Неточные совпадения
У него незаметно сложилось странное впечатление: в России бесчисленно много лишних людей, которые не знают, что им делать, а может быть, не хотят ничего делать. Они
сидят и лежат на пароходных пристанях, на станциях железных
дорог,
сидят на берегах рек и над морем, как за столом, и все они чего-то ждут. А тех людей, разнообразным трудом которых он восхищался на Всероссийской выставке, тех не было видно.
Ну, так вот я в
дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего.
Сижу в своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал, что в 30˚ не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи;
у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.
Только свинья так же неопрятна, как и
у нас, и так же неистово чешет бок об угол, как будто хочет своротить весь дом, да кошка,
сидя в палисаднике, среди мирт, преусердно лижет лапу и потом мажет ею себе голову. Мы прошли мимо домов, садов, по песчаной
дороге, миновали крепость и вышли налево за город.
Возвращаясь в город, мы, между деревень, наткнулись на казармы и на плац. Большие желтые здания, в которых поместится до тысячи человек, шли по обеим сторонам
дороги. Полковник
сидел в креслах на открытом воздухе, на большой, расчищенной луговине,
у гауптвахты; молодые офицеры учили солдат. Ученье делают здесь с десяти часов до двенадцати утра и с пяти до восьми вечера.
Погуляв по северной стороне островка, где есть две красивые, как два озера, бухты, обсаженные деревьями, мы воротились в село. Охотники наши застрелили
дорогой три или четыре птицы. В селе на берегу разостланы были циновки; на них
сидели два старика, бывшие уже
у нас, и пригласили сесть и нас. Почти все жители села сбежались смотреть на редких гостей.
У подъезда стояли
дорогие экипажи. В зале с
дорогим убранством
сидели дамы в шелку, бархате, кружевах, с накладными волосами и перетянутыми и накладными тальями. Между дамами
сидели мужчины — военные и статские и человек пять простолюдинов: двое дворников, лавочник, лакей и кучер.
Моя Альпа не имела такой теплой шубы, какая была
у Кады. Она прозябла и, утомленная
дорогой,
сидела у огня, зажмурив глаза, и, казалось, дремала. Тазовская собака, с малолетства привыкшая к разного рода лишениям, мало обращала внимания на невзгоды походной жизни. Свернувшись калачиком, она легла в стороне и тотчас уснула. Снегом всю ее запорошило. Иногда она вставала, чтобы встряхнуться, затем, потоптавшись немного на месте, ложилась на другой бок и, уткнув нос под брюхо, старалась согреть себя дыханием.
— Ведь вот вы все такие, — карал он гостя. — Послушать, так все
у вас как по-писаному, как следует быть… Ведь вот
сидим вместе, пьем чай, разговариваем, а не съели друг друга. И дела раньше делали… Чего же Емельяну поперек
дороги вставать? Православной-то уж ходу никуда нет… Ежели уж такое дело случилось, так надо по человечеству рассудить.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается в богатых селах. Везде было то же уныние, как и в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По
дороге попадались бесцельно бродившие по уезду мужики, — все равно работы нигде не было, а дома
сидеть не
у чего. Более малодушные уходили из дому, куда глаза глядят, чтобы только не видеть голодавшие семьи.
Последние ряды городских зданий кончились здесь, и широкая трактовая
дорога входила в город среди заборов и пустырей.
У самого выхода в поле благочестивые руки воздвигли когда-то каменный столб с иконой и фонарем, который, впрочем, скрипел только вверху от ветра, но никогда не зажигался.
У самого подножия этого столба расположились кучкой слепые нищие, оттертые своими зрячими конкурентами с более выгодных мест. Они
сидели с деревянными чашками в руках, и по временам кто-нибудь затягивал жалобную песню...
Вечером,
сидя у огня, я беседовал с Сунцаем. Он сообщил мне, что долинка речки, где мы стали биваком, считается
у удэхейцев нечистым местом, а в особенности лес в нижней части ее с правой стороны. Здесь обиталище чорта Боко, благодаря козням которого люди часто блуждают по лесу и не могут найти
дорогу. Все удэхейцы избегают этого места, сюда никто не ходит на охоту и на ночлег останавливаются или пройдя или не доходя речки.
Именно в этот момент торжества Мыльникова на Фотьянку и приехал Кишкин с Кожиным. Их по
дороге обогнал Мыльников,
у которого в пошевнях
сидела целая ватага пьяных мужиков.
