Неточные совпадения
— Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина без
сердца, будь она
старуха или не
старуха, твоя мать или чужая, не интересна, и я ее знать не хочу.
Чувство бесконечного отвращения, начинавшее давить и мутить его
сердце еще в то время, как он только шел к
старухе, достигло теперь такого размера и так ярко выяснилось, что он не знал, куда деться от тоски своей.
— Разве? Как
старуха? Учительница старая? Охлаждаю твое пламенное
сердце революционера? Дай папироску.
И целый день, и все дни и ночи няни наполнены были суматохой, беготней: то пыткой, то живой радостью за ребенка, то страхом, что он упадет и расшибет нос, то умилением от его непритворной детской ласки или смутной тоской за отдаленную его будущность: этим только и билось
сердце ее, этими волнениями подогревалась кровь
старухи, и поддерживалась кое-как ими сонная жизнь ее, которая без того, может быть, угасла бы давным-давно.
— Знаю, не говорите — не от
сердца, а по привычке. Она
старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и был когда-то здравый смысл в голове. Теперь уж, я думаю, мозги-то размягчились!
Мысль потерять отца своего тягостно терзала его
сердце, а положение бедного больного, которое угадывал он из письма своей няни, ужасало его. Он воображал отца, оставленного в глухой деревне, на руках глупой
старухи и дворни, угрожаемого каким-то бедствием и угасающего без помощи в мучениях телесных и душевных. Владимир упрекал себя в преступном небрежении. Долго не получал он от отца писем и не подумал о нем осведомиться, полагая его в разъездах или хозяйственных заботах.
«Здорово, здорово, няня, — повторял он, прижимая к
сердцу добрую
старуху, — что батюшка, где он? каков он?»
— Конечно, построжит старик для видимости, — объясняла она
старухе Маремьяне, — сорвет
сердце… Может, и побьет. А только родительское
сердце отходчиво. Сама, поди, знаешь по своим детям.
Старуха сейчас же приняла свой прежний суровый вид и осталась за занавеской. Выскочившая навстречу гостю Таисья сделала рукой какой-то таинственный знак и повела Мухина за занавеску, а Нюрочку оставила в избе у стола. Вид этой избы, полной далеких детских воспоминаний, заставил сильно забиться
сердце Петра Елисеича. Войдя за занавеску, он поклонился и хотел обнять мать.
— Какая наша религия: какая-нибудь
старуха почитает да ладаном покурит — вот и все. Ведь как не хотела Анфиса Егоровна переезжать в Мурмос, чуяло
сердце, что помрет, а я точно ослеп и на своем поставил.
— Ты как дочь-то держишь? — все еще ворчала
старуха, напрасно стараясь унять расходившееся материнское
сердце. — Она у тебя и войти в избу не умеет… волосы в две косы по-бабьи… Святое имя, и то на басурманский лад повернул.
После отца у него осталась довольно большая библиотека, — мать тоже не жалела и давала ему денег на книги, так что чтение сделалось единственным его занятием и развлечением; но
сердце и молодая кровь не могут же оставаться вечно в покое: за
старухой матерью ходила молодая горничная Аннушка, красавица из себя.
Вот уже видны издали мутно-зеленые пятна — там, за Стеною. Затем легкое, невольное замирание
сердца — вниз, вниз, вниз, как с крутой горы, — и мы у Древнего Дома. Все это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У стеклянной двери —
старуха, вся сморщенная, и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже ушли внутрь, рот как-то зарос — и было совсем невероятно, чтобы она заговорила. И все же заговорила.
Сусанна затрепетала: ей помстилось, что Андреюшка этим пророчит смерть ей, или, — что еще хуже, — смерть старухи-адмиральши, но сия своим чутким материнским
сердцем догадалась.
Людмила смеялась звонко и весело, целовала Коковкину, — и
старуха думала, что веселая девица ребячлива, как дитя, а Саша по глупости все ее затеи рад исполнить. Веселый Людмилин смех казал этот случай простою детскою шалостью, за которую только пожурить хорошенько. И она ворчала, делая сердитое лицо, но уже
сердце у нее было спокойно.
Старуха, очевидно, часто рассказывала о горящем
сердце Данко. Она говорила певуче, и голос ее, скрипучий и глухой, ясно рисовал предо мной шум леса, среди которого умирали от ядовитого дыхания болота несчастные, загнанные люди…
Старуха помолчала и посмотрела в степь, где всё густела тьма. Искорки горящего
сердца Данко вспыхивали где-то далеко и казались голубыми воздушными цветами, расцветая только на миг.
