Неточные совпадения
В коридоре было темно; они стояли возле
лампы. С минуту они
смотрели друг
на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел как мертвец.
Со стен
смотрели на Самгина лица mademoiselle Клерон, Марс, Жюдик и еще многих женщин, он освещал их, держа
лампу в руке, и сегодня они казались более порочными, чем всегда.
Клим Иванович Самгин понимал, что ему нужно
смотреть не
на Дуняшу, а направо, где горит
лампа.
Огонь
лампы, как бы поглощенный медью самовара, скупо освещал три фигуры, окутанные жарким сумраком. Лютов, раскачиваясь
на стуле, двигал челюстями, чмокал и
смотрел в сторону Туробоева, который, наклонясь над столом, писал что-то
на измятом конверте.
Яков Платонович трехпалою рукой приподнял
лампу,
посмотрел на вопрошателя прищурясь и сказал...
Но Самгин уже не слушал его замечаний, не возражал
на них, продолжая говорить все более возбужденно. Он до того увлекся, что не заметил, как вошла жена, и оборвал речь свою лишь тогда, когда она зажгла
лампу. Опираясь рукою о стол, Варвара
смотрела на него странными глазами, а Суслов, встав
на ноги, оправляя куртку, сказал, явно довольный чем-то...
Он молчал, гладя ее голову ладонью. Сквозь шелк ширмы, вышитой фигурами серебряных птиц, он
смотрел на оранжевое пятно
лампы, тревожно думая: что же теперь будет? Неужели она останется в Петербурге, не уедет лечиться? Он ведь не хотел, не искал ее ласк. Он только пожалел ее.
Клим
посмотрел на людей, все они сидели молча; его сосед, нагнувшись, свертывал папиросу. Диомидов исчез. Закипала, булькая, вода в котлах; усатая женщина полоскала в корыте «сычуги», коровьи желудки, шипели сырые дрова в печи. Дрожал и подпрыгивал огонь в
лампе, коптило надбитое стекло. В сумраке люди казались бесформенными, неестественно громоздкими.
Клим сел против него
на широкие нары, грубо сбитые из четырех досок; в углу нар лежала груда рухляди, чья-то постель. Большой стол пред нарами испускал одуряющий запах протухшего жира. За деревянной переборкой, некрашеной и щелявой, светился огонь, там кто-то покашливал, шуршал бумагой. Усатая женщина зажгла жестяную
лампу, поставила ее
на стол и,
посмотрев на Клима, сказала дьякону...
Заставляя себя любезно улыбаться, он присматривался к Дуняше с тревогой и видел: щеки у нее побледнели, брови нахмурены; закусив губу, прищурясь, она
смотрела на огонь
лампы, из глаз ее текли слезинки. Она судорожно позванивала чайной ложкой по бутылке.
Он хотел зажечь
лампу, встать,
посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он пьет, так должен и развратничать, это ясно.
Глаза ее, страшно выкатившись, расширились до размеров пятикопеечных монет, они
смотрели на огонь
лампы, были красны, как раскаленные угли, под одним глазом горела царапина, кровь текла из нее.
Две
лампы освещали комнату; одна стояла
на подзеркальнике, в простенке между запотевших серым потом окон, другая спускалась
на цепи с потолка, под нею, в позе удавленника, стоял Диомидов, опустив руки вдоль тела, склонив голову к плечу; стоял и пристально, смущающим взглядом
смотрел на Клима, оглушаемого поющей, восторженной речью дяди Хрисанфа...
Иная вещь, подсвечник,
лампа, транспарант, пресс-папье, стоит года три, четыре
на месте — ничего; чуть он возьмет ее,
смотришь — сломалась.
К тому времени я уже два года жег зеленую
лампу, а однажды, возвращаясь вечером (я не считал нужным, как сначала, безвыходно сидеть дома 7 часов), увидел человека в цилиндре, который
смотрел на мое зеленое окно не то с досадой, не то с презрением. «Ив — классический дурак! — пробормотал тот человек, не замечая меня. — Он ждет обещанных чудесных вещей… да, он хоть имеет надежды, а я… я почти разорен!» Это были вы. Вы прибавили: «Глупая шутка. Не стоило бросать денег».
Показался свет и рука, загородившая огонь. Вера перестала
смотреть, положила голову
на подушку и притворилась спящею. Она видела, что это была Татьяна Марковна, входившая осторожно с ручной
лампой. Она спустила с плеч
на стул салоп и шла тихо к постели, в белом капоте, без чепца, как привидение.