Тогда я запирался
у себя в комнате или уходил на самый конец сада, взбирался на уцелевшую развалину высокой каменной оранжереи и, свесив ноги со стены, выходившей на
дорогу,
сидел по часам и глядел, глядел, ничего не видя.
Давно ожидаемая поездка наконец совершилась в светлый июньский день, когда четырехместная коляска Лаптева стрелой полетела по
дороге в Истокский завод; в коляске с набобом
сидел один Прейн, а в ногах
у них лежала ласково взвизгивавшая Brunehaut.
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу,
дорогу ей перерезал извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее.
Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо
у него было выше левого.
"Было это, братец ты мой, по весне дело; на селе
у нас праздник был большой; только пришла она, стала посередь самого села, мычит: «ба» да «ба» — и вся недолга.
Сидел я в ту пору
у себя в избе
у самого окошечка; гляжу, баба посередь
дороги ревмя ревет.
И на другой день часу в десятом он был уже в вокзале железной
дороги и в ожидании звонка
сидел на диване; но и посреди великолепной залы, в которой ходила, хлопотала, смеялась и говорила оживленная толпа, в воображении его неотвязчиво рисовался маленький домик, с оклеенною гостиной, и в ней скучающий старик, в очках, в демикотоновом сюртуке, а
у окна угрюмый, но добродушный капитан, с своей трубочкой, и, наконец, она с выражением отчаяния и тоски в опухнувших от слез глазах.
— Он все врет, — продолжал Петр Иваныч. — Я после рассмотрел, о чем он хлопочет. Ему только бы похвастаться, — чтоб о нем говорили, что он в связи с такой-то, что видят в ложе
у такой-то, или что он на даче
сидел вдвоем на балконе поздно вечером, катался, что ли, там с ней где-нибудь в уединенном месте, в коляске или верхом. А между тем выходит, что эти так называемые благородные интриги — чтоб черт их взял! — гораздо
дороже обходятся, чем неблагородные. Вот из чего бьется, дурачина!
Он весь встрепенулся в испуге и осмотрелся кругом: «Ну что, если где-нибудь тут за кустом
сидит этот Федька; ведь, говорят,
у него где-то тут целая шайка разбойников на большой
дороге? О боже, я тогда… Я тогда скажу ему всю правду, что я виноват… и что я десятьлет страдал за него, более чем он там в солдатах, и… и я ему отдам портмоне. Гм, j’ai en tout quarante roubles; il prendra les roubles et il me tuera tout de même». [
у меня всего-навсего сорок рублей; он возьмет эти рубли и все-таки убьет меня (фр.).]
— Отцы наши, батюшки! — пели иные протяжно,
сидя у самой
дороги, — дай вам господи доброе здоровье! Донеси вас бог до Сергия Троицы!
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а
у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна
дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит,
сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
— Служил, батушка, отец протоиерей, по разумению своему служил. В Москву и в Питер покойница езжали, никогда горничных с собою не брали. Терпеть женской прислуги в
дороге не могли. Изволят, бывало, говорить: «Все эти Милитрисы Кирбитьевны квохчут, да в гостиницах по коридорам расхаживают, да знакомятся, а Николаша, говорят,
у меня как заяц в угле
сидит». Они ведь меня за мужчину вовсе не почитали, а все: заяц.
Другой раз он видел её летним вечером, возвращаясь из Балымер: она
сидела на краю
дороги, под берёзой, с кузовом грибов за плечами. Из-под ног
у неё во все стороны расползлись корни дерева. Одетая в синюю юбку, белую кофту, в жёлтом платке на голове, она была такая светлая, неожиданная и показалась ему очень красивой. Под платком, за ушами,
у неё были засунуты грозди ещё неспелой калины, и бледно-розовые ягоды висели на щеках, как серьги.
…Через две недели по этой
дороге, по которой некогда мчалась мимо мельницы коляска, запряженная четверкой лихих лошадей, и которая шла от Белого Поля на большую
дорогу, подымался дорожный дормез; Григорий
сидел на козлах и закуривал трубку, ямщик убеждал лошадей идти дружнее и, чтоб ближе подделаться к их понятиям, произносил одни гласные: о… о… о…
у…
у…
у… а… а… а… и т. д.
Басов. Вы представьте,
дорогая…
Сидим мы — я и ваш муж, вдруг Марья Львовна… (хохочет.) оказывается, они —
у них роман!
