдруг перестал мыть окно, в небо золотым мячом выкатилась луна; огни станций и фабрик
стали скромнее, побледнели, стекло окна казалось обрызганным каплями ртути. По земле скользили избы деревень, точно барки по
реке.
Потом он слепо шел правым берегом Мойки к Певческому мосту, видел, как на мост, забитый людями, ворвались пятеро драгун, как засверкали их шашки, двое из пятерых, сорванные с лошадей, исчезли в черном месиве, толстая лошадь вырвалась на правую сторону
реки, люди
стали швырять в нее комьями снега, а она топталась на месте, встряхивая головой; с морды ее падала пена.
Шел Самгин осторожно, как весною ходят по хрупкому льду
реки, посматривая искоса на запертые двери, ворота, на маленькие, онемевшие церкви. Москва
стала очень молчалива, бульвары и улицы короче.
Все молчали, глядя на
реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы,
становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на глубокую, до дна
реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Чем ниже по
реке сползал бойкий пароход, тем более мило игрушечным
становился город, раскрашенный мягкими красками заката, тем ярче сверкала золотая луковица собора, а маленькие домики, еще умаляясь, прижимались плотнее к зубчатой стене и башням кремля.
Лютов, придерживая его за рукав, пошел тише, но и девушки, выйдя на берег
реки, замедлили шаг. Тогда Лютов снова
стал расспрашивать хромого о вере.
Все смолкло. Одни кузнечики взапуски трещали сильнее. Из земли поднялись белые пары и разостлались по лугу и по
реке.
Река тоже присмирела; немного погодя и в ней вдруг кто-то плеснул еще в последний раз, и она
стала неподвижна.
Стало быть, и она видела в этой зелени, в течении
реки, в синем небе то же, что Васюков видит, когда играет на скрипке… Какие-то горы, моря, облака… «И я вижу их!..»
Потом бежал на Волгу, садился на обрыв или сбегал к
реке, ложился на песок, смотрел за каждой птичкой, за ящерицей, за букашкой в кустах, и глядел в себя, наблюдая, отражается ли в нем картина, все ли в ней так же верно и ярко, и через неделю
стал замечать, что картина пропадает, бледнеет и что ему как будто уже… скучно.
Ну, закричали, бросились с парома,
стали ловить, да водой отнесло,
река быстрая, а как вытащили, уж и захлебнулся, — мертвенький.
Островов тут почти нет;
река становится все уже.
По мере нашего приближения берег
стал обрисовываться: обозначилась серая, длинная стена, за ней колокольни, потом тесная куча домов. Открылся вход в
реку, одетую каменной набережной. На правом берегу, у самого устья, стоит высокая башня маяка.
Мая извивается игриво, песчаные мели выглядывают так гостеприимно, как будто говорят: «Мы вас задержим, задержим»; лес не темный и не мелкий частокол, как на болотах, но заметно покрупнел к
реке;
стал чаще являться осинник и сосняк. Всему этому несказанно обрадовался Иван Григорьев. «Вон осинничек, вон соснячок!» — говорил он приветливо, указывая на знакомые деревья. Лодка готова, хлеб выпечен, мясо взято — едем. Теперь платить будем прогоны по числу людей, то есть сколько будет гребцов на лодках.
И вдруг Нехлюдов вспомнил, что точно так же он когда-то давно, когда он был еще молод и невинен, слышал здесь на
реке эти звуки вальков по мокрому белью из-за равномерного шума мельницы, и точно так же весенний ветер шевелил его волосами на мокром лбу и листками на изрезанном ножом подоконнике, и точно так же испуганно пролетела мимо уха муха, и он не то что вспомнил себя восемнадцатилетним мальчиком, каким он был тогда, но почувствовал себя таким же, с той же свежестью, чистотой и исполненным самых великих возможностей будущим и вместе с тем, как это бывает во сне, он знал, что этого уже нет, и ему
стало ужасно грустно.
На дворе было светлее; внизу на
реке треск и звон и сопенье льдин еще усилились, и к прежним звукам прибавилось журчанье. Туман же
стал садиться вниз, и из-за стены тумана выплыл ущербный месяц, мрачно освещая что-то черное и страшное.
По выходе из гор течение
реки Квандагоу
становится тихим и спокойным.
Река блуждает от одного края долины к другому, рано начинает разбиваться на пороги и соединяется с
рекой Амагу почти у самого моря.
Утром был довольно сильный мороз (–10°С), но с восходом солнца температура
стала повышаться и к часу дня достигла +3°С. Осень на берегу моря именно тем и отличается, что днем настолько тепло, что смело можно идти в одних рубашках, к вечеру приходится надевать фуфайки, а ночью — завертываться в меховые одеяла. Поэтому я распорядился всю теплую одежду отправить морем на лодке, а с собой мы несли только запас продовольствия и оружие. Хей-ба-тоу с лодкой должен был прийти к устью
реки Тахобе и там нас ожидать.