— Я думаю, — сказал Новодворов, — что если мы хотим делать свое дело, то первое для этого условие (Кондратьев оставил книгу, которую он читал у
лампы, и внимательно стал слушать своего учителя) то, чтобы не фантазировать, а
смотреть на вещи как они есть.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки
на груди, и, не мигая, ничего не видя, долго
смотрела перед собой, высоко подняв брови, сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В
лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула
на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
Квартира Лябьевых в сравнении с логовищем Феодосия Гаврилыча представляла верх изящества и вкуса, и все в ней как-то весело
смотрело: натертый воском паркет блестел; в окна через чистые стекла ярко светило солнце и играло
на листьях тропических растений, которыми уставлена была гостиная;
на подзеркальниках простеночных зеркал виднелись серебряные канделябры со множеством восковых свечей;
на мраморной тумбе перед средним окном стояли дорогие бронзовые часы;
на столах, покрытых пестрыми синелевыми салфетками, красовались фарфоровые с прекрасной живописью
лампы; мебель была обита в гостиной шелковой материей, а в наугольной — дорогим английским ситцем; даже лакеи, проходившие по комнатам, имели какой-то довольный и нарядный вид: они очень много выручали от карт, которые по нескольку раз в неделю устраивались у Лябьева.
Я тоже
посмотрел в щель: в такой же тесной конуре, как та, в которой мы были,
на подоконнике окна, плотно закрытого ставнями, горела жестяная
лампа, около нее стояла косоглазая, голая татарка, ушивая рубаху. За нею,
на двух подушках постели, возвышалось взбухшее лицо Ардальона, торчала его черная, спутанная борода. Татарка вздрогнула, накинула
на себя рубаху, пошла мимо постели и вдруг явилась в нашей комнате. Осип поглядел
на нее и снова плюнул...
Над столом висит
лампа, за углом печи — другая. Они дают мало света, в углах мастерской сошлись густые тени, откуда
смотрят недописанные, обезглавленные фигуры. В плоских серых пятнах,
на месте рук и голов, чудится жуткое, — больше, чем всегда, кажется, что тела святых таинственно исчезли из раскрашенных одежд, из этого подвала. Стеклянные шары подняты к самому потолку, висят там
на крючках, в облачке дыма, и синевато поблескивают.
Мне было приятнее
смотреть на мою даму, когда она сидела у рояля, играя, одна в комнате. Музыка опьяняла меня, я ничего не видел, кроме окна, и за ним, в желтом свете
лампы, стройную фигуру женщины, гордый профиль ее лица и белые руки, птицами летавшие по клавиатуре.
— Вчера у окна подсматривал, — рассказывала Вершина. — Забрался в сад, когда мы ужинали. Кадка под окном стояла, мы подставили под дождь, — целая натекла. Покрыта была доской, воды не видно, он влез
на кадку да и
смотрит в окно. А у нас
лампа горит, — он нас видит, а мы его не видим. Вдруг слышим шум. Испугались сначала, выбегаем. А это он провалился в воду. Однако вылез до нас, убежал весь мокрый, — по дорожке так мокрый след. Да мы и по спине узнали.
Это грозило какими-то неведомыми тревогами, но вместе с тем возбуждало любопытство, а оно, обтачиваясь с каждым словом, становилось всё требовательнее и острее. Все трое
смотрели друг
на друга, недоуменно мигая, и говорили вполголоса, а Шакир даже огня в
лампе убавил.
…Ночь.
Лампа зачем-то поставлена
на пол, и изо всех углов комнаты
на её зелёное пятно, подобное зоркому глазу Тиунова, сердито и подстерегающе
смотрит тёплая темнота, пропахнувшая нашатырём и квашеной капустой. Босый, без пояса, расстегнув ворот рубахи,
на стуле в ногах кровати сидит Максим, то наклоняя лохматую голову, то взмахивая ею.
Гораций объяснил; но так бестолково и суетливо, что мы, не дослушав, все перешли в салон. Электричество, вспыхнув в
лампах, осветило углы и предметы,
на которые я
смотрел несколько дней назад. Я заметил, что прибрано и подметено плохо; видимо, еще не улеглось потрясение, вызванное катастрофой.
Перед ним стоял с
лампой в руке маленький старичок, одетый в тяжёлый, широкий, малинового цвета халат. Череп у него был почти голый,
на подбородке беспокойно тряслась коротенькая, жидкая, серая бородка. Он
смотрел в лицо Ильи, его острые, светлые глазки ехидно сверкали, верхняя губа, с жёсткими волосами
на ней, шевелилась. И
лампа тряслась в сухой, тёмной руке его.
Ночной холод ворвался в комнату и облетел её кругом, задувая огонь в
лампе. По стенам метнулись тени. Женщина взмахнула головой, закидывая волосы за плечи, выпрямилась,
посмотрела на Евсея огромными глазами и с недоумением проговорила...
