Неточные совпадения
— Ну, будет, будет! И тебе тяжело, я знаю. Что
делать? Беды большой нет.
Бог милостив… благодарствуй… — говорил он, уже сам не зная, что говорит, и отвечая на мокрый поцелуй княгини, который он почувствовал на своей руке, и вышел
из комнаты.
«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не имел этих верований, не знал, что надо жить для
Бога, а не для своих нужд? Я бы грабил, лгал, убивал. Ничего
из того, что составляет главные радости моей жизни, не существовало бы для меня». И,
делая самые большие усилия воображения, он всё-таки не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он сам, если бы не знал того, для чего он жил.
— И на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие посылает
бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и
из морды
сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
Все сердце изорвалось! Не могу я больше терпеть! Матушка! Тихон! Грешна я перед
Богом и перед вами! Не я ли клялась тебе, что не взгляну ни на кого без тебя! Помнишь, помнишь! А знаешь ли, что я, беспутная, без тебя
делала? В первую же ночь я ушла
из дому…
Отец мой потупил голову: всякое слово, напоминающее мнимое преступление сына, было ему тягостно и казалось колким упреком. «Поезжай, матушка! — сказал он ей со вздохом. — Мы твоему счастию помехи
сделать не хотим. Дай
бог тебе в женихи доброго человека, не ошельмованного изменника». Он встал и вышел
из комнаты.
— И зовете меня на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть было не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», — добавил он, вынимая
из кармана и показывая ей обломок бича. — От этого я позволил себе
сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради
Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
Точно подле вас стоит ваш двойник; вы сами умны и разумны, а тот непременно хочет
сделать подле вас какую-нибудь бессмыслицу, и иногда превеселую вещь, и вдруг вы замечаете, что это вы сами хотите
сделать эту веселую вещь, и
Бог знает зачем, то есть как-то нехотя хотите, сопротивляясь
из всех сил хотите.
— Только подумаем, любезные сестры и братья, о себе, о своей жизни, о том, что мы
делаем, как живем, как прогневляем любвеобильного
Бога, как заставляем страдать Христа, и мы поймем, что нет нам прощения, нет выхода, нет спасения, что все мы обречены погибели. Погибель ужасная, вечные мученья ждут нас, — говорил он дрожащим, плачущим голосом. — Как спастись? Братья, как спастись
из этого ужасного пожара? Он объял уже дом, и нет выхода.
— Дюфар-француз, может слыхали. Он в большом театре на ахтерок парики
делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет. Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у него
из русских, — такая-то собака, что не приведи
Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я чай.
— Да притом, — продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай
Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно,
из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь
делать? Плодущи, проклятые.
Десять раз выбегал я в сени
из спальни, чтоб прислушаться, не едет ли издали экипаж: все было тихо, едва-едва утренний ветер шелестил в саду, в теплом июньском воздухе; птицы начинали петь, алая заря слегка подкрашивала лист, и я снова торопился в спальню, теребил добрую Прасковью Андреевну глупыми вопросами, судорожно жал руки Наташе, не знал, что
делать, дрожал и был в жару… но вот дрожки простучали по мосту через Лыбедь, — слава
богу, вовремя!
— Выпустил, правда твоя; но выпустил черт. Погляди, вместо него бревно заковано в железо.
Сделал же
Бог так, что черт не боится козачьих лап! Если бы только думу об этом держал в голове хоть один
из моих козаков и я бы узнал… я бы и казни ему не нашел!
Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! не бей Петруся!» Что прикажешь
делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку
из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав.
— Но вы
бог знает что
из самого обыкновенного дела
делаете! — вскричала Варя.
«Молчи! не смей! — твердил Петр Андреич всякий раз жене, как только та пыталась склонить его на милость, — ему, щенку, должно вечно за меня
бога молить, что я клятвы на него не положил; покойный батюшка
из собственных рук убил бы его, негодного, и хорошо бы
сделал».
Что ты думаешь теперь
делать? Останешься ли в деревне, или переедешь в Петербург? Тебе надобно соединиться где-нибудь с Марьей Васильевной — вместе вам будет легче: одиночество каждому
из вас томительно.
Бог поможет вам помириться с горем и даст силы исполнить обязанности к детям, оставшимся на вашем попечении.
Я прошу поцеловать ручку у батюшки и матушки. Если провидению не угодно, чтоб мы здесь увиделись, в чем, впрочем, я не отчаиваюсь, то будем надеяться, что
бог, по милосердию своему, соединит нас там, где не будет разлуки. Истинно божеская религия та, которая
из надежды
сделала добродетель. Обнимите всех добрых друзей.