Наконец хромой таза вернулся, и мы
стали готовиться к переправе. Это было не так просто и легко, как казалось с берега. Течение в
реке было весьма быстрое, перевозчик-таза каждый раз поднимался вверх по воде метров на 300 и затем уже пускался к противоположному берегу, упираясь изо всех сил шестом в дно
реки, и все же течением его сносило к самому устью.
Согласно указаниям, данным солоном, после
реки Тигдамугу мы отсчитали второй безымянный ключик и около него
стали биваком. По этому ключику нам следовало идти к перевалу на
реке Нахтоху.
Часа в 4 или в 5 пополудни мы
стали биваком. Котомки наши были тяжелы, и потому все сильно устали. Кругом было много травы и сухостоя для дров. Чтобы не зажечь лес, мы устроились на гальке около
реки.
Маленькая, едва заметная тропинка, служившая нам путеводной нитью, все время кружила: она переходила то на один берег
реки, то на другой. Долина
становилась все у же и у же и вдруг сразу расширилась. Рельеф принял неясный, расплывчатый характер. Это были верховья
реки Такунчи. Здесь 3 ручья стекались в одно место. Я понял, что нахожусь у подножия Сихотэ-Алиня.
Он подошел к
реке и жадно
стал пить воду.
В заливе Джигит нам пришлось просидеть около двух недель. Надо было дождаться мулов во что бы то ни
стало: без вьючных животных мы не могли тронуться в путь. Воспользовавшись этим временем, я занялся обследованием ближайших окрестностей по направлению к заливу Пластун, где в прошлом году у Дерсу произошла встреча с хунхузами. Один раз я ходил на
реку Кулему и один раз на север по побережью моря.
Одега 2-я (по-удэгейски Одэхе) с левой стороны принимает в себя ключ Луговой. Раньше, по рассказам китайцев, здесь была небольшая лудева, но она сгорела. Китайцы ее возобновлять не
стали и ушли на
реку Пхусун.
Начинался рассвет… Из темноты
стали выступать сопки, покрытые лесом, Чертова скала и кусты, склонившиеся над
рекой. Все предвещало пасмурную погоду… Но вдруг неожиданно на востоке, позади гор, появилась багровая заря, окрасившая в пурпур хмурое небо. В этом золотисто-розовом сиянии отчетливо
стал виден каждый куст и каждый сучок на дереве. Я смотрел как очарованный на светлую игру лучей восходящего солнца.
После этого оба они пришли ко мне и
стали просить, чтобы я переменил место бивака. На вопрос, какая тому причина, солон сказал, что, когда под утесом он
стал рубить дерево, сверху в него черт два раза бросил камнями. Дерсу и солон так убедительно просили меня уйти отсюда и на лицах у них написано было столько тревоги, что я уступил им и приказал перенести палатки вниз по
реке метров на 400. Тут мы нашли место еще более удобное, чем первое.
24-го числа мы дошли до
реки Бали, а 25-го
стали подходить к водоразделу. Горы утратили свои резкие очертания. Места их заняли невысокие сопки с пологими склонами.
Я не пошел туда, а повернул вправо по ключику Ада, чтобы выйти в один из верхних притоков соседней
реки Кумуху, намереваясь по ней спуститься к морю. В сумерки мы немного не дошли до водораздела и
стали биваком в густом лесу.
К вечеру мы дошли до истоков Адимила и
стали биваком близ перевала на
реку Фату.
Мы пошли влево и
стали взбираться на хребет, который здесь описывает большую дугу, охватывая со всех сторон истоки
реки Горелой (Угрюмая огибает его с запада).
Долго мы сидели у огня и сушились, а погода бушевала все неистовее, шум
реки становился все сильнее.
После принятия в себя с правой стороны горной речки Даянгу Алчан
становится уже большой
рекой, разбивается на протоки и склоняется к югу. Верхними притоками его будут слева быстрая речка Люсу или Лисухе (ивовая речка), а справа — Бенедзе (или Бенихеза). В этих местах Алчан достигает 50-метровой ширины и
становится очень извилистым.
Пароход
стал шагах в четырехстах от устья
реки. Мулы были спущены прямо на воду. Они тотчас же сориентировались и поплыли к берегу, где их уже ожидали стрелки.
Река Сяо-Кема состоит из слияния двух
рек: Горелой (длиной 15 км) и Сакхомы (длиной 20–25 км). Слияние их происходит недалеко от моря. Здесь долина
становится шире и по сторонам окаймляется невысокими сопками, состоящими главным образом из базальтов с резко выраженной флюидальной структурой и листоватой сфероидальной отдельностью.
Хей-ба-тоу тоже решил зазимовать на Кусуне. Плавание по морю
стало затруднительным: у берегов появилось много плавающего льда, устья
рек замерзли.
Стрелки Сабитов и Аринин
стали собираться в дорогу, а я отправился на
реку Билимбе, чтобы посмотреть, насколько спала вода за ночь.