Я с любопытством
смотрел на лицо девушки при этих рассказах. Оно оставалось так же спокойно… Когда Соколова выбежала в переднюю к закипевшему самовару, Дося подошла к окну. Я вовремя отодвинулся в тень. Между окном и девушкой стоял столик и
лампа, и мне была видна каждая черточка ее лица. Руками она бессознательно заплетала конец распустившейся косы и
смотрела в темноту. И во всем лице, особенно в глазах, было выражение, которое запало мне глубоко в душу…
Закинула голову вверх и, не мигая,
смотрела на светлый круг от
лампы; и влажно блестели глаза. Елена Петровна знала, что теперь от нее ничего не добьешься, и коротко сказала...
Он махнул рукой, не окончив фразы, и пошел к дому; и широкая спина его гнулась, как у тяжко больного или побитого. В столовой, однако, под светом
лампы он оправился и стал спокоен и ровен, как всегда, но уже больше не шутил и явно избегал
смотреть на Женю Эгмонт. Когда же все разошлись, попросился в комнату к Саше. «Ах, если бы я смела подслушивать!» — мелькнуло в голове у Елены Петровны.
Он сидел
на полу и в огромный ящик укладывал свои пожитки. Чемодан, уже завязанный, лежал возле. В ящик Семен Иванович клал вещи, не придерживаясь какой-нибудь системы:
на дно была положена подушка,
на нее — развинченная и завернутая в бумагу
лампа, затем кожаный тюфячок, сапоги, куча этюдов, ящик с красками, книги и всякая мелочь. Рядом с ящиком сидел большой рыжий кот и
смотрел в глаза хозяину. Этот кот, по словам Гельфрейха, состоял у него
на постоянной службе.
Косо улыбнувшись, Коротков прогремел замком, в двадцать рейсов перетащил к себе в комнату все бутылки, стоящие в углу коридора, зажег
лампу и, как был, в кепке и пальто, повалился
на кровать. Как зачарованный, около получаса он
смотрел на портрет Кромвеля, растворяющийся в густых сумерках, потом вскочил и внезапно впал в какой-то припадок буйного характера. Сорвав кепку, он швырнул ее в угол, одним взмахом сбросил
на пол пачки со спичками и начал топтать их ногами.
Не подумал и — без воли — пошёл за нею. Вот я в комнате;
на стене
лампа горит, в углу, под образами, толстая старуха сидит, жуёт что-то,
на столе — самовар. Уютно, тепло. Усадила меня эта женщина за стол; молодая, румяная она, грудь высокая. Старуха из угла
смотрит на меня и сопит. Лицо у неё большое, дряблое и словно без глаз. Неловко мне — зачем пришёл? Кто такие?
Теперь она стояла
на пороге, и свет висячей
лампы падал ей прямо
на голову — в белом шерстяном платке. Из-под платка
смотрело круглое, миловидное, курносое личико с пухлыми щеками и ямочками
на них от улыбки пухлых красных губ.
Тяжело вылез из приямка, остановился, почесывая бок, долго
смотрел в окно. За стеклами мелькало, стоная, белое.
На стене тихо шипел и потрескивал желтый огонек
лампы, закопченное стекло почти совсем прятало его.
Уже все спали, шелестело тяжелое дыхание, влажный кашель колебал спертый, пахучий воздух. Синяя, звездная ночь холодно
смотрела в замазанные стекла окна: звезды были обидно мелки и далеки. В углу пекарни,
на стене, горела маленькая жестяная
лампа, освещая полки с хлебными чашками, — чашки напоминали лысые, срубленные черепа.
На ларе с тестом спал, свернувшись комом, глуховатый Никандр, из-под стола,
на котором развешивали и катали хлебы, торчала голая, желтая нога пекаря, вся в язвах.
В окна
смотрела тьма, в комнате было душно, запах керосина трёх зажжённых
ламп, смешиваясь с запахом полковника, увеличивал духоту и нервное настроение Ипполита. Он
смотрел на Вареньку и размышлял...
— Это, брат, нелепо! — сказал ротмистр, тихонько приглаживая рукой растрепанные волосы неподвижного учителя. Потом ротмистр прислушался к его дыханию, горячему и прерывистому,
посмотрел в лицо, осунувшееся и землистое, вздохнул и, строго нахмурив брови, осмотрелся вокруг.
Лампа была скверная: огонь в ней дрожал, и по стенам ночлежки молча прыгали черные тени. Ротмистр стал упорно
смотреть на их безмолвную игру, разглаживая себе бороду.
