Неточные совпадения
Когда дорога понеслась узким оврагом
в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам
в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз,
в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами
в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на
гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались
в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые
избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
«Потом
сгорела изба, — продолжал он, — а
в ней восьмилетняя дочь…
Лет двадцать пять тому назад
изба у него
сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас
в лесу на болоте.
В избах красным огнем
горят лучины, за воротами слышны заспанные голоса.
Начало весны. Полночь. Красная горка, покрытая снегом. Направо кусты и редкий безлистый березник; налево сплошной частый лес больших сосен и елей с сучьями, повисшими от тяжести снега;
в глубине, под
горой, река; полыньи и проруби обсажены ельником. За рекой Берендеев посад, столица царя Берендея; дворцы, дома,
избы, все деревянные, с причудливой раскрашенной резьбой;
в окнах огни. Полная луна серебрит всю открытую местность. Вдали кричат петухи.
Пришедши
в первый этап на Воробьевых
горах, Сунгуров попросил у офицера позволения выйти на воздух из душной
избы, битком набитой ссыльными.
В Корсаковском посту живет ссыльнокаторжный Алтухов, старик лет 60 или больше, который убегает таким образом: берет кусок хлеба, запирает свою
избу и, отойдя от поста не больше как на полверсты, садится на
гору и смотрит на тайгу, на море и на небо; посидев так дня три, он возвращается домой, берет провизию и опять идет на
гору…
Вместо пристани куча больших скользких камней, по которым пришлось прыгать, а на
гору к
избе ведет ряд ступеней из бревнышек, врытых
в землю почти отвесно, так что, поднимаясь, надо крепко держаться руками.
Кожин не замечал, как крупные слезы катились у него по лицу, а Марья смотрела на него, не смея дохнуть. Ничего подобного она еще не видала, и это сильное мужское
горе, такое хорошее и чистое, поразило ее. Вот так бы сама бросилась к нему на шею, обняла, приголубила, заговорила жалкими бабьими словами, вместе поплакала… Но
в этот момент вошел
в избу Петр Васильич, слегка пошатывавшийся на ногах… Он подозрительно окинул своим единственным оком гостя и сестрицу, а потом забормотал...
В скитах ждали возвращения матери Енафы с большим нетерпением. Из-под
горы Нудихи приплелась даже старая схимница Пульхерия и сидела
в избе матери Енафы уже второй день. Федосья и Акулина то приходили, то уходили,
сгорая от нетерпения. Скитские подъехали около полуден. Первой вошла Енафа, за ней остальные, а последним вошел Мосей, тащивший
в обеих руках разные гостинцы с Самосадки.
Изба была высокая и темная от сажи: свечи
в скиту зажигались только по праздникам, а по будням
горела березовая лучина, как было и теперь. Светец с лучиной стоял у стола. На полатях кто-то храпел. Войдя
в избу, Аграфена повалилась
в ноги матери Енафе и проговорила положенный начал...
В избе Никитича, стоявшей напротив, уже
горел огонь.
Пересыхающая во многих местах речка Берля, запруженная навозною плотиной, без чего летом не осталось бы и капли воды, загнившая, покрытая какой-то пеной, была очень некрасива, к тому же берега ее были завалены целыми
горами навоза, над которыми тянулись ряды крестьянских
изб; кое-где торчали высокие коромыслы колодцев, но вода и
в них была мутна и солодковата.
В Багрове же крестьянские дворы так занесло, что к каждому надо было выкопать проезд; господский двор, по своей обширности, еще более смотрел какой-то пустыней; сугробы казались еще выше, и по верхушкам их, как по
горам, проложены были уединенные тропинки
в кухню и людские
избы.
Расположенное
в лощине между
горами, с трех сторон окруженное тощей, голой уремой, а с четвертой — голою
горою, заваленное сугробами снега, из которых торчали соломенные крыши крестьянских
изб, — Багрово произвело ужасно тяжелое впечатление на мою мать.
