Неточные совпадения
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само
собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как
услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и
не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я
не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам
себе, вспоминая ее крик и слова: подлец и любовница. — И, может быть, девушки
слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Вронский обошел Махотина, но он чувствовал его сейчас же зa
собой и
не переставая
слышал за самою спиной ровный поскок и отрывистое, совсем еще свежее дыханье ноздрей Гладиатора.
— Разве я
не вижу, как ты
себя поставил с женою? Я
слышал, как у вас вопрос первой важности — поедешь ли ты или нет на два дня на охоту. Всё это хорошо как идиллия, но на целую жизнь этого
не хватит. Мужчина должен быть независим, у него есть свои мужские интересы. Мужчина должен быть мужествен, — сказал Облонский, отворяя ворота.
— Вы
слышали, и Мальтищева, —
не дочь, а мать, — шьет
себе костюм diable rose. [розового чорта.]
Она тоже
не спала всю ночь и всё утро ждала его. Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем. Она ждала его. Она первая хотела объявить ему свое и его счастье. Она готовилась одна встретить его, и радовалась этой мысли, и робела и стыдилась, и сама
не знала, что она сделает. Она
слышала его шаги и голос и ждала за дверью, пока уйдет mademoiselle Linon. Mademoiselle Linon ушла. Она,
не думая,
не спрашивая
себя, как и что, подошла к нему и сделала то, что она сделала.
Слышал тоже сзади недалеко какое-то шлепанье по воде, в котором он
не мог дать
себе отчета.
Он ничего
не думал, ничего
не желал, кроме того, чтобы
не отстать от мужиков и как можно лучше сработать. Он
слышал только лязг кос и видел пред
собой удалявшуюся прямую фигуру Тита, выгнутый полукруг прокоса, медленно и волнисто склоняющиеся травы и головки цветов около лезвия своей косы и впереди
себя конец ряда, у которого наступит отдых.
Она вечером
слышала остановившийся стук его коляски, его звонок, его шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали,
не хотел больше ничего узнавать и пошел к
себе. Стало быть, всё было кончено.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за то, что она
не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады на нее
не хотелось итти к ней,
не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению,
не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над
собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого
не хотел
слышать.
— Разве вы
не знаете, что вы для меня вся жизнь; но спокойствия я
не знаю и
не могу вам дать. Всего
себя, любовь… да. Я
не могу думать о вас и о
себе отдельно. Вы и я для меня одно. И я
не вижу впереди возможности спокойствия ни для
себя, ни для вас. Я вижу возможность отчаяния, несчастия… или я вижу возможность счастья, какого счастья!.. Разве оно
не возможно? — прибавил он одними губами; но она
слышала.
Она никогда
не чувствовала
себя столь униженною, как в ту минуту, когда, призвав комиссионера,
услышала от него подробный рассказ о том, как он дожидался и как потом ему сказали: «ответа никакого
не будет».
«Вы можете затоптать в грязь»,
слышал он слова Алексея Александровича и видел его пред
собой, и видел с горячечным румянцем и блестящими глазами лицо Анны, с нежностью и любовью смотрящее
не на него, а на Алексея Александровича; он видел свою, как ему казалось, глупую и смешную фигуру, го когда Алексей Александрович отнял ему от лица руки. Он опять вытянул ноги и бросился на диван в прежней позе и закрыл глаза.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он
не любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она
не может предложить ему
себя, и чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла в своем воображении, что она их сказала всем и что все их
слышали. Она
не могла решиться взглянуть в глаза тем, с кем она жила. Она
не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
«Ну, так если он хочет этого, я сделаю, но я за
себя уже
не отвечаю теперь», подумала она и со всех ног рванулась вперед между кочек. Она ничего уже
не чуяла теперь и только видела и
слышала, ничего
не понимая.
Эти два обстоятельства были: первое то, что вчера он, встретив на улице Алексея Александровича, заметил, что он сух и строг с ним, и, сведя это выражение лица Алексея Александровича и то, что он
не приехал к ним и
не дал энать о
себе, с теми толками, которые он
слышал об Анне и Вронском, Степан Аркадьич догадывался, что что-то
не ладно между мужем и женою.
Но вдруг она остановилась. Выражение ее лица мгновенно изменилось. Ужас и волнение вдруг заменились выражением тихого, серьезного и блаженного внимания. Он
не мог понять значения этой перемены. Она
слышала в
себе движение новой жизни.
