Неточные совпадения
Самгин слушал изумленно, следя
за игрой лица Елены. Подкрашенное лицо ее густо покраснело, до того густо, что обнаружился слой пудры, шея тоже налилась кровью, и кровь, видимо, душила Елену, она нервно и странно дергала головой, пальцы рук ее, блестя
камнями колец, растягивали щипчики для сахара. Самгин никогда не видел ее до такой степени озлобленной, взволнованной и,
сидя рядом с нею, согнулся, прятал голову свою в плечи, спрашивал себя...
За другим столом лениво кушала женщина с раскаленным лицом и зелеными
камнями в ушах, против нее
сидел человек, похожий на министра Витте, и старательно расковыривал ножом череп поросенка.
— Нет, не
камнем! — горячо возразила она. — Любовь налагает долг, буду твердить я, как жизнь налагает и другие долги: без них жизни нет. Вы стали бы
сидеть с дряхлой, слепой матерью, водить ее, кормить —
за что? Ведь это невесело — но честный человек считает это долгом, и даже любит его!
Все это слабо освещалось одною стеариновою свечкою, стоявшею перед литографическим
камнем,
за которым на корточках
сидел Персиянцев. При этом слабом освещении, совершенно исчезавшем на темных стенах погреба и только с грехом пополам озарявшем
камень и работника, молодой энтузиаст как нельзя более напоминал собою швабского поэта, обращенного хитростью Ураки в мопса и обязанного кипятить горшок у ведьмы до тех пор, пока его не размопсит совершенно непорочная девица.
Пили чай,
сидели за столом до полуночи, ведя задушевную беседу о жизни, о людях, о будущем. И, когда мысль была ясна ей, мать, вздохнув, брала из прошлого своего что-нибудь, всегда тяжелое и грубое, и этим
камнем из своего сердца подкрепляла мысль.
Фелисата, бывшая крепостная девушка Порохонцева, давно привыкла быть нянькой своего больного помещика и в ухаживаниях
за ним различие пола для нее не существовало. Меж тем Комарь оплыл
камень, на котором
сидели купальщики, и, выскочив снова на берег, стал спиной к скамье, на которой
сидел градоначальник, и изогнулся глаголем.
Старику стало тяжело среди этих людей, они слишком внимательно смотрели
за кусками хлеба, которые он совал кривою, темной лапой в свой беззубый рот; вскоре он понял, что лишний среди них; потемнела у него душа, сердце сжалось печалью, еще глубже легли морщины на коже, высушенной солнцем, и заныли кости незнакомою болью; целые дни, с утра до вечера, он
сидел на
камнях у двери хижины, старыми глазами глядя на светлое море, где растаяла его жизнь, на это синее, в блеске солнца, море, прекрасное, как сон.
Так и говорят — вполголоса — двое людей,
сидя в хаосе
камня на берегу острова; один — таможенный солдат в черной куртке с желтыми кантами и коротким ружьем
за спиною, — он следит, чтоб крестьяне и рыбаки не собирали соль, отложившуюся в щелях
камней; другой — старый рыбак, обритый, точно испанец, темнолицый, в серебряных баках от ушей к носу, — нос у него большой и загнут, точно у попугая.
Гаврик
сидел тут же в двери, наблюдал
за прохожими, передразнивая их, подманивал к себе собак, лукал
камнями в голубей и воробьёв или, возбуждённо шмыгая носом, читал книжку.
Обыкновенно он
сидел среди комнаты
за столом, положив на него руки, разбрасывал по столу свои длинные пальцы и всё время тихонько двигал ими, щупая карандаши, перья, бумагу; на пальцах у него разноцветно сверкали какие-то
камни, из-под чёрной бороды выглядывала жёлтая большая медаль; он медленно ворочал короткой шеей, и бездонные, синие стёкла очков поочерёдно присасывались к лицам людей, смирно и молча сидевших у стен.
Сижу — молчу. И всё во мне молчит, как свинцом облито, тяжёл я, подобно
камню, и холоден, словно лёд. Сжал зубы, будто этим хотел мысли свои сдержать, а мысли разгораются, как угли, жгут меня. Кусаться рад бы, да некого кусать. Схватился руками
за волосы свои, качаю себя, как язык колокола, и внутренно кричу, реву, беснуюсь.