Заозерный завод, раскидавший свои домики по берегу озера, был самым красивым
в Кукарском округе. Ряды крепких
изб облепили низкий берег
в несколько рядов; крайние стояли совсем
в лесу. Выдавшийся
в средине озера крутой и лесистый мыс образовал широкий залив;
в глубине озера зелеными пятнами выделялись три острова. Обступившие кругом лесистые
горы образовали рельефную зеленую раму. Рассыпной Камень лежал массивной синевато-зеленой глыбой на противоположном берегу, как отдыхавший великан.
Мать остановилась у порога и, прикрыв глаза ладонью, осмотрелась.
Изба была тесная, маленькая, но чистая, — это сразу бросалось
в глаза. Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла.
В переднем углу на столе
горела лампа.
С
горы спускается деревенское стадо; оно уж близко к деревне, и картина мгновенно оживляется; необыкновенная суета проявляется по всей улице; бабы выбегают из
изб с прутьями
в руках, преследуя тощих, малорослых коров; девчонка лет десяти, также с прутиком, бежит вся впопыхах, загоняя теленка и не находя никакой возможности следить за его скачками;
в воздухе раздаются самые разнообразные звуки, от мычанья до визгливого голоса тетки Арины, громко ругающейся на всю деревню.
Сижу я дома, а меня словно лихоманка ломает: то озноб, то жарынь всего прошибает; то зуб с зубом сомкнуть не могу, то весь так и
горю горма. Целую Ночь надо мной баба промаялась, ни-ни, ни одной минуточки не сыпал. На другой день, раным-ранехонько, шасть ко мне дядя Федот
в избу.
Внезапно
изба ярко осветилась. Морозов увидел
в окно, что
горят крыши людских служб.
В то же время дверь, потрясенная новыми ударами, повалилась с треском, и Вяземский явился на пороге, озаренный пожаром, с переломленною саблей
в руке.
— А ты погляди, как мало люди силу берегут, и свою и чужую, а? Как хозяин-то мотает тебя? А водочка чего стоит миру? Сосчитать невозможно, это выше всякого ученого ума…
Изба сгорит — другую можно сбить, а вот когда хороший мужик пропадает зря — этого не поправишь! Ардальон, примерно, алибо Гриша — гляди, как мужик вспыхнул! Глуповатый он, а душевный мужик. Гриша-то! Дымит, как сноп соломы. Бабы-то напали на него, подобно червям на убитого
в лесу.
Шествие обогнуло
избу и медленно стало подниматься
в гору. Вскоре все исчезло; один только гроб долго еще виднелся под темною линиею высокого берегового хребта и, мерно покачиваясь на плечах родственников, как словно посылал прощальные поклоны Оке и площадке…
Издали еще увидели они старуху, сидевшую с внучком на завалинке. Петра и Василия не было дома: из слов Анны оказалось, что они отправились — один
в Озеро, другой —
в Горы; оба пошли попытать счастья, не найдут ли рыбака, который откупил бы их место и взял за себя
избы. Далее сообщала она, что Петр и Василий после продажи дома и сдачи места отправятся на жительство
в «рыбацкие слободы», к которым оба уже привыкли и где, по словам их, жизнь привольнее здешней. Старушка следовала за ними.
Но
горе в том, что дети Петра были точно так же снабжены дудками, и Глеб, не имея духу отнять у малолетних потеху, поневоле должен был выслушивать несносный визг, наполнявший
избу.
Петр и жена его, повернувшись спиной к окнам, пропускавшим лучи солнца, сидели на полу; на коленях того и другого лежал бредень, который, обогнув несколько раз
избу, поднимался вдруг
горою в заднем углу и чуть не доставал
в этом месте до люльки, привешенной к гибкому шесту, воткнутому
в перекладину потолка.
Во весь этот день Дуня не сказала единого слова. Она как словно избегала даже встречи с Анной.