Теперь, когда
старуха кончила свою красивую сказку, в степи стало страшно тихо, точно и она была поражена силой смельчака Данко, который сжег для людей свое
сердце и умер, не прося у них ничего в награду себе.
Старуха дремала. Я смотрел на нее и думал...
Не знаю, как это случилось, но она барыню застала врасплох;
старуха, не зная Талейранова правила — «никогда не следовать первому побуждению
сердца, потому что оно всегда хорошо», — тронулась ее судьбою и предложила ей отпускную за небольшой взнос двух тысяч рублей.
Эгоизм старух-девиц ужасен: он хочет выместить на всем окружающем пробелы, оставшиеся в их вымороженном
сердце.
У
старухи сжимается
сердце при мысли, что о них другие-то скажут, особливо Савины да Колобовы.
— А ты думаешь, мне легко чужие-то деньги воровать?.. А?.. Может, у меня
сердце все издрожалось со страху… Страсть боюсь
старухи.
Старуха послала Архипа за вином к Савиным, а сама все смотрит за своими гостями, и чего-то так боится ее старое семидесятилетнее
сердце.
Тут
старуха делала обыкновенно какой-то таинственный знак снохам, и все три робко, шаг за шагом, подходили к работающим. Тетушка Анна рада была, что муж ее по крайней мере хоть разговаривает об отсутствующих: авось услышит она от него какую разумную, толковую речь, которая успокоит ее материнское наболевшее
сердце.
Она не на шутку обрадовалась своему гостю: кроме родственных связей, существовавших между нею и дядей Акимом — связей весьма отдаленных, но тем не менее дорогих для
старухи, он напоминал ей ее детство, кровлю, под которой жила она и родилась, семью — словом, все те предметы, которые ввек не забываются и память которых сохраняется даже в самом зачерствелом
сердце.
— Дай бог давать, не давай бог просить, матушка Анна Савельевна! Оставь его! — сказал дедушка Кондратий, обращаясь к
старухе, которая заплакала. — Пускай его! Об чем ты его просишь?.. Господь с ним! Я на него не серчаю! И нет на него
сердца моего… За что только вот, за что он ее обидел! — заключил он, снова наклоняя голову, снова принимаясь увещевать и уговаривать дочь, которая рыдала на груди его.
Старуха взглянула на мужа и тотчас же перестала волноваться: видно было, что с последними словами Глеба у ней разошлось
сердце.
И после этого сознания,
старуха все-таки продолжает на целых двух страницах пилить сына. Она не имеет на это никаких резонов, но у ней
сердце неспокойно:
сердце у нее вещун, оно дает ей чувствовать, что что-то неладно, что внутренняя, живая связь между ею и младшими членами семьи давно рушилась и теперь они только механически связаны с нею и рады были бы всякому случаю развязаться.
Муж Катерины, молодой Кабанов, хоть и много терпит от старой Кабанихи, но все же он независимее: он может и к Савелу Прокофьичу выпить сбегать, он и в Москву съездит от матери и там развернется на воле, а коли плохо ему уж очень придется от
старухи, так есть на ком вылить свое
сердце — он на жену вскинется…
Он заплакал и сел в угол. Заплакала и
старуха в своем углу. Бессильные хоть на мгновение слиться в чувстве любви и противопоставить его ужасу грядущей смерти, плакали они холодными, не согревающими
сердца слезами одиночества. Мать сказала...
А деревня не нравится мне, мужики — непонятны. Бабы особенно часто жалуются на болезни, у них что-то «подкатывает к
сердцу», «спирает в грудях» и постоянно «резь в животе», — об этом они больше и охотнее всего говорят, сидя по праздникам у своих изб или на берегу Волги. Все они страшно легко раздражаются, неистово ругая друг друга. Из-за разбитой глиняной корчаги, ценою в двенадцать копеек, три семьи дрались кольями, переломили руку
старухе и разбили череп парню. Такие драки почти каждую неделю.
Пелагея Егоровна. Что, Любушка, жаль парня-то! Эко, девушка… ах! А мне и невдомек, что ты его полюбила-то. Да и где мне,
старухе, догадаться… да. Что ж я? Вот поплакать наше дело, а власти над дочерью никакой не имею! А хорошо бы! Полюбовалась бы на старости. Парень-то такой простой,
сердцем мягкий, и меня-то бы,
старуху, любил. Уж как погляжу я на тебя, девушка, как тебе не грустить!.. да помочь-то мне тебе, сердечная, нечем!
Старуха сначала смеялась над новой проделкой зятя, но дочь плакала, и материнское
сердце снова не вытерпело: она решилась объясниться с Сергеем Петровичем, но сей последний на все ее вопросы не удостоил даже и ответить и продолжал сбирать свои вещи.