Алеко
за холмом,
С ножом в руках, окровавленный
Сидел на
камне гробовом.
Он быстро встал и пошел как раз в то время, когда сваебойцы брались
за веревку, начиная работу. Я остался
сидеть на
камне, поглядывая на шумную суету, царившую вокруг меня, и на спокойное синевато-зеленое море.
В бедной келье, сложенной из огромных
камней, при скупом свете треножной лампы, на большом четвероугольном куске гранита
сидел монах, лет
за пятьдесят; перед ним лежал развернутый свиток Августина; одна рука поддерживала голову, покрытую черными волосами, перемешавшимися с сединою, другой он придерживал свиток.
«Шел Лойко нога
за ногу, повеся голову и опустив руки, как плети, и, придя в балку к ручью, сел на
камень и охнул. Так охнул, что у меня сердце кровью облилось от жалости, но всё ж не подошел к нему. Словом горю не поможешь — верно?! То-то! Час он
сидит, другой
сидит и третий не шелохнется —
сидит.
В другое время я начал бы гоняться
за стрекозами или бросать
камнями в ворона, который
сидел на невысокой копне под осиной и поворачивал в стороны свой тупой нос, теперь же было не до шалостей.
В тесноте, доходящей до давки,
Весь в
камнях, подрумянен, завит,
Принимающий всякие ставки
За столом миллионщик
сидит:
Тут идут смертоносные схватки.
Будь под колесами
камни,
камни б рассыпались в искры… Село удалялось от них всё более и более… Скрылись избы, скрылись барские амбары… Скоро не стало видно и колокольни… Наконец село обратилось в дымчатую полосу и потонуло в дали. А Степан всё гнал и гнал. Хотелось ему подальше умчаться от греха, которого он так боялся. Но нет, грех
сидел за его плечами, в коляске. Не пришлось Степану улепетнуть. В этот вечер степь и небо были свидетелями, как он продавал свою душу.
Недалеко от берега на большом плоском
камне сидело несколько гагар. Птицы собрались на ночлег, но, услышав людские голоса, повернули головы в нашу сторону. Теперь они плохо видели и потому еще более насторожились. Наконец, одна гагара не выдержала. Тяжело взмахнув крыльями, она поднялась в воздух. Тотчас вслед
за нею снялись все остальные птицы и низко над водой полетели к тому мысу, который остался у нас позади.
В полуверсте от станции он сел на
камень у дороги и стал глядеть на солнце, которое больше чем наполовину спряталось
за насыпь. На станции уж кое-где зажглись огни, замелькал один мутный зеленый огонек, но поезда еще не было видно. Володе приятно было
сидеть, не двигаться и прислушиваться к тому, как мало-помалу наступал вечер. Сумрак беседки, шаги, запах купальни, смех и талия — всё это с поразительною ясностью предстало в его воображении и всё это уж не было так страшно и значительно, как раньше…
Мы застали Бэллу
за рассматриванием подарков, присланных ей накануне моим отцом. Она была в расшитом серебром бешмете, с массою новых украшений и ожерелий на шее, и перебирала в руках золотые нити, украшенные
камнями, тихо, радостно смеясь. Ее юный муж
сидел подле на корточках и тоже смеялся весело и беспечно.
Темнело. Катя с Леонидом
сидели под нависшим
камнем,
за струисто-ветвистыми кустами непроглядной дерезы. По лесу трещали шальные выстрелы махновцев, иногда совсем близко слышался их говор и ругательства.
Он видел, как по голубому небу носились белые облака и птицы, как разоблачались дачницы, как из-за прибрежных кустов поглядывали на них молодые люди, как полная тетя, прежде чем войти в воду, минут пять
сидела на
камне и, самодовольно поглаживая себя, говорила: «И в кого я такой слон уродилась?
Они общими усилиями начали двигать огромный
камень, на котором
сидел за несколько минут Гладких, и который, упав в колодец, конечно, придавил бы его насмерть.
Был у этого богослова раб-африканец, ходивший
за ним повсюду. Когда богослов вошел в кофейную, африканец остался на дворе,
за дверью, и сел на
камень на припеке солнца; он
сидел и отгонял от себя мух. А сам богослов лег на диван в кофейной и велел подать себе чашку опиума. Когда он выпил чашку и опиум начал расшевеливать его мозг, он обратился к своему рабу.