…Яуже имел известие о приезде Я. Д. Казимирского в Иркутск. Он 25 генваря явился на Ангару, и все наши обняли его радушно. Даже Иван Дмитриевич, надев доху, выплыл
из дому, где сидел почти всю зиму безвыходно. — Черемша свое дело
сделала — дай
бог, чтоб раны совсем закрылись. — Чех должен теперь быть с отцом, не понимаю, какая цель была командировать его к инородцам.
— Что, вы какого мнения о сих разговорах? — спрашивал Розанов Белоярцева; но всегда уклончивый Белоярцев отвечал, что он художник и вне сферы чистого художества его ничто не занимает, — так с тем и отошел. Помада говорил, что «все это просто скотство»; косолапый маркиз
делал ядовито-лукавые мины и изображал
из себя крайнее внимание, а Полинька Калистратова сказала, что «это,
бог знает, что-то такое совсем неподобное».
— Подожди, Любочка! Подожди, этого не надо. Понимаешь, совсем, никогда не надо. То, что вчера было, ну, это случайность. Скажем, моя слабость. Даже более: может быть, мгновенная подлость. Но, ей-богу, поверь мне, я вовсе не хотел
сделать из тебя любовницу. Я хотел видеть тебя другом, сестрой, товарищем… Нет, нет ничего: все сладится, стерпится. Не надо только падать духом. А покамест, дорогая моя, подойди и посмотри немножко в окно: я только приведу себя в порядок.
— Да и
сделаю ж я один конец, — продолжал Василий, ближе подсаживаясь к Маше, как только Надежа вышла
из комнаты, — либо пойду прямо к графине, скажу: «так и так», либо уж… брошу все, убегу на край света, ей-богу.
— Чего тут не уметь-то! — возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. «Русскую историю», впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть
из букв
делать бог знает какие склады, а
из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как
делает это в наше время одна прелестнейшая
из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и
богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом,
боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до
богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
Так именно и поступили молодые преемники Держиморды. Некоторое время они упорствовали, но, повсюду встречаясь с невозмутимым «посмотри на
бога!», — поняли, что им ничего другого не остается, как отступить. Впрочем, они отступили в порядке. Отступили не ради двугривенного, но гордые сознанием, что независимо от двугривенного нашли в себе силу простить обывателей. И чтобы маскировать неудачу предпринятого ими похода, сами поспешили
сделать из этого похода юмористическую эпопею.
— Пан судья! — заговорил он мягко. — Вы человек справедливый… отпустите ребенка. Малый был в «дурном обществе», но, видит
бог, он не
сделал дурного дела, и если его сердце лежит к моим оборванным беднягам, то, клянусь богородицей, лучше велите меня повесить, но я не допущу, чтобы мальчик пострадал из-за этого. Вот твоя кукла, малый!..
Меня и на деревне знали; и не пьяница я был, и не вор, а вот
сделал же такое дело… ну, да уж
бог с ним!
из сказки слова не выкинешь…
— Да, — произнес он, — много
сделал он добра, да много и зла; он погубил было философию, так что она едва вынырнула на плечах Гегеля
из того омута, и то еще не совсем; а прочие знания,
бог знает, куда и пошли. Все это бросилось в детали, подробности; общее пропало совершенно
из глаз, и сольется ли когда-нибудь все это во что-нибудь целое, и к чему все это поведет… Удивительно!
— Поздравляю тебя, давно бы ты сказал:
из тебя можно многое
сделать. Давеча насказал мне про политическую экономию, философию, археологию,
бог знает про что еще, а о главном ни слова — скромность некстати. Я тебе тотчас найду и литературное занятие.
— Верю, верю, Александр! — отвечала она, — вы не слушайте Петра Иваныча: он
из мухи
делает слона: рад случаю поумничать. Перестань, ради
бога, Петр Иваныч.
— Ваше же подлое выражение, — злобно засмеялся Шатов, усаживаясь опять, — «чтобы
сделать соус
из зайца, надо зайца, чтобы уверовать в
бога, надо
бога», это вы в Петербурге, говорят, приговаривали, как Ноздрев, который хотел поймать зайца за задние ноги.
