Неточные совпадения
В Петербурге Вронский намеревался
сделать раздел
с братом, а Анна повидать сына.
— Ну, что ты
делаешь? — сказал Сергей Иванович, отставая от других и ровняясь
с братом.
Левин уже давно
сделал замечание, что, когда
с людьми бывает неловко от их излишней уступчивости, покорности, то очень скоро сделается невыносимо от их излишней требовательности и придирчивости. Он чувствовал, что это случится и
с братом. И, действительно, кротости
брата Николая хватило не надолго. Он
с другого же утра стал раздражителен и старательно придирался к
брату, затрогивая его за самые больные места.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика
с М-11е Linon и глядя на него
с улыбкой тихой ласки, как на любимого
брата. «И неужели я виновата, неужели я
сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю не его; но мне всё-таки весело
с ним, и он такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
Узнав все новости, Вронский
с помощию лакея оделся в мундир и поехал являться. Явившись, он намерен был съездить к
брату, к Бетси и
сделать несколько визитов
с тем, чтоб начать ездить в тот свет, где бы он мог встречать Каренину. Как и всегда в Петербурге, он выехал из дома
с тем, чтобы не возвращаться до поздней ночи.
Больной удержал в своей руке руку
брата. Левин чувствовал, что он хочет что-то
сделать с его рукой и тянет ее куда-то. Левин отдавался замирая. Да, он притянул ее к своему рту и поцеловал. Левин затрясся от рыдания и, не в силах ничего выговорить, вышел из комнаты.
— То есть как тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот ты не споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! — прервал он свой разговор упреком за то, что она
сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. — Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя
с другими, особенно
с братом, я чувствую, что я плох.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от света; но он
сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю, жену
брата. Ему казалось, что она не бросит камня и
с простотой и решительностью поедет к Анне и примет ее.
Она попросила Левина и Воркуева пройти в гостиную, а сама осталась поговорить о чем-то
с братом. «О разводе, о Вронском, о том, что он
делает в клубе, обо мне?» думал Левин. И его так волновал вопрос о том, что она говорит со Степаном Аркадьичем, что он почти не слушал того, что рассказывал ему Воркуев о достоинствах написанного Анной Аркадьевной романа для детей.
— Каждый член общества призван
делать свойственное ему дело, — сказал он. — И люди мысли исполняют свое дело, выражая общественное мнение. И единодушие и полное выражение общественного мнения есть заслуга прессы и вместе
с тем радостное явление. Двадцать лет тому назад мы бы молчали, а теперь слышен голос русского народа, который готов встать, как один человек, и готов жертвовать собой для угнетенных
братьев; это великий шаг и задаток силы.
Если бы Левин был теперь один
с братом Николаем, он бы
с ужасом смотрел на него и еще
с большим ужасом ждал, и больше ничего бы не умел
сделать.
— Я не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку
брата, — я не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты
с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него не
сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же
делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
— Я угощаю вас, паны-братья, — так сказал Бульба, — не в честь того, что вы
сделали меня своим атаманом, как ни велика подобная честь, не в честь также прощанья
с нашими товарищами: нет, в другое время прилично то и другое; не такая теперь перед нами минута.
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая
с себя шляпку и мантильку, — нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо
с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже
сделал для
брата…
—
Брат! Что ты
с матерью
делаешь! — прошептала она со взглядом, горевшим от негодования.
«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы
брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших
с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому,
сделать, чтоб и этот не умер?»
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все
делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень
с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что,
брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
— Интересно, что
сделает ваше поколение, разочарованное в человеке? Человек-герой, видимо, антипатичен вам или пугает вас, хотя историю вы мыслите все-таки как работу Августа Бебеля и подобных ему. Мне кажется, что вы более индивидуалисты, чем народники, и что массы выдвигаете вы вперед для того, чтоб самим остаться в стороне. Среди вашего
брата не чувствуется человек, который сходил бы
с ума от любви к народу, от страха за его судьбу, как сходит
с ума Глеб Успенский.
— Не выношу кротких!
Сделать бы меня всемирным Иродом, я бы как раз объявил поголовное истребление кротких, несчастных и любителей страдания. Не уважаю кротких! Плохо
с ними, неспособные они, нечего
с ними
делать. Не гуманный я человек, я как раз железо произвожу, а — на что оно кроткому? Сказку Толстого о «Трех
братьях» помните? На что дураку железо, ежели он обороняться не хочет? Избу кроет соломой, землю пашет сохой, телега у него на деревянном ходу, гвоздей потребляет полфунта в год.
—
Брат! Что вы тут
делаете? —
с изумлением спросила она.
— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще не знаете моей природы! Или… или я тут, сам не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть, не одна природа. Я вас искренно люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того, я глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а потому я хочу, чтобы вы, как
брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне
с тем, чтоб
сделать ей предложение, а не отказываться.
— Какой смысл имеет отдача земли крестьянам
с платой им самим же себе? — говорил он. — Если уж он хотел это
сделать, мог продать им через крестьянский банк. Это имело бы смысл. Вообще это поступок граничащий
с ненормальностью, — говорил Игнатий Никифорович, подумывая уже об опеке, и требовал от жены, чтобы она серьезно переговорила
с братом об этом его странном намерении.
— Не помирится она со всем, — осклабился Митя. — Тут,
брат, есть нечто,
с чем нельзя никакой женщине примириться. А знаешь, что всего лучше
сделать?
Они крепко пожали друг другу руки, как никогда еще прежде. Алеша почувствовал, что
брат сам первый шагнул к нему шаг и что
сделал он это для чего-то, непременно
с каким-то намерением.
— Это так, это именно так, — восклицал во внезапном возбуждении Алеша, —
брат именно восклицал мне тогда, что половину, половину позора (он несколько раз выговорил: половину!) он мог бы сейчас снять
с себя, но что до того несчастен слабостью своего характера, что этого не
сделает… знает заранее, что этого не может и не в силах
сделать!
— Нашел чему приравнять! Между
братом да сестрой никакой церемонности нет, а у них как? Он встанет, пальто наденет и сидит, ждет, покуда самовар принесешь.
Сделает чай, кликнет ее, она тоже уж одета выходит. Какие тут
брат с сестрой? А ты так скажи: вот бывает тоже, что небогатые люди, по бедности, живут два семейства в одной квартире, — вот этому можно приравнять.
— Что мы
делаем!.. — воскликнул я и судорожно отодвинулся назад. — Ваш
брат… ведь он все знает… Он знает, что я вижусь
с вами.
Обед был большой. Мне пришлось сидеть возле генерала Раевского,
брата жены Орлова. Раевский был тоже в опале
с 14 декабря; сын знаменитого Н. Н. Раевского, он мальчиком четырнадцати лет находился
с своим
братом под Бородином возле отца; впоследствии он умер от ран на Кавказе. Я рассказал ему об Огареве и спросил, может ли и захочет ли Орлов что-нибудь
сделать.
Мудрено было бы сказать отчего, если б главная цель,
с которой он все это
делал, была неизвестна; он хотел одного — лишить своих
братьев наследства, и этого он достигал вполне «привенчиванием» сына.
Но и русский язык был доведен до того же; для него и для всего прочего был приглашен сын какой-то вдовы-попадьи, облагодетельствованной княгиней, разумеется, без особых трат: через ее ходатайство у митрополита двое сыновей попадьи были сделаны соборными священниками. Учитель был их старший
брат, диакон бедного прихода, обремененный большой семьей; он гибнул от нищеты, был доволен всякой платой и не смел
делать условий
с благодетельницей
братьев.
— Встанут
с утра, да только о том и думают, какую бы родному
брату пакость устроить. Услышит один Захар, что
брат с вечера по хозяйству распоряжение
сделал, — пойдет и отменит. А в это же время другой Захар под другого
брата такую же штуку подводит. До того дошло, что теперь мужики, как завидят, что по дороге идет Захар Захарыч — свой ли, не свой ли, — во все лопатки прочь бегут!
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний
брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь
делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается
с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— Тебя? — произнес запорожец
с таким видом,
с каким говорит дядька четырехлетнему своему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую, на большую лошадь. — Что ты будешь там
делать? Нет, не можно. — При этом на лице его выразилась значительная мина. — Мы,
брат, будем
с царицей толковать про свое.
Мы остались и прожили около полугода под надзором бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы на лету, в классе, на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы
с братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами,
делали набеги на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Брат сначала огорчился, по затем перестал выстукивать стопы и принялся за серьезное чтение: Сеченов, Молешотт, Шлоссер, Льюис, Добролюбов, Бокль и Дарвин. Читал он опять
с увлечением,
делал большие выписки и порой, как когда-то отец, кидал мне мимоходом какую-нибудь поразившую его мысль, характерный афоризм, меткое двустишие, еще, так сказать, теплые, только что выхваченные из новой книги. Материал для этого чтения он получал теперь из баталионной библиотеки, в которой была вся передовая литература.