Силан. Что ходить-то! Он сам на крыльцо выйдет. Он целый день на крыльце
сидит, все на
дорогу смотрит. И какой зоркий на беспашпортных! Хоть сто человек-артель вали, как сейчас воззрится да поманит кого к себе: «А поди-ка сюда, друг любезный!» Так тут и есть. (Почесывает затылок). А то пойти! (Подходит к городническому дому). Аристарх. Что только за дела
у нас в городе! Ну, уж обыватели! Самоеды! Да и те, чай, обходительнее. Ишь ты, чудное дело какое! Ну-ка! Господи благослови! (Закидывает удочку).
В будни я бываю занят с раннего утра до вечера. А по праздникам, в хорошую погоду, я беру на руки свою крошечную племянницу (сестра ожидала мальчика, но родилась
у нее девочка) и иду не спеша на кладбище. Там я стою или
сижу и подолгу смотрю на
дорогую мне могилу и говорю девочке, что тут лежит ее мама.
Граф Хвостиков, впрочем, более приятеля сохранивший присутствие духа, принялся доказывать доктору, что Россия самая непредприимчивая страна, что
у нас никто не заинтересуется делом за его идею, а всякому
дорог лишь свой барыш! Доктор с легкой улыбкой соглашался с ним; Домна же Осиповна держала свои глаза устремленными на Долгова, который
сидел совсем понурив голову. Наконец гости увидели, что им есть возможность уехать, и уехали!
— Вот и я! — кричит князь, входя в комнату. — Удивительно, cher ami, [
дорогой друг (франц.)] сколько
у меня сегодня разных идей. А другой раз, может быть, ты и не поверишь тому, как будто их совсем не бывает. Так и
сижу целый день.
И затем,
дорогая, вы вступили на стезю порока, забыв всякую стыдливость; другая в вашем положении укрылась бы от людей,
сидела бы дома запершись, и люди видели бы ее только в храме божием, бледную, одетую во все черное, плачущую, и каждый бы в искреннем сокрушении сказал: «Боже, это согрешивший ангел опять возвращается к тебе…» Но вы, милая, забыли всякую скромность, жили открыто, экстравагантно, точно гордились грехом, вы резвились, хохотали, и я, глядя на вас, дрожала от ужаса и боялась, чтобы гром небесный не поразил нашего дома в то время, когда вы
сидите у нас.
Опять Арефа очутился в узилище, — это было четвертое по счету. Томился он в затворе монастырском
у игумена Моисея, потом
сидел в Усторожье
у воеводы Полуекта Степаныча, потом на Баламутском заводе, а теперь попал в рудниковую тюрьму. И все напрасно… Любя господь наказует, и нужно любя терпеть. Очень уж больно
дорогой двоеданы проклятые колотили: места живого не оставили. Прилег Арефа на соломку, сотворил молитву и восплакал. Лежит, молится и плачет.
Друзья крепко спали, когда пришла нежданная беда. Арефа проснулся первым, хотел крикнуть, но
у него во рту оказался деревянный «кляп», так что он мог только мычать. Гарусов в темноте с кем-то отчаянно боролся, пока
у него кости не захрустели: на нем
сидели четверо молодцов. Их накрыл разъезд, состоящий из башкир, киргизов и русских лихих людей. Связанных пленников посадили на кобылу и быстро поволокли куда-то в сторону от большой
дороги. Арефа и Гарусов поняли, что их везут в «орду».
Так говорит она самой себе и легкими, послушными шагами бежит по
дороге к городу.
У Навозных ворот около стены
сидят и дремлют в утренней прохладе двое сторожей, обходивших ночью город. Они просыпаются и смотрят с удивлением на бегущую девушку. Младший из них встает и загораживает ей
дорогу распростертыми руками.
— Так вот, сравнишь себя с таким самородком и совестно: ведь пробил же себе человек
дорогу, единственно своим лбом пробил и без поклонов, а я ведь с кандидатским дипломом
сижу у моря и жду погоды…
— Служил, батушка, отец протоиерей, по разумению своему угождал и берег их. В Москву и в Питер покойница езжали, никогда горничных с собою не брали. Терпеть женской прислуги в
дороге не могли. Изволят, бывало, говорить: «Все эти Милитрисы Кирбитьевны квохчут да в гостиницах по коридорам расхаживают, а Николаша, говорят,
у меня, как заяц, в углу
сидит». Оне ведь меня за мужчину вовсе не почитали, а все, бывало, заяц.