Муза Николаевна не успела еще ничего
из ее слов хорошенько понять, как старуха, проговорив: «Свят, свят, свят, господь
бог Саваоф!» — брызнула на Сусанну Николаевну изо рта воды. Та вскрикнула и открыла глаза. Старуха, снова пробормотав: «Свят, свят, свят, господь
бог Саваоф!», — еще брызнула раз. Сусанна Николаевна уж задрожала всем телом, а Муза Николаевна воскликнула: «Что ты такое
делаешь?» Но старуха, проговорив в третий раз: «Свят, свят, свят…» — опять брызнула на Сусанну Николаевну.
Рассуждение о сем важном процессе пусть
сделают те, кои более или менее испытали оный на самих себе; я же могу сказать лишь то, что сей взятый от нас брат наш, яко злато в горниле, проходил путь очищения, необходимый для всякого истинно посвятившего себя служению
богу, как говорит Сирах [Сирах — вернее, Иисус Сирахов, автор одной
из библейских книг, написанной около двух столетий до нашей эры.]: процесс сей есть буйство и болезнь для человеков, живущих в разуме и не покоряющихся вере, но для нас, признавших путь внутреннего тления, он должен быть предметом глубокого и безмолвного уважения.
— Это уж
бог знает, кто
из них кого разлюбил; но когда она опять вернулась к мужу, то этот самолюбивый немец, говорят, не сказал даже ей, что знает, где она была и что
делала.
Бог знает, что бы
сделал Серебряный. Пожалуй, вышиб бы он чарку
из рук разбойника и разорвала б его на клочья пьяная толпа; но, к счастию, новые крики отвлекли его внимание.
— Ты думаешь, Бог-то далеко, так он и не видит? — продолжает морализировать Порфирий Владимирыч, — ан Бог-то — вот он. И там, и тут, и вот с нами, покуда мы с тобой говорим, — везде он! И все он видит, все слышит, только
делает вид, будто не замечает. Пускай, мол, люди своим умом поживут; посмотрим, будут ли они меня помнить! А мы этим пользуемся, да вместо того чтоб
Богу на свечку
из достатков своих уделить, мы — в кабак да в кабак! Вот за это за самое и не подает нам
Бог ржицы — так ли, друг?
Несмотря на то, что он поздно заснул, он, как всегда, встал в восьмом часу, и,
сделав свой обычный туалет, вытерев льдом свое большое, сытое тело и помолившись
богу, он прочел обычные, с детства произносимые молитвы: «Богородицу», «Верую», «Отче наш», не приписывая произносимым словам никакого значения, — и вышел
из малого подъезда на набережную, в шинели и фуражке.
Служители церквей всех исповеданий, в особенности в последнее время, стараются выставить себя сторонниками движения в христианстве: они
делают уступки, желают исправить вкравшиеся в церкви злоупотребления и говорят, что из-за злоупотреблений нельзя отрицать самого принципа христианской церкви, которая одна только может соединить всех воедино и быть посредницей между людьми и
богом.
Что будет с нами, со всем человечеством, если каждый
из нас исполнит то, что требует от него
бог через вложенную в него совесть? Не будет ли беды оттого, что, находясь весь во власти хозяина, я в устроенном и руководимом им заведении исполню то, что он мне велит
делать, но что мне, не знающему конечных целей хозяина, кажется странным?
— Ну,
бог с нею, — печально сказал Володин, — еще поймают. Нет, а мальчишка-то каков! Господи боже мой, что я ему
сделал, что он вздумал мне вредить? Уж я ли не старался для него, а он, изволите видеть, какую мне подпустил интригу. Что это за ребенок такой, что
из него выйдет, помилуйте, скажите?
— Кот — это, миляга, зверь умнеющий, он на три локтя в землю видит. У колдунов всегда коты советчики, и оборотни, почитай, все они, коты эти. Когда кот сдыхает — дым у него
из глаз идёт, потому в ём огонь есть, погладь его ночью — искра брызжет. Древний зверь:
бог сделал человека, а дьявол — кота и говорит ему: гляди за всем, что человек
делает, глаз не спускай!
— Я распространю эту тайну, — визжал Фома, — и
сделаю наиблагороднейший
из поступков! Я на то послан самим
богом, чтоб изобличить весь мир в его пакостях! Я готов взобраться на мужичью соломенную крышу и кричать оттуда о вашем гнусном поступке всем окрестным помещикам и всем проезжающим!.. Да, знайте все, что вчера, ночью, я застал его с этой девицей, имеющей наиневиннейший вид, в саду, под кустами!..