В одиннадцать часов все дамы, в ожидании торжественного представления жениха, были одеты наряднее обыкновенного и сидели по своим обычным местам. Все они, конечно, испытывали весьма различные ощущения.
Старуха в своей комнате была грустна, Мари сидела с нею; она была весела, но взволнованна; в
сердцах Пашет и Анет, сидевших в зале, бушевали зависть и досада.
Филицата. Мудрит
старуха над женихами, а внучка, между тем временем, влюбилась да и сохнет
сердцем. Кабы у нас знакомство было да вывозили Поликсену почаще в люди, так она бы не была так влюбчива; а из тюрьмы-то первому встречному рад: понравится и сатана лучше ясного сокола.
Когда-то в доме жила большая семья, но
старуха жена умерла, сыновья переженились и жили в отделе, дочери повыходили замуж, и дом замер постепенно, как замирает человек в прогрессивном параличе, когда постепенно отнимаются ноги, руки, язык и
сердце.
— Ой, доню, молчи уже, моя смирная сиротинка! — сокрушенно вздохнув, опять промолвила
старуха. — А вы, пан мельник, не взыщите на глупой девке. Молодой разум с молодым
сердцем — что молодое пиво на хмелю: и мутно, и бурлит. А устоится, так станет людям на усладу.
— Слушаю-с, — отвечает он голосом, необычно суровым. —
Старуха Алена пришла: просится тоже помолиться, — прибавляет он, умилившись
сердцем от собственного удовольствия.
Только разве у
старухи матери порой защемит
сердце и слеза покатится из глаз.
— Вы меня так измучили, как женщина с
сердцем не должна; я томился и ожидал минуты счастия, чтобы где-нибудь видеться, но вместо вас пришла какая-то жадная и для меня подозрительная
старуха, насчет которой я, как честный человек, долгом считаю вас предупредить: она ваше имя марает.
У вашего претерпевшего юноши здесь теперь есть друзья — не одна я,
старуха, а еще два молодые существа, которые его очень жалеют, — и когда он будет с нами, они своим чистым участием помогут ему если не забыть, то с достоинством терпеть муки от ран, нанесенных грубыми и бесчеловечными руками его
сердцу».
Он слышал только, как билось его
сердце; он видел, как
старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих.
«Что такое? — думал он, выходя на двор, где бесцельно шатались старики и
старухи, бегали ребятишки. — Это — хоть давись! Ну ладно, погодите! Всё это я запомню в
сердце!»
Он прибавил тринадцать тысяч жердей? Пусть так! Пусть он нарубил только шестнадцать тысяч. А разве этого мало? И притом, две тысячи он рубил, когда у него была больна первая его жена… И у него было тяжело на
сердце, и он хотел сидеть у своей
старухи, а нужда его гнала в тайгу… И в тайге он плакал, и слезы мерзли у него на ресницах, и от горя холод проникал до самого
сердца… А он рубил!
От этих слов
старухи у меня еще больше
сердце разгорелось…
— Ох, Софья Ивановна, не пугайте меня, душенька, у меня и так
сердце не на месте! — воскликнула в страхе
старуха. — Палашка! Палашка! поди сюда, дура, влезь поскорей на стул да сними вон с того шестка два пучочка травы… Ну, беги теперь в кухню, спроси медный чайник у Прасковьи и неси его в ту комнату… Что, печка еще топится?
— Не пойду, — отрывисто, с
сердцем молвил Трифон и нахмурился. — И не говори ты мне,
старуха, про этого мироеда, — прибавил он, возвысив голос, — не вороти ты душу мою… От него, от паскудного, весь мир сохнет. Знаться с писарями мне не рука.
Татьяне Николаевне незаметно даже стало нравиться его присутствие, он и ей, и
старухе пришелся по
сердцу.
— Авдотью-то за упокой? — удивляется
старуха. — Году еще нет, как замуж вышла, а ты на нее уж смерть накликаешь!.. Сам вот, сердешный, путаешь, а на меня злобишься. Ты с молитвой пиши, а коли будешь в
сердце злобу иметь, то бесу радость. Это тебя бес хороводит да путает…
— Я тебя, Саша, совсем не стесняю и не заклинаю… Нет, нет! Спаси меня от этого Боже! — продолжал он, крестясь и поднимая на лоб очки, — покидать человека в несчастии недостойно. И пожелай ты за него выйти, я, скрепя
сердце, дам согласие. Может быть, даже сами со
старухою пойдем за тобой, если не отгонишь, но…