Неточные совпадения
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад,
Что
дядя при
смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
(И тем я начал мой роман);
Но, прилетев в деревню
дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань, готовую земле.
Она рассказала, что в юности
дядя Хрисанф был политически скомпрометирован, это поссорило его с отцом, богатым помещиком, затем он был корректором, суфлером, а после
смерти отца затеял антрепризу в провинции. Разорился и даже сидел в тюрьме за долги. Потом режиссировал в частных театрах, женился на богатой вдове, она умерла, оставив все имущество Варваре, ее дочери. Теперь
дядя Хрисанф живет с падчерицей, преподавая в частной театральной школе декламацию.
— Ах, тихоня! Вот шельма хитрая! А я подозревала за ним другое. Самойлов учит? Василий Николаевич — замечательное лицо! — тепло сказала она. — Всю жизнь — по тюрьмам, ссылкам, под надзором полиции, вообще — подвижник. Супруг мой очень уважал его и шутя звал фабрикантом революционеров. Меня он недолюбливал и после
смерти супруга перестал посещать. Сын протопопа,
дядя у него — викарный…
Он уважал, правда, Державина и Крылова: Державина за то, что написал оду на
смерть его
дяди князя Мещерского, Крылова за то, что вместе с ним был секундантом на дуэли Н. Н. Бахметева.
Они никогда не сближались потом. Химик ездил очень редко к
дядям; в последний раз он виделся с моим отцом после
смерти Сенатора, он приезжал просить у него тысяч тридцать рублей взаймы на покупку земли. Отец мой не дал; Химик рассердился и, потирая рукою нос, с улыбкой ему заметил: «Какой же тут риск, у меня именье родовое, я беру деньги для его усовершенствования, детей у меня нет, и мы друг после друга наследники». Старик семидесяти пяти лет никогда не прощал племяннику эту выходку.
И отдалось всё это ему чуть не гибелью: дядя-то Михайло весь в дедушку — обидчивый, злопамятный, и задумал он извести отца твоего. Вот, шли они в начале зимы из гостей, четверо: Максим,
дядья да дьячок один — его расстригли после, он извозчика до
смерти забил. Шли с Ямской улицы и заманили Максима-то на Дюков пруд, будто покататься по льду, на ногах, как мальчишки катаются, заманили да и столкнули его в прорубь, — я тебе рассказывала это…
Его купил
дядя Яков, чтоб поставить над могилою своей жены, и дал обет отнести крест на своих плечах до кладбища в годовщину
смерти ее.
— О жизни и
смерти?.. — повторил
дядя, — да, это, конечно, очень важно, а впрочем — попробуем, авось проглотим.
Петр Иванович Адуев,
дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после
смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
— Нашел! — вскричал он вдруг и вскочил с места. —
Дядя Коршун! Нас с тобой князь от
смерти спас — спасем и мы его; теперь наша очередь! Хочешь идти со мной на трудное дело?
Сначала Аннинька словно не расслышала вопроса
дяди, но, очевидно, он дошел до нее, потому что через две-три минуты она сама ощутила непреодолимую потребность возвратиться к этой
смерти, измучить себя ею.
Двое
дядей тут умерли; двое двоюродных братьев здесь получили «особенно тяжкие» раны, последствием которых была
смерть; наконец, и Любинька…
— Да ты что языком-то колотишь? Вы с
дядей Васей коровью
смерть убили, [То есть убили мужика или бабу, подозревая, что они пустили по ветру порчу, от которой падает скот. У нас был один такой убийца. (Примеч. автора.)] оттого и сюда пришли.
В год ее
смерти вышла замуж и девица Перепелицына, которая, по
смерти генеральши, осталась у
дяди в надежде подлизаться к Татьяне Ивановне.