Говорил он долго и сухо, точно в барабан бил языком. Бурмистров, заложив руки за спину, не мигая,
смотрел на стол, где аккуратно стояли и лежали странные вещи: борзая собака желтой меди, стальной кубик, черный, с коротким дулом, револьвер, голая фарфоровая женщина, костяная чаша, подобная человечьему черепу, а в ней — сигары, масса цапок с бумагами, и надо всем возвышалась высокая,
на мраморной колонне,
лампа с квадратным абажуром.
Четыхер недоверчиво
посмотрел на нее, погасил
лампу, желтый свет сменился кисейно-серым утром.
(Пётр незаметно уходит. Вере скучно, она стоит сзади кресла няньки, прикрепляя ей
на голову бумажные цветы с абажура
лампы. Любовь
смотрит на всех из угла неподвижным взглядом. Надежда всё время охорашивается, тихонько напевая.)
Часть столовой — скучный угол со старинными часами
на стене. Солидный буфет и большой стол, уходящий наполовину за пределы сцены. Широкая арка, занавешенная тёмной драпировкой, отделяет столовую от гостиной; гостиная глубже столовой, тесно заставлена старой мебелью. В правом углу горит небольшая электрическая
лампа; под нею
на кушетке Вера с книгой в руках. Между стульев ходит Пётр, точно ищет чего-то. В глубине у окна Любовь, она встала коленями
на стул, держится за спинку и
смотрит в окно.
На столе горела
лампа, окна были открыты, жёлтый язык огня вздрагивал, вытягиваясь вверх и опускаясь; пред образами чуть теплился в медной лампадке другой, синеватый огонёк, в комнате плавал сумрак. Николаю было неприятно
смотреть на эти огни и не хотелось войти к отцу, встречу шёпоту старухи Рогачёвой, стонам больного, чёрным окнам и умирающему огню лампады.
«…Нет, он вернется!» — слышу я и, оттолкнув Духовского, стремлюсь
на сцену. Черт его побери, как зовут этого человека? Секунда, другая молчания… Зрительная зала — точно черная шевелящаяся бездна. Прямо предо мной
на сцене ярко освещены
лампой незнакомые мне, грубо намазанные лица. Все
смотрят на меня напряженно. Духовской шепчет что-то сзади, но я ничего не могу разобрать. Тогда я вдруг выпаливаю голосом торжественного укора...
Сделав паузу, Половецкий с удивлением
посмотрел кругом,
на сгорбленную фигуру брата Ираклия,
на расплывавшееся пятно света вокруг
лампы,
на давно небеленые стены,
на свои босые ноги… Ему казалось, что он где-то далеко-далеко от обительской странноприимницы, и что вместо брата Ираклия сидит он сам и слушает чью-то скорбную, непонятную для него исповедь.
Составляется короткий протокол в казенных словах, и к нему прилагается оставленное самоубийцей письмо… Двое дворников и городовой несут труп вниз по лестнице. Арсений светит, высоко подняв
лампу над головой. Анна Фридриховна, надзиратель и поручик
смотрят сверху из окна в коридоре. Несущие
на повороте разладились в движениях, застряли между стеной и перилами, и тот, который поддерживал сзади голову, опускает руки. Голова резко стукается об одну ступеньку, о другую, о третью.
В хозяйском номере горит
лампа.
На открытом окне сидит поджавши ноги, Алечка и
смотрит, как колышется внизу темная, тяжелая масса воды, освещенной электричеством, как тихо покачивается жидкая, мертвенная зелень тополей вдоль набережной
На щеках у нее горят два круглых, ярких, красных пятна, а глаза влажно и устало мерцают. Издалека, с той стороны реки, где сияет огнями кафешантан, красиво плывут в холодеющем воздухе резвые звуки вальса.
Спать еще рано. Жанна встает, накидывает
на голову толстый платок, зажигает фонарь и выходит
на улицу
посмотреть, не тише ли стало море, не светает ли, и горит ли
лампа на маяке, в не видать ли лодки мужа. Но
на море ничего не видно. Ветер рвет с нее платок и чем-то оторванным стучит в дверь соседней избушки, и Жанна вспоминает о том, что она еще с вечера хотела зайти проведать больную соседку. «Некому и приглядеть за ней», — подумала Жанна и постучала в дверь. Прислушалась… Никто не отвечает.
Упрямо, без прежнего радования, с какими-то злыми думами и опасениями Елена продолжала каждый день обнажать свое прекрасное тело и
смотреть на себя в зеркало. Она делала это даже чаще, чем прежде, не только вечером, при свете
ламп, но и днем, опустив занавесы. Теперь она уже не забывала опускать портьеры, чтобы не подсматривали и не подслушивали ее снаружи, и при этом стыд делал все ее движения неловкими.