Неточные совпадения
«Разумеется», повторил он, когда в третий раз мысль его направилась опять по тому же самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей, и, приложив револьвер к левой стороне
груди и сильно дернувшись всей рукой, как бы вдруг
сжимая ее в кулак, он потянул за гашетку.
Она вышла на середину комнаты и остановилась пред Долли,
сжимая руками
грудь. В белом пенюаре фигура ее казалась особенно велика и широка. Она нагнула голову и исподлобья смотрела сияющими мокрыми глазами на маленькую, худенькую и жалкую в своей штопанной кофточке и ночном чепчике, всю дрожавшую от волнения Долли.
Иной, например, даже человек в чинах, с благородною наружностию, со звездой на
груди, [Звезда на
груди — орден Станислава.] будет вам
жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, пред вашими глазами, и нагадит вам.
Оно ходила взад и вперед по своей небольшой комнате,
сжав руки на
груди, с запекшимися губами и неровно, прерывисто дышала.
Самгин движением плеча оттолкнулся от стены и пошел на Арбат,
сжав зубы, дыша через нос, — шел и слышал, что отяжелевшие ноги его топают излишне гулко. Спина и
грудь обильно вспотели; чувствовал он себя пустой бутылкой, — в горлышко ее дует ветер, и она гудит...
— Известно что: смотрели ее, слушали ее
грудь, выходили в другую комнату, молча пожимали плечами и,
сжав в кулак сунутую ассигнацию, застегивали фрак и проворно исчезали.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из
груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в
груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена,
сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
«Мама, мама», — шептал я, вспоминая, и всю
грудь мою
сжимало, как в тисках.
А затем как бы закоченел на месте, стиснув зубы и
сжав крестом на
груди руки. Катерина Ивановна осталась в зале и села на указанный ей стул. Она была бледна и сидела потупившись. Рассказывали бывшие близ нее, что она долго вся дрожала как в лихорадке. К допросу явилась Грушенька.
Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» — и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и
жалось к
груди своей матери.
Сердце у меня
сжималось, в
груди все стояло ощущение заливающей теплоты, в душе болело сознание разлуки, такое сильное, точно я опять расстался с живым и близким мне человеком.
Доктор приложил ухо к
груди больной. Сердце еще билось, но очень слабо, точно его
сжимала какая-то рука. Это была полная картина алкоголизма. Жертва запольской мадеры умирала.
Незрячие глаза расширялись, ширилась
грудь, слух еще обострялся: он узнавал своих спутников, добродушного Кандыбу и желчного Кузьму, долго брел за скрипучими возами чумаков, ночевал в степи у огней, слушал гомон ярмарок и базаров, узнавал горе, слепое и зрячее, от которого не раз больно
сжималось его сердце…
А Павел, выбросив из
груди слово, в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему
сжала спазма боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнем мечты о правде.
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво
сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и
грудь, унижает ее, погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник в горло, защекотал в носу и на секунду
сжал дыхание в
груди. Остановясь, мать оглянулась: близко от нее на углу стоял извозчик в мохнатой шапке, далеко — шел какой-то человек, согнувшись, втягивая голову в плечи, а впереди него вприпрыжку бежал солдат, потирая уши.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на
груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови,
сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль в зубах. В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило
грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
В сердце ее вспыхнули тоска разочарования и — радость видеть Андрея. Вспыхнули, смешались в одно большое, жгучее чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло, подняло, и она ткнулась лицом в
грудь Андрея. Он крепко
сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо плакала, он гладил ее волосы и говорил, точно пел...
А она ко мне и бросилась и
жмет дитя к
груди, а сама шепчет...
Егор Егорыч, оставшись один, хотел было (к чему он всегда прибегал в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь,
сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал дышать не
грудью, а носом, то через весьма короткое время начинал уже чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или — точнее — в солнечном узле брюшных нервов, то есть под ложечкой; однако из такого созерцательного состояния Егор Егорыч был скоро выведен стуком, раздавшимся в его дверь.
Она имеет свой запах — тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного масла, подовых пирогов и дыма; этот запах
жмет голову, как теплая, тесная шапка, и, просачиваясь в
грудь, вызывает странное опьянение, темное желание закрыть глаза, отчаянно заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с разбега о первую стену.
Сидела она около меня всегда в одной позе: согнувшись, сунув кисти рук между колен,
сжимая их острыми костями ног.