—
Смертью уморите вы маменьку-с, — кричала она
дяде, —
смертью уморят-с! А вам, Настасья Евграфовна, не следовало бы ссорить маменьку-с с ихним сыном-с; это и Господь Бог запрещает-с…
Пришедши в свой небольшой кабинет, женевец запер дверь, вытащил из-под дивана свой пыльный чемоданчик, обтер его и начал укладывать свои сокровища, с любовью пересматривая их; эти сокровища обличали как-то въявь всю бесконечную нежность этого человека: у него хранился бережно завернутый портфель; портфель этот, криво и косо сделанный, склеил для женевца двенадцатилетний Володя к Новому году, тайком от него, ночью; сверху он налепил выдранный из какой-то книги портрет Вашингтона; далее у него хранился акварельный портрет четырнадцатилетнего Володи: он был нарисован с открытой шеей, загорелый, с пробивающейся мыслию в глазах и с тем видом, полным упования, надежды, который у него сохранился еще лет на пять, а потом мелькал в редкие минуты, как солнце в Петербурге, как что-то прошедшее, не прилаживающееся ко всем прочим чертам; еще были у него серебряные математические инструменты, подаренные ему стариком
дядей; его же огромная черепаховая табакерка, на которой было вытиснено изображение праздника при федерализации, принадлежавшая старику и лежавшая всегда возле него, — ее женевец купил после
смерти старика у его камердинера.
Дядя нимало этим не смутился и опять выслал в зал к тетке того же самого дворецкого с таким ответом, что князь, мол, рождению своему не радуются и поздравления с оным принимать не желают, так как новый год для них ничто иное, как шаг к
смерти.
Впрочем, к гордости всех русских патриотов (если таковые на Руси возможны), я должен сказать, что многострадальный
дядя мой, несмотря на все свои западнические симпатии, отошел от сего мира с пламенной любовью к родине и в доставленном мне посмертном письме начертал слабою рукою: «Извини, любезный друг и племянник, что пишу тебе весьма плохо, ибо пишу лежа на животе, так как другой позиции в ожидании
смерти приспособить себе не могу, благодаря скорострельному капитану, который жестоко зарядил меня с казенной части.
Много замечал Илья, но всё было нехорошее, скучное и толкало его в сторону от людей. Иногда впечатления, скопляясь в нём, вызывали настойчивое желание поговорить с кем-нибудь. Но говорить с
дядей не хотелось: после
смерти Еремея между Ильёй и
дядей выросло что-то невидимое, но плотное и мешало мальчику подходить к горбуну так свободно и близко, как раньше. А Яков ничего не мог объяснить ему, живя тоже в стороне ото всего, но на свой особый лад.
Его тяготило воспоминание о том, что он видел в день
смерти деда Еремея, ему казалось, что и он вместе с Петрухой и
дядей тоже виноват пред стариком.
Он не забыл ее и после
смерти — молился о ней и всегда свято хранил оставленный ему покойницею в благословение образ Николы, с которым
дядя не расставался по вере, что эта икона полна для него благодатных токов материнского благословения.
А мне не хотелось тогда на этой Утке оставаться, до
смерти не хотелось — дядю-то Селифона я очень любил, да на Каменку меня уж больно тянуло: зазноба у меня там осталась.
Не застав же в Духанове никого, полетел вслед за
дядей в Мордасов, где как громом поразила его
смерть старика и все подробнейшие слухи об обстоятельствах его
смерти.
В жизнь Якова угловатая, чёрная фигура
дяди внесла ещё одну тень, вид монаха вызывал в нём тяжёлые предчувствия, его тёмное, тающее лицо заставляло думать о
смерти.
Было странно слышать, что этот кроткий урод говорит сердито, почти со злобой, совершенно не свойственной ему. И ещё более удивляло единогласие Тихона и
дяди в оценке мужа Татьяны, — старики жили несогласно, в какой-то явной, но немой вражде, почти не разговаривая, сторонясь друг друга. В этом Яков ещё раз видел надоевшую ему человеческую глупость: в чём могут быть не согласны люди, которых завтра же опрокинет
смерть?