Вронский нахмурившись смотрел перед
собою, как будто
не слыша того, что говорит Степан Аркадьич.
Признаюсь, я испугался, хотя мой собеседник очень был занят своим завтраком: он мог
услышать вещи для
себя довольно неприятные, если б неравно Грушницкий отгадал истину; но, ослепленный ревностью, он и
не подозревал ее.
— А Бог его знает! Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой, — штабс-капитан после некоторого молчания продолжал, топнув ногою о землю: — Никогда
себе не прощу одного: черт меня дернул, приехав в крепость, пересказать Григорью Александровичу все, что я
слышал, сидя за забором; он посмеялся, — такой хитрый! — а сам задумал кое-что.
В продолжение всей болтовни Ноздрева Чичиков протирал несколько раз
себе глаза, желая увериться,
не во сне ли он все это
слышит. Делатель фальшивых ассигнаций, увоз губернаторской дочки, смерть прокурора, которой причиною будто бы он, приезд генерал-губернатора — все это навело на него порядочный испуг. «Ну, уж коли пошло на то, — подумал он сам в
себе, — так мешкать более нечего, нужно отсюда убираться поскорей».
Но вы
себе представить
не можете, Анна Григорьевна, как я перетревожилась, когда
услышала все это.
Ведь они вас поносят, как человека честолюбивого, гордого, который и
слышать ничего
не хочет, уверен в
себе, — так пусть же увидят всё, как оно есть.
— Но представьте же, Анна Григорьевна, каково мое было положение, когда я
услышала это. «И теперь, — говорит Коробочка, — я
не знаю, говорит, что мне делать. Заставил, говорит, подписать меня какую-то фальшивую бумагу, бросил пятнадцать рублей ассигнациями; я, говорит, неопытная беспомощная вдова, я ничего
не знаю…» Так вот происшествия! Но только если бы вы могли сколько-нибудь
себе представить, как я вся перетревожилась.
— Пропал совершенно сон! — сказал Чичиков, переворачиваясь на другую сторону, закутал голову в подушки и закрыл
себя всего одеялом, чтобы
не слышать ничего. Но сквозь одеяло слышалось беспрестанно: «Да поджарь, да подпеки, да дай взопреть хорошенько». Заснул он уже на каком-то индюке.
Впрочем, если слово из улицы попало в книгу,
не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых
не услышишь ни одного порядочного русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и
не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто
не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только русским ничем
не наделят, разве из патриотизма выстроят для
себя на даче избу в русском вкусе.
Но
не слышал никто из них, какие «наши» вошли в город, что привезли с
собою и каких связали запорожцев. Полный
не на земле вкушаемых чувств, Андрий поцеловал в сии благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в сем обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку.
Но когда подвели его к последним смертным мукам, — казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг
себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он
не хотел бы
слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей
себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи...
Вы
слышали от отцов и дедов, в какой чести у всех была земля наша: и грекам дала знать
себя, и с Царьграда брала червонцы, и города были пышные, и храмы, и князья, князья русского рода, свои князья, а
не католические недоверки.
Прелат одного монастыря,
услышав о приближении их, прислал от
себя двух монахов, чтобы сказать, что они
не так ведут
себя, как следует; что между запорожцами и правительством стоит согласие; что они нарушают свою обязанность к королю, а с тем вместе и всякое народное право.
— Слушайте!.. еще
не то расскажу: и ксендзы ездят теперь по всей Украйне в таратайках. Да
не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже
не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще
не то расскажу: уже говорят, жидовки шьют
себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да, видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы
не слышите, что делается на свете.
Она, приговаривая что-то про
себя, разгладила его спутанные седые волосы, поцеловала в усы, и, заткнув мохнатые отцовские уши своими маленькими тоненькими пальцами, сказала: «Ну вот, теперь ты
не слышишь, что я тебя люблю».
Они
себя не помнили от испуга, когда
услышали, что он «сегодня сбежал», больной и, как видно из рассказа, непременно в бреду!
Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Несмотря на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак
не могла отказать
себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала. Соня,
услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.
Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержать
себя не мог, так со смехом и вступили в квартиру Порфирия Петровича. Того и надо было Раскольникову: из комнат можно было
услышать, что они вошли смеясь и все еще хохочут в прихожей.