Горе делает недоверчивым: она боялась упреков рассерженной старухи. Но как только старушка заснула и мрачная ночь окутала
избы и площадку, Дуня взяла на руки сына, украдкою вышла из
избы, пробралась
в огород и там уже дала полную волю своему отчаянию.
В эту ночь на голову и лицо младенца, который спокойно почивал на руках ее, упала не одна горькая слеза…
Марья-то выскочила на улицу, да вспомнила, что дети
в избе спят, побежала назад и
сгорела с детками…
То тут, то там, по
горе и
в лугах являются селенья, солнце сверкает на стеклах окон
изб и на парче соломенных крыш, сияют,
в зелени деревьев, кресты церквей, лениво кружатся
в воздухе серые крылья мельниц, дым из трубы завода вьется
в небо.
Экое
горе! Вот бы позвать, да никого нет
в избе. Кот один ходит прямо пред ним по припечку и лапой с горшка какую-то холщовую покрышку тянет. Хорошо лапкой работает!
Зарядьев,
в описанном уже нами положении, бледный как смерть, кричал отчаянным голосом: «Помогите, помогите!..
горю!» Офицеры кинулись
в избу, выломили дверь, и густой дым столбом повалил им навстречу.
Дом Бориса Петровича стоял на берегу Суры, на высокой
горе, кончающейся к реке обрывом глинистого цвета; кругом двора и вдоль по берегу построены
избы, дымные, черные, наклоненные, вытягивающиеся
в две линии по краям дороги, как нищие, кланяющиеся прохожим; по ту сторону реки видны
в отдалении березовые рощи и еще далее лесистые холмы с чернеющимися елями, налево низкий берег, усыпанный кустарником, тянется гладкою покатостью — и далеко, далеко синеют холмы как волны.
Здесь отдыхал
в полдень Борис Петрович с толпою собак, лошадей и слуг; травля была неудачная, две лисы ушли от борзых и один волк отбился;
в тороках у стремянного висело только два зайца… и три гончие собаки еще не возвращались из лесу на звук рогов и протяжный крик ловчего, который, лишив себя обеда из усердия, трусил по островам с тщетными надеждами, — Борис Петрович с
горя побил двух охотников, выпил полграфина водки и лег спать
в избе; — на дворе всё было живо и беспокойно: собаки, разделенные по сворам, лакали
в длинных корытах, — лошади валялись на соломе, а бедные всадники поминутно находились принужденными оставлять котел с кашей, чтоб нагайками подымать их.
Настя не слыхала, как кузнечиха встала с постели и отперла мужу сеничные двери,
в которые тот вошел и сам отпер ворота своего дворика. Она проснулась, когда
в избе уж
горел огонь и приехавшие отряхивались и скребли с бород намерзшие ледяные сосульки. Увидя между посетителями брата, Настя словно обмерла и, обернувшись к стене, лежала, не обнаруживая никакого движения.
Когда
в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее
избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо;
в этом своем покое, укрывшись
в ночных тенях от трудов, забот и
горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением, и что зла уже нет на земле, и все благополучно.
— Был уверен, что
сгорите вы, когда взорвало бочку и керосин хлынул на крышу. Огонь столбом поднялся, очень высоко, а потом
в небе вырос эдакий гриб и вся
изба сразу окунулась
в огонь. Ну, думаю, пропал Максимыч!
— Мировой проснулся ночью-то, — объяснял Филька, —
в избе темень, душа
горит, вот он пополз по полу-то, да и нашел ковш… думает — вода и давай пить! После его рвало-рвало с помоев-то, а Ястребок катается, хохочет над ним.
Местное
горе в своем месте и кончалось, усмиряемое одним упованием на бога и его пречистую матерь, и разве только
в случае сильного преобладания
в какой-нибудь местности досужего «интеллигента» принимались своеобычные оздоровляющие меры: «во дворех огнь раскладали ясный, дубовым древом, дабы дым расходился, а
в избах курили пелынею и можжевеловыми дровами и листвием рутовым».