Яков видел, что монах очень подружился с Ольгой, его уважала бессловесная Вера Попова, и даже Мирон, слушая рассказы
дяди о его странствованиях, о людях, не морщился, хотя после
смерти отца Мирон стал ещё более заносчив, сух, распоряжался по фабрике, как старший, и покрикивал на Якова, точно на служащего.
— Пойдем,
дядя Дорофей… Постучим еще в доску… да завалимся спать…
смерть иззяб…
— Что ты,
дядя, всё про
смерть поёшь?
Сганареля не отыскивали. Ферапонт, как ему сказано было, сделался вольным, скоро заменил при
дяде Жюстина и был не только верным его слугою, но и верным его другом до самой его
смерти. Он закрыл своими руками глаза
дяди, и он же схоронил его в Москве на Ваганьковском кладбище, где и по сю пору цел его памятник. Там же, в ногах у него, лежит и Ферапонт.
Анна Ник<олавна>. Что это значит? (Слуге) Проси в гостиную. (Слуга уходит.) (Тихо старухе) Пойдемте со мною, матушка; я угадываю, зачем он приехал! мне уж говорили. Он сам не так богат; но
дядя при
смерти, а у
дяди 1500 душ.
Весьма вероятно, что Акулина Андреевна не повезла бы своего сына по письму
дяди, но после
смерти Степана Степановича люди стали что-то грубо поговаривать, а иногда даже и перечить с таким видом, что Акулине Андреевне показалось безопаснее переехать в Москву.
Народу стояло на обоих берегах множество, и все видели, и все восклицали: «ишь ты! поди ж ты!» Словом, «случилось несчастие» невесть отчего. Ребята во всю мочь веслами били,
дядя Петр на руле весь в поту, умаялся, а купец на берегу весь бледный, как
смерть, стоял да молился, а все не помогло. Барка потонула, а хозяин только покорностью взял: перекрестился, вздохнул да молвил: «Бог дал, бог и взял — буди его святая воля».
Ден через пять огляделся Алексей в городе и маленько привык к тамошней жизни. До
смерти надоел ему охочий до чужих обедов
дядя Елистрат, но Алексей скоро отделался от его наянливости. Сказал земляку, что едет домой, а сам с постоялого двора перебрался в самую ту гостиницу, где обедал в день приезда и где впервые отроду услыхал чудные звуки органа, вызвавшие слезовую память о Насте и беззаветной любви ее, — звуки, заставившие его помимо воли заглянуть в глубину души своей и устыдиться черноты ее и грязи.
На другой день король и королева, приглашенные капитаном к обеду, приехали на корвет в сопровождении своего
дяди, губернатора острова, пожилого, коротко остриженного канака с умным и энергичным лицом, который потом, после
смерти Камеамеа IV, года через три после пребывания «Коршуна» в Гонолулу, вступил на престол, и неизбежного первого министра, мистера Вейля, которого король очень любил и, как уверяли злые языки, за то, что умный шотландец не очень-то обременял делами своего короля и не прочь был вместе с ним распить одну-другую бутылку хереса или портвейна, причем не был одним из тех временщиков, которых народ ненавидит.
Письма
дядя ей присылал, чтоб уверилась она в
смерти того купчика.
Был у него
дядя, человек бессемейный, долго служил в Муроме у богатого купца в приказчиках и по
смерти своей оставил племяннику с чем-то две тысячи по́том и кровью нажитых денег.
Бежать отсюда, бежать подальше с этой бледной, как
смерть, забитой, горячо любимой женщиной. Бежать подальше от этих извергов, в Кубань, например… А как хороша Кубань! Если верить письмам
дяди Петра, то какое чудное приволье на Кубанских степях! И жизнь там шире, и лето длинней, и народ удалее… На первых порах они, Степан и Марья, в работниках будут жить, а потом и свою земельку заведут. Там не будет с ними ни лысого Максима с цыганскими глазами, ни ехидно и пьяно улыбающегося Семена…
— Ведь бог накажет, Степушка! Тебя же накажет! Пошлет тебе лютую
смерть, без покаяния. Помянешь мое слово!