Грудей у нее не было, и даже сквозь толстую холстину рубахи проступали ребра, точно обручи на рассохшейся бочке. Сидит долго молча и вдруг прошепчет...
Короткая летняя ночь, доживая свой последний час, пряталась в деревья и углы, в развалины бубновской усадьбы, ложилась в траву, словно тьма её, бесшумно разрываясь, свёртывалась в клубки, принимала формы амбара, дерева, крыши, очищая воздух розоватому свету, и просачивалась в
грудь к человеку, холодно и тесно
сжимая сердце.
Палага с неожиданной силой
сжала его и, целуя
грудь против сердца, говорила...
Представлял себе
груди её, спелые плоды, призванные питать новую жизнь, и вспоминал розовые соски Палагиных
грудей, жалобно поднятые вверх, точно просившие детских уст. Потом эти чувства темнели, становились тяжелей, он
сжимал кулаки, шёл быстрее, обливаясь потом, и ложился где-нибудь у дороги на пыльную траву усталый, задыхающийся.
Услыхав приближение дочери, он бросил на нее умоляющий взгляд,
сжал руки на
груди и воскликнул: «Сонечка, неужели ты пойдешь за него?» — Софья Николавна знала наперед, какое действие произведет это свидание, и приготовилась даже к худшему впечатлению.
— Так отчего же, скажите, — возразил Бельтов, схватив ее руку и крепко ее
сжимая, — отчего же, измученный, с душою, переполненною желанием исповеди, обнаружения, с душою, полной любви к женщине, я не имел силы прийти к ней и взять ее за руку, и смотреть в глаза, и говорить… и говорить… и склонить свою усталую голову на ее
грудь… Отчего она не могла меня встретить теми словами, которые я видел на ее устах, но которые никогда их не переходили.
Снова поток слез оросил его пылающие щеки. Любонька
жала его руку; он облил слезами ее руку и осыпал поцелуями. Она взяла письмо и спрятала на
груди своей. Одушевление его росло, и не знаю, как случилось, но уста его коснулись ее уст; первый поцелуй любви — горе тому, кто не испытал его! Любонька, увлеченная, сама запечатлела страстный, долгий, трепещущий поцелуй… Никогда Дмитрий Яковлевич не был так счастлив; он склонил голову себе на руку, он плакал… и вдруг… подняв ее, вскрикнул...
Круциферская была поразительно хороша в эту минуту; шляпку она сняла; черные волосы ее, развитые от сырого вечернего воздуха, разбросались, каждая черта лица была оживлена, говорила, и любовь струилась из ее синих глаз; дрожащая рука то
жала платок, то покидала его и рвала ленту на шляпке,
грудь по временам поднималась высоко, но казалось, воздух не мог проникнуть до легких.
Дмитрий Яковлевич стоял перед нею, сложив руки на
груди; она встретила взор его, умоляющий, исполненный любви, страдания, надежды, упоения, и протянула ему руку; он
сжал ее со слезами на глазах…
Вошедший обратился с просьбой о благословении и к дьякону. Дьякон извинился. Пришлец распрямился и, не говоря более ни одного слова, отошел к печке. Здесь, как обтянутый черною эмалью, стоял он, по-наполеоновски скрестя руки, с рыжеватой шляпой у
груди, и то
жался, то распрямлялся, поднимал вверх голову и вдруг опускал ее, ворошил длинным, вниз направленным, польским усом и заворачивался в сторону.
Юлия Сергеевна лениво поднялась и вышла, слегка прихрамывая, так как отсидела ногу. В дверях показалась дама, худая, очень бледная, с темными бровями, одетая во все черное. Она
сжала на
груди руки и проговорила с мольбой...
Шепот и поцелуи за забором волновали его. Он вышел на средину двора и, расстегнувши на
груди рубаху, глядел на луну, и ему казалось, что он сейчас велит отпереть калитку, выйдет и уже более никогда сюда не вернется; сердце сладко
сжалось у него от предчувствия свободы, он радостно смеялся и воображал, какая бы это могла быть чудная, поэтическая, быть может, даже святая жизнь…
Илья держал письмо в руке и чувствовал себя виноватым пред Олимпиадой, грусть и жалость
сжимали ему
грудь и давили горло.