— Это что? — закричала она. — Что это здесь происходит? Вы, Егор Ильич, врываетесь в благородный дом с своей ватагой, пугаете дам, распоряжаетесь!.. Да на что это похоже? Я еще не выжила
из ума, слава
богу, Егор Ильич! А ты, пентюх! — продолжала она вопить, набрасываясь на сына. — Ты уж и нюни распустил перед ними! Твоей матери
делают оскорбление в ее же доме, а ты рот разинул! Какой ты порядочный молодой человек после этого? Ты тряпка, а не молодой человек после этого!
«Нет, а ты, — говорит, — еще подожди, что будет?» И потом он целый день все со мной воевал и после обеда и, слава
богу, заснул, а я, плачучи, вынула
из сундука кусочек холстинки, что с похорон дали, да и стала ему исподние шить; а он вдруг как вскочит. «Стой, говорит, злодейка! что ты это
делаешь?» — «Тебе, говорю, Маркел Семеныч, исподние шью». — «Врешь, говорит, ты это не мне шьешь, а ты это дьякону».
— А я
из Клишина: там и переехал; все берегом шел… Да не об этом речь: я, примерно, все насчет… рази так со старым-то дружком встречаются?.. Как словно и не узнала меня!.. А я так вот взглянул только в эвту сторону, нарочно с дороги свернул… Уж вот тебя так мудрено признать — ей-богу, правда!.. Вишь, как потолстела… Как есть коломенская купчиха; распрекрасные стали!.. Только бы и смотрел на тебя… Эх! — произнес Захар,
сделав какой-то звук губами.
— Ах, боже мой, боже мой! — заговорил он тонким, певучим голосом, задыхаясь, суетясь и своими телодвижениями мешая пассажирам вылезти
из брички. — И такой сегодня для меня счастливый день! Ах, да что же я таперичка должен
делать! Иван Иваныч! Отец Христофор! Какой же хорошенький паничок сидит на козлах, накажи меня
бог! Ах, боже ж мой, да что же я стою на одном месте и не зову гостей в горницу? Пожалуйте, пoкорнейше прошу… милости просим! Давайте мне все ваши вещи… Ах, боже мой!
«Я принял решение, от которого должна зависеть участь всей моей жизни. Я выхожу
из университета, чтоб посвятить себя жизни в деревне, потому что чувствую, что рожден для нее. Ради
Бога, милая тётушка, не смейтесь надо мной. Вы скажете, что я молод; может-быть, точно я еще ребенок, но это не мешает мне чувствовать мое призвание, желать
делать добро и любить его.
Старик обожал себя;
из его слов всегда выходило так, что свою покойную жену и ее родню он осчастливил, детей наградил, приказчиков и служащих облагодетельствовал и всю улицу и всех знакомых заставил за себя вечно
бога молить; что он ни
делал, все это было очень хорошо, а если у людей плохо идут дела, то потому только, что они не хотят посоветоваться с ним; без его совета не может удаться никакое дело.
Литвинов до самой ночи не выходил
из своей комнаты; ждал ли он чего,
бог ведает! Около семи часов вечера дама в черной мантилье, с вуалем на лице, два раза подходила к крыльцу его гостиницы. Отойдя немного в сторону и поглядев куда-то вдаль, она вдруг
сделала решительное движение рукой и в третий раз направилась к крыльцу…
Иванов (волнуясь). Голубушка моя, родная моя, несчастная, умоляю тебя, не мешай мне уезжать по вечерам
из дому. Это жестоко, несправедливо с моей стороны, но позволяй мне
делать эту несправедливость! Дома мне мучительно тяжело! Как только прячется солнце, душу мою начинает давить тоска. Какая тоска! Не спрашивай, отчего это. Я сам не знаю. Клянусь истинным
богом, не знаю! Здесь тоска, а поедешь к Лебедевым, там еще хуже; вернешься оттуда, а здесь опять тоска, и так всю ночь… Просто отчаяние!..
Крутицкий. Но он, кажется, парень с сердцем. Вы, говорит, ваше превосходительство, не подумайте, что я из-за денег. Звал меня в посаженые отцы:
сделайте, говорит, честь. Ну, что ж не
сделать! Я, говорит, не
из приданого; мне, говорит, девушка нравится. Ангел, ангел, говорит, и так с чувством говорит. Ну, что ж, прекрасно. Дай ему
Бог. Нет, а вы возьмите, вот в «Донском». (Декламирует.)