Дядя Трофим жил с солдаткой — помнишь? — и как помер? И не дай господи!
Вероятно, он думал теперь о
смерти, которая так недавно взяла к себе его мать и
дядю Игнатия.
Смерть уносит на тот свет матерей и
дядей, а их дети и скрипки остаются на земле.
«Идей у него своих не имеется! Это несомненно. А кажется, чего было проще сообразить насчет
смерти Лещова?.. Вот
дядя так голова!..»
— Ну,
дядя Степан, до
смерти теперь мягкого хлеба не видать тебе!
Тщательно и горячо они обсуждали содержание завтрашних речей. Наташа всю ночь с женою Дяди-Белого вышивала майские флаги. Ее бескровное лицо посерело, но глаза светились еще ярче. Я решительно отказался выступать завтра, — очень расстроен
смертью Алексея, в голове каша, не сумею связать двух слов. И было мне безразлично, что Перевозчиков иронически улыбался и ясно выказывал подозрение, — не попусту ли я трушу.
«Как я мог поверить, что честный и самоотверженный друг мой, князь Владимир, мог быть способен на такой гнусный поступок, как оклеветание отца и
дяди своей невесты? Я, подлый, гадкий, низкий себялюбец, порадовался возможности столкнуть с высоты своего соперника и без того несчастного, умирающего, быть может, теперь от истязаний, произведенных пытками, приговоренного бесповоротно к
смерти», — пронеслось самообвинение в голове Якова Потаповича.
Эти горницы были известны под общим названием светлицы и служили обширным и уютным гнездышком для «сизой голубки», как называла ее нянька Антиповна, — Ксении Яковлевны Строгановой. Любимица отца и покойника
дяди, она осталась после их
смерти на пятнадцатом году и стала жить среди боготворивших ее родного и двоюродного братьев и заменяющего ей родного отца —
дяди Семена.
— Не совсем так, — заметил Николай Леопольдович, — и я не вижу причин для трагических возгласов. Она всегда была болезненной девушкой,
смерть отца и
дяди уже надломили ее, и чахотка начала развиваться: рано или поздно она должна была свести ее в преждевременную могилу, так не лучше ли, что это случится теперь, а не тогда, когда она была бы госпожою Шатовой, и двести тысяч, которых вы теперь единственная наследница, были бы в чужих руках.
Смерть матери она не помнила, так как осталась после нее двухлетним ребенком на руках у Антиповны, а
смерть тетки, жены покойного
дядя Григория, случилась еще ранее
смерти матери.
Я только что продал свое 80-душное имение, которое после
смерти моего умного и честного старосты и вслед затем моего
дяди оставалось без надлежащего призрения и стало давать мне скудные доходы.
— Ошибаетесь, отец мой, у меня есть оправдание, но оно вместе с тем и ваше обвинение, я истратил все эти деньги на девушку, которую вы лишили состояния и крова, а я чести и доброго имени, сто тысяч рублей, завещанных словесно на одре
смерти моим
дядей, князем Иваном, его побочной дочери Александре Яковлевне Гариновой, она получила сполна. Остальное пошло также на нее и явилось лишь небольшим вознаграждением за то унижение, которое она терпела в доме ее ближайших родственников, в нашем доме.
Отец, бросивший ее, как ей казалось, на произвол судьбы и няньчащяйся с этой «глупой Лидкой»,
дядя, неудовлетворяющийся мелкими уколами и оскорблениями ее, при жизни, а наносящий ей страшное оскорбление после своей
смерти насмешкой в духовном завещании — не стоили пощады с ее стороны.