В избе горел ночник, кухарка спала на лавке под образами.
Когда он вошел,
в избе уже было темно, лучина не
горела.
— Ну, взяло меня
горе, такое
горе, что и сна и пищи решился… Вот я и пошел к Секлетинье. Она
в Теребиловке живет… Подхожу я это к ее избенке, гляжу, извозчик стоит. Что же, не ворочаться назад… Я
в избу, а там… Может, я ошибся, а только сидит барыня, платочком голову накрыла, чтобы лицо нельзя было разглядеть, а я ее все-таки узнал. Барыня-то ваша генеральша…
В нашей
избе горел сальный огарок, тускло освещая неприглядную внутренность
избы Гаврилы Ивановича: передний угол, оклеенный остатками обоев, с образом суздальской работы; расписной синий стол с самоваром, около которого сидела наша компания; дремавших около печки баб, белевшие на полатях головы ребятишек, закопченный черный потолок, тульское ружье на стенке с развешанным около охотничьим прибором и т. д.
Обремененные наследственными недугами, больные и слабые, они считаются
в родной семье за лишнюю тягость и с первых лет до того дня, когда оканчивают тихое, бездейственное поприще свое на земле
в каком-нибудь темном углу
избы, испытывают одно только
горе, приправляемое ропотом окружающих и горьким сознанием собственной своей бесполезности.
Миновали пруд, потом березняк и стали взбираться на
гору по дороге, которая видна из моих окон. Я оглянулся, чтобы
в последний раз взглянуть на свой дом, но за снегом ничего не было видно. Немного погодя впереди, как
в тумане, показались темные
избы. Это Пестрово.
А когда
в избе с шумом рухнул потолок, то от мысли, что теперь
сгорит непременно вся деревня, она ослабела и уже не могла таскать воду, а сидела на обрыве, поставив возле себя ведра; рядом и ниже сидели бабы и голосили, как по покойнике.
Бабка, вернувшись
в избу, принялась опять за свои корки, а Саша и Мотька, сидя на печи, смотрели на нее, и им было приятно, что она оскоромилась и теперь уж пойдет
в ад. Они утешились и легли спать, и Саша, засыпая, воображала Страшный суд:
горела большая печь, вроде гончарной, и нечистый дух с рогами, как у коровы, весь черный, гнал бабку
в огонь длинною палкой, как давеча она сама гнала гусей.
Господи, что только мы
в эту пору почувствовали! Хотели было сначала таинствовать и одному изографу сказать, но утерпеть ли сердцу человечу! Вместо соблюдения тайности обегли мы всех своих, во все окна постучали и все друг к другу шепчем, да не знать чего бегаем от
избы к
избе, благо ночь светлая, превосходная, мороз по снегу самоцветным камнем сыпет, а
в чистом небе Еспер-звезда
горит.
— Заходи
в избу, чего здесь-то стоять… Вишь, горе-то, лошадей у меня нету… Третьегоднись
в город с кладью парнишку услал. Как теперь будешь?.. Ночуй.
Днем мы спали, а перед вечером я отправился пройтись по слободке. Начинало темнеть. Сумерки наваливались на бревенчатые
избы, нахлобученные шапками снега, на «резиденцию», на темные массы
гор.
В слободке зажигались огни…
В одной
избе стоял шум, слышались визгливые звуки гармоники, нестройный галдеж и песни…
Девки молодые, сильные, здоровенные: на жнитве, на сенокосе,
в токарне, на овине, аль
в избе за гребнем, либо за тканьем, дело у них так и
горит: одна за двух работа́ет.
И пока на дворе был свет, они чувствовали себя бодро; но когда короткий зимний день померкнул, на них тотчас же напал страх и они стали соображать, что печку пора бы закрыть и
избу «укутать», но этого нельзя было сделать, потому что мальчик еще далеко не
сгорел, и казалось, что он будто даже и не
горит, а словно он еще жив и
в пылавшем хворосте «ёжится».