Мы
с братом делали большие успехи в изящном хореографическом искусстве, и мною порой овладевала иллюзия, будто воображаемый я теперь начинает сливаться
с реальным…
Песня нам нравилась, но объяснила мало.
Брат прибавил еще, что царь ходит весь в золоте, ест золотыми ложками
с золотых тарелок и, главное, «все может». Может придти к нам в комнату, взять, что захочет, и никто ему ничего не скажет. И этого мало: он может любого человека
сделать генералом и любому человеку огрубить саблей голову или приказать, чтобы отрубили, и сейчас огрубят… Потому что царь «имеет право»…
В этот промежуток дня наш двор замирал. Конюхи от нечего
делать ложились спать, а мы
с братом слонялись по двору и саду, смотрели
с заборов в переулок или на длинную перспективу шоссе, узнавали и делились новостями… А солнце, подымаясь все выше, раскаляло камни мощеного двора и заливало всю нашу усадьбу совершенно обломовским томлением и скукой…
— Что
сделала? Куда ты меня тащишь? Уж не прощения ли просить у ней, за то, что она твою мать оскорбила и твой дом срамить приехала, низкий ты человек? — крикнула опять Варя, торжествуя и
с вызовом смотря на
брата.
— Матушка, — сказал Рогожин, поцеловав у нее руку, — вот мой большой друг, князь Лев Николаевич Мышкин; мы
с ним крестами поменялись; он мне за родного
брата в Москве одно время был, много для меня
сделал. Благослови его, матушка, как бы ты родного сына благословила. Постой, старушка, вот так, дай я сложу тебе руку…
Она
сделала свой первый практический шаг
с чрезвычайною решимостью, выйдя замуж за господина Птицына; но, выходя замуж, она вовсе не говорила себе: «Подличать, так уж подличать, лишь бы цели достичь», — как не преминул бы выразиться при таком случае Гаврила Ардалионович (да чуть ли и не выразился даже при ней самой, когда одобрял ее решение как старший
брат).
— Вишь, чего захотел! Это я тебе не скажу,
брат; это всякий сам должен знать, — возражал
с иронией Демосфен. — Помещик, дворянин — и не знает, что
делать! Веры нет, а то бы знал; веры нет — и нет откровения.
«Играйте, веселитесь, растите, молодые силы, — думал он, и не было горечи в его думах, — жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди марка; мы хлопотали о том, как бы уцелеть — и сколько из нас не уцелело! — а вам надобно дело
делать, работать, и благословение нашего
брата, старика, будет
с вами.
Зима была студеная, и в скиты проезжали через курень Бастрык, минуя Талый. Чистое болото промерзло, и ход был везде. Дорога сокращалась верст на десять, и вместо двух переездов
делали всего один. Аглаида всю дорогу думала о
брате Матвее,
с которым она увидалась ровно через два года. И его прошибла слеза, когда он увидел ее в черном скитском одеянии.
— Окулко, возьмите меня
с собой козаковать? — приставал к разбойнику Терешка-казак, не понимавший, что
делает. — Я верхом поеду… Теперь,
брат, всем воля: не тронь!
— Ну, дело дрянь, Илюшка, — строго проговорил Груздев. — Надо будет тебя и в сам-деле поучить, а матери где же
с тобой справиться?.. Вот что скажу я тебе, Дуня: отдай ты его мне, Илюшку, а я из него шелкового
сделаю. У меня,
брат, разговоры короткие.
Вы удивляетесь, что Ивану Александровичу отказали приехать в Тобольск, а я дивлюсь, что он просился. Надобно было просить ехать в виде золотоискателя. Я читал его письмо Орлову и ответ Орлова. Странно только то, что Орлов при свидании в Москве
с Ив. Ал. сказал, чтоб он написал к нему и потом ничего не
сделал. Впрочем, все это в порядке вещей… [И. А. Фонвизин просил разрешения поехать в Тобольск для свидания
с братом.]
Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих
братьев, то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда,
сделали мы большое путешествие; отец был
с нами.
— Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! — воскликнул он и обратился затем ко мне: —
Брат мой изволит служить прокурором; очень смело, энергически подает против губернатора протесты, — все это прекрасно; но надобно знать-с, что их министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех прокуроров за дельных, которые
делают это; наше же начальство, напротив, прямо дает нам знать, что мы, говорит, из-за вас переписываться ни
с губернаторами, ни
с другими министерствами не намерены.
Тысячи мрачных мыслей наполнили голову Юлии после разговора ее
с братом. Она именно после того и сделалась больна. Теперь же Вихров говорил как-то неопределенно. Что ей было
делать? И безумная девушка решилась сама открыться в чувствах своих к нему, а там — пусть будет, что будет!