— Нельзя было, душа моя. Генерал просто меня прогнал; встретил в лавках: «Что вы, говорит,
сидите здесь? Я, говорит, давно для вас место приготовил». Я говорю: «Ваше превосходительство,
у меня хозяйство». — «Плюньте, говорит, на ваше хозяйство; почтенная супруга ваша с часу на час вас ждет», — а на другой день даже письмо писал ко мне; жалко только, что
дорогою затерял.
— Ты вот что, служивый, — заговорил он опять. — Ты послушайся меня… Ты это брось. Лучше сядь ты
у дороги и
сиди. А уж я сам… Сейчас его ежели облапить, все отдаст… Белендрясы эти на нем нацеплены, цепочки, за девками так гоголем и плавает. А драться не мастера…
У иного и «припас» [Припас — оружие, «припасенное» на всякий случай.] какой бывает, так он даже и не вспомнит. Деликатный народ.
На первых порах крепко меня лакеи утесняли: все-таки вроде как благородный, был офицером, недавно в конторе барином
сидел. Но ненадолго. Во-первых, я и сам с острыми зубами, а во-вторых, есть
у меня
дорогая способность: во всякую жизнь вживаться. И еще чем я внушил им уважение — это познаниями по судебной части.
У лакеев постоянно дела
у мировых судей и в съезде. Все больше в области дебоша и неуплаченных счетов.
В гостиной я застал странную сцену:
у Марьи Виссарионовны были на глазах слезы; Пионова, только что переставшая говорить, обмахивала себя платком; Иван Кузьмич был краснее, чем всегда; Лидия Николаевна
сидела вдали и как будто похудела в несколько минут. Я раскланялся. Леонид подвез меня к моей квартире. Во всю
дорогу он ни слова не проговорил и только, когда я вышел из саней, спросил меня...
Не знаю.
У обедни
Она теперь
сидит с моей женою,
И, верно, молится о нем. — Да как вы
Мальчишке этому
дорогу уступили,
Когда не поклонился даже он?..
Как вы его не удержали тотчас,
Чтоб должного потребовать почтенья?
У него нет ни одного стихотворения, которое просто, без всякого толку описывало бы что-нибудь; а
у других это часто бывает, Услышит человек, что ветер воет, и пишет стихи, что вот, дескать, я
сижу и слушаю, как ветер воет; увидит облака на небе, и пишет стихами, как он на облака смотрит; застанет его дождь на
дороге — опять стихи готовы, что вот я иду, а меня дождик мочит.
Стоит на
дороге серый конек, старик на нем
сидит, глаза
у него, — веришь ли богу, — как угли…
В одном образованном семействе
сидели за чаем друзья и говорили о литературе — о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это
у нас беднеет и бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных
дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: «Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, — хочу иметь свой очаг, хочу
сидеть вечером с
дорогою женою
у своей лампы. Жените!»
Яков Иваныч вспомнил, что
у этих людей тоже нет никакой веры и что это их нисколько не беспокоит, и жизнь стала казаться ему странною, безумною и беспросветною, как
у собаки; он без шапки прошелся по двору, потом вышел на
дорогу и ходил, сжав кулаки, — в это время пошел снег хлопьями, — борода
у него развевалась по ветру, он всё встряхивал головой, так как что-то давило ему голову и плечи, будто
сидели на них бесы, и ему казалось, что это ходит не он, а какой-то зверь, громадный, страшный зверь, и что если он закричит, то голос его пронесется ревом по всему полю и лесу и испугает всех…
Настасья Петровна (садясь). Ждала, ждала, Да уж моченьки моей нет… Часа четыре как с железной
дороги приехали;
сижу у окна да гляжу, как сыч.
До зари не смыкала глаз Таня,
сидя на корточках
у́ двери спальной горницы и прислушиваясь ко вздохам и рыданьям
дорогой своей «сударыни».
То битый час
сидит у окна и молча глядит на
дорогу, то из угла в угол метаться зачнет, либо без всякой видимой причины порывистыми рыданьями зарыдает.
— Уехали-то вы, матушка, поутру, а вечером того же дня гость к ней наехал, весь вечер
сидел с ней, солнышко взошло, как пошел от нее. Поутру опять долго
сидел у ней и обедал, а после обеда куда-то уехал. И как только уехал, стала Марья Гавриловна в
дорогу сряжаться, пожитки укладывать… Сундуков-то что, сундуков-то!.. Боле дюжины. Теперь в домике, опричь столов да стульев, нет ничего, все свезла…
Щенок всю
дорогу у меня за пазухой
сидел — и хоть бы пикнул; а я ему всё: «Трезорушко!