Тогда, надев шапку, он положил деньги в карман, сунул руки в рукава пальто,
сжался, наклонил голову и медленно пошёл вдоль по улице, неся в
груди оледеневшее сердце, чувствуя, что в голове его катаются какие-то тяжёлые шары и стучат в виски ему…
Горбун испугался гнева Ильи. Он с минуту молчал, сидя на стуле, и, тихонько почёсывая горб, глядел на племянника со страхом. Илья, плотно
сжав губы, широко раскрытыми глазами смотрел в потолок. Терентий тщательно ощупал взглядом его кудрявую голову, красивое, серьёзное лицо с маленькими усиками и крутым подбородком, поглядел на его широкую
грудь, измерил всё крепкое и стройное тело и тихо заговорил...
Отшатнувшись от певцов, Фома смотрел на них с чувством, близким испугу, песня кипящей волной вливалась ему в
грудь, и бешеная сила тоски, вложенная в нее, до боли
сжимала ему сердце.
Он был рад предложению; он не мог бы теперь идти к себе один, по улицам, в темноте. Ему было тесно, тягостно
жало кости, точно не по улице он шёл, а полз под землёй и она давила ему спину,
грудь, бока, обещая впереди неизбежную, глубокую яму, куда он должен скоро сорваться и бесконечно лететь в бездонную, немую глубину…
Мальчик тоже держал руки
сжавши на
груди, но смотрел в бок на окно, на котором сидел белый котенок, преграциозно раскачивающий лапкою привешенное на нитке красное райское яблочко.
Рославлев не понимал сам, что происходило в душе его; он не мог думать без восторга о своем счастии, и в то же время какая-то непонятная тоска
сжимала его сердце; горел нетерпением прижать к
груди своей Полину и почти радовался беспрестанным остановкам, отдалявшим минуту блаженства, о которой недели две тому назад он едва смел мечтать, сидя перед огнем своего бивака.
Сердце
сжалось у меня в
груди, я понял, к чему клонится речь, понял, что беда не прошла, а пришла и что мне не уйти от казанской гимназии.
Ясно помню я эту минуту, но описать ее не умею: что-то болезненное пронзило мою
грудь,
сжало ее и захватило дыхание; через минуту началось страшное биение сердца.
Что-то грозное пробежало по лицам, закраснелось в буйном пламени костра, взметнулось к небу в вечно восходящем потоке искр. Крепче
сжали оружие холодные руки юноши, и вспомнилось на мгновение, как ночью раскрывал он сорочку, обнажал молодую
грудь под выстрелы. — Да, да! — закричала душа, в смерти утверждая жизнь. Но ахнул Петруша высоким голосом, и смирился мощный бас Колесникова, и смирился гнев, и чистая жалоба, великая печаль вновь раскрыла даль и ширь.
— Николай Степаныч! — говорит она, бледнея и
сжимая на
груди руки. — Николай Степаныч! Я не могу дольше так жить! Не могу! Ради истинного бога, скажите скорее, сию минуту: что мне делать? Говорите, что мне делать?
Настя махнула рукою,
сжала свою
грудь и тем же тихим, прерывающимся голосом отвечала...
Рука Павла, перестав дрожать, взметнулась, он весь странно оторвался от лавки, открыл рот, тихонько взвизгнул,
сжался комом и бросился под ноги большого человека, — Артамонов с наслаждением ударил его правой ногою в
грудь и остановил; мальчик хрустнул, слабо замычал, опрокинулся на бок.
Возница только охнул в ответ и голову втянул в плечи. Мне сверкнуло в глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и третий раз. Не помню, сколько минут трепало меня на дне саней. Я слышал дикий, визгливый храп лошадей,
сжимал браунинг, головой ударился обо что-то, старался вынырнуть из сена и в смертельном страхе думал, что у меня на
груди вдруг окажется громадное жилистое тело. Видел уже мысленно свои рваные кишки… В это время возница завыл...
Этот страх был хуже страха, навеянного на него Челкашом: он охватил
грудь Гаврилы крепким объятием,
сжал его в робкий комок и приковал к скамье лодки…
— Ой, пусти кольцо: больно! — вскрикнула Катерина Львовна, когда Сергей
сжал в своей руке ее руку, и свободною рукою толкнула его в
грудь.
Сергей обнял молодую хозяйку и прижал ее твердую
грудь к своей красной рубашке. Катерина Львовна только было шевельнула плечами, а Сергей приподнял ее от полу, подержал на руках,
сжал и посадил тихонько на опрокинутую мерку.