— Это все вздор и клевета! — вспыхнул Лебезятников, который постоянно трусил напоминания об этой истории, — и совсем это
не так было! Это было другое… Вы
не так
слышали; сплетня! Я просто тогда защищался. Она сама первая бросилась на меня с когтями… Она мне весь бакенбард выщипала… Всякому человеку позволительно, надеюсь, защищать свою личность. К тому же я никому
не позволю с
собой насилия… По принципу. Потому это уж почти деспотизм. Что ж мне было: так и стоять перед ней? Я ее только отпихнул.
И стал он тут опять бегать, и все бил
себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об вас доложили, — ну, говорит, полезай за перегородку, сиди пока,
не шевелись, что бы ты ни
услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может, говорит, я тебя и спрошу.
Это вы возьмите
себе, собственно
себе, и пусть это так между нами и будет, чтобы никто и
не знал, что бы там вы ни
услышали.
— Я только этим и горжусь. Сам
себя не сломал, так и бабенка меня
не сломает. Аминь! Кончено! Слова об этом больше от меня
не услышишь.
— А вот извольте выслушать. В начале вашего пребывания в доме моего брата, когда я еще
не отказывал
себе в удовольствии беседовать с вами, мне случалось
слышать ваши суждения о многих предметах; но, сколько мне помнится, ни между нами, ни в моем присутствии речь никогда
не заходила о поединках, о дуэли вообще. Позвольте узнать, какое ваше мнение об этом предмете?
Самгин пошел одеваться,
не потому, что считал нужными санитарные пункты, но для того, чтоб уйти из дома, собраться с мыслями. Он чувствовал
себя ошеломленным, обманутым и
не хотел верить в то, что
слышал. Но, видимо, все-таки случилось что-то безобразное и как бы направленное лично против него.
Самгин,
не желая дальнейшего общения со Стратоновым, быстро ‹ушел› из буфета, недовольный
собою, намереваясь идти домой и там обдумать всё, что видел,
слышал.
Проверяя свое знание немецкого языка, Самгин отвечал кратко, но охотно и думал, что хорошо бы, переехав границу, закрыть за
собою какую-то дверь так плотно, чтоб можно было хоть на краткое время
не слышать утомительный шум отечества и даже забыть о нем.
Слезы текли скупо из его глаз, но все-таки он ослеп от них, снял очки и спрятал лицо в одеяло у ног Варвары. Он впервые плакал после дней детства, и хотя это было постыдно, а — хорошо: под слезами обнажался человек, каким Самгин
не знал
себя, и росло новое чувство близости к этой знакомой и незнакомой женщине. Ее горячая рука гладила затылок, шею ему, он
слышал прерывистый шепот...
Он весь день прожил под впечатлением своего открытия, бродя по лесу,
не желая никого видеть, и все время видел
себя на коленях пред Лидией, обнимал ее горячие ноги, чувствовал атлас их кожи на губах, на щеках своих и
слышал свой голос: «Я тебя люблю».
Прежде всего хорошо было, что она тотчас же увела Клима из комнаты отца; глядя на его полумертвое лицо, Клим чувствовал
себя угнетенно, и жутко было
слышать, что скрипки и кларнеты, распевая за окном медленный, чувствительный вальс,
не могут заглушить храп и мычание умирающего.
Клим хотел бы отвечать на вопросы так же громко и независимо, хотя
не так грубо, как отвечает Иноков, но
слышал, что говорит он, как человек, склонный признать
себя виноватым в чем-то.
— Да-с, — говорил он, — пошли в дело пистолеты.
Слышали вы о тройном самоубийстве в Ямбурге? Студент, курсистка и офицер. Офицер, — повторил он, подчеркнув. — Понимаю это
не как роман, а как романтизм. И — за ними — еще студент в Симферополе тоже пулю в голову
себе. На двух концах России…
Самгин с наслаждением выпил стакан густого холодного молока, прошел в кухню, освежил лицо и шею мокрым полотенцем, вышел на террасу и, закурив, стал шагать по ней, прислушиваясь к
себе,
не слыша никаких мыслей, но испытывая такое ощущение, как будто здесь его ожидает что-то новое, неиспытанное.
— Уничтожай его! — кричал Борис, и начинался любимейший момент игры: Варавку щекотали, он выл, взвизгивал, хохотал, его маленькие, острые глазки испуганно выкатывались, отрывая от
себя детей одного за другим, он бросал их на диван, а они, снова наскакивая на него, тыкали пальцами ему в ребра, под колени. Клим никогда
не участвовал в этой грубой и опасной игре, он стоял в стороне, смеялся и
слышал густые крики Глафиры...