Неточные совпадения
Добро бы было в
самом деле что-нибудь путное, а то ведь елистратишка
простой!
И остался бы наш Брудастый на многие годы пастырем вертограда [Вертоград (церковно-славянск.) — сад.] сего и радовал бы сердца начальников своею распорядительностью, и не ощутили бы обыватели в своем существовании ничего необычайного, если бы обстоятельство совершенно случайное (
простая оплошность) не прекратило его деятельности в
самом ее разгаре.
Но Алексей Александрович молчал, и потому адвокат продолжал: —
Самое обычное и
простое, разумное, я считаю, есть прелюбодеяние по взаимному соглашению.
Сама же таинственная прелестная Кити не могла любить такого некрасивого, каким он считал себя, человека и, главное, такого
простого, ничем не выдающегося человека.
Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых,
простых людей, но не верил этому, потому что судил по себе, так как
сам он мог любить только красивых, таинственных и особенных женщин.
Казалось бы, ничего не могло быть
проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного, а он такое земное низменное существо, что не могло быть и мысли о том, чтобы другие и она
сама признали его достойным ее.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он был в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, — не в нем, он был очень прост и мил, — но в ней
самой, тогда как с Левиным она чувствовала себя совершенно
простою и ясною.
Эффект, производимый речами княгини Мягкой, всегда был одинаков, и секрет производимого ею эффекта состоял в том, что она говорила хотя и не совсем кстати, как теперь, но
простые вещи, имеющие смысл. В обществе, где она жила, такие слова производили действие
самой остроумной шутки. Княгиня Мягкая не могла понять, отчего это так действовало, но знала, что это так действовало, и пользовалась этим.
Всё это делалось не потому, что кто-нибудь желал зла Левину или его хозяйству; напротив, он знал, что его любили, считали
простым барином (что есть высшая похвала); но делалось это только потому, что хотелось весело и беззаботно работать, и интересы его были им не только чужды и непонятны, но фатально противоположны их
самым справедливым интересам.
В половине десятого особенно радостная и приятная вечерняя семейная беседа за чайным столом у Облонских была нарушена
самым, повидимому,
простым событием, но это
простое событие почему-то всем показалось странным. Разговорившись об общих петербургских знакомых, Анна быстро встала.
Обманутый муж, представлявшийся до сих пор жалким существом, случайною и несколько комическою помехой его счастью, вдруг ею же
самой был вызван, вознесен на внушающую подобострастие высоту, и этот муж явился на этой высоте не злым, не фальшивым, не смешным, но добрым,
простым и величественным.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то
самое, о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь, узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком
простое решение слишком сложного вопроса.
— Трудиться для Бога, трудами, постом спасать душу, — с гадливым презрением сказала графиня Лидия Ивановна, — это дикие понятия наших монахов… Тогда как это нигде не сказано. Это гораздо
проще и легче, — прибавила она, глядя на Облонского с тою
самою ободряющею улыбкой, с которою она при Дворе ободряла молодых, смущенных новою обстановкой фрейлин.
— А кто их заводил?
Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуды, я и начал ткать сукна, да и сукна толстые,
простые; по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают. Рыбью шелуху, например, сбрасывали на мой берег шесть лет сряду; ну, куды ее девать? я начал с нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня всё так.
— Не я-с, Петр Петрович, наложу-с <на> вас, а так как вы хотели бы послужить, как говорите
сами, так вот богоугодное дело. Строится в одном месте церковь доброхотным дательством благочестивых людей. Денег нестает, нужен сбор. Наденьте
простую сибирку… ведь вы теперь
простой человек, разорившийся дворянин и тот же нищий: что ж тут чиниться? — да с книгой в руках, на
простой тележке и отправляйтесь по городам и деревням. От архиерея вы получите благословенье и шнурованную книгу, да и с Богом.
— Послушайте, матушка… эх, какие вы! что ж они могут стоить? Рассмотрите: ведь это прах. Понимаете ли? это просто прах. Вы возьмите всякую негодную, последнюю вещь, например, даже
простую тряпку, и тряпке есть цена: ее хоть, по крайней мере, купят на бумажную фабрику, а ведь это ни на что не нужно. Ну, скажите
сами, на что оно нужно?
Знатная дама, чье лицо и фигура, казалось, могли отвечать лишь ледяным молчанием огненным голосам жизни, чья тонкая красота скорее отталкивала, чем привлекала, так как в ней чувствовалось надменное усилие воли, лишенное женственного притяжения, — эта Лилиан Грэй, оставаясь наедине с мальчиком, делалась
простой мамой, говорившей любящим, кротким тоном те
самые сердечные пустяки, какие не передашь на бумаге, — их сила в чувстве, не в
самих них.
По той же стене, где была кровать, у
самых дверей в чужую квартиру, стоял
простой тесовый стол, покрытый синенькою скатертью; около стола два плетеных стула.
На лестнице спрятался он от Коха, Пестрякова и дворника в пустую квартиру, именно в ту минуту, когда Дмитрий и Николай из нее выбежали,
простоял за дверью, когда дворник и те проходили наверх, переждал, пока затихли шаги, и сошел себе вниз преспокойно, ровно в ту
самую минуту, когда Дмитрий с Николаем на улицу выбежали, и все разошлись, и никого под воротами не осталось.
Расход пустой: столбик каменный (показывает жестами размер каждой вещи), дощечку медную, такую круглую, да шпильку, вот шпильку прямую (показывает жестом),
простую самую.
Иван Кузмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и
простой, но
самый честный и добрый.
Скоро появилась
сама Одинцова в
простом утреннем платье.
Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно,
сама себя считала за добродушное и
простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят, — нарочно, то есть не просто, не естественно.
Вел
простой образ жизни и
сам обрабатывал землю; снискал славу образцового гражданина.] грядку под позднюю репу отбиваю.
Это не
самые богатые люди, но они именно те «чернорабочие,
простые люди», которые, по словам историка Козлова, не торопясь налаживают крепкую жизнь, и они значительнее крупных богачей, уже сытых до конца дней, обленившихся и равнодушных к жизни города.
— Совершенно невозможный для общежития народ, вроде как блаженный и безумный. Каждая нация имеет своих воров, и ничего против них не скажешь, ходят люди в своей профессии нормально, как в резиновых калошах. И — никаких предрассудков, все понятно. А у нас
самый ничтожный человечишка,
простой карманник, обязательно с фокусом, с фантазией. Позвольте рассказать… По одному поручению…
— Мы — бога во Христе отрицаемся, человека же — признаем! И был он, Христос, духовен человек, однако — соблазнил его Сатана, и нарек он себя сыном бога и царем правды. А для нас — несть бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы —
простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот, кого люди безумным признают, кто отметает все веры, кроме веры в духа. Только дух —
сам от себя, а все иные боги — от разума, от ухищрений его, и под именем Христа разум же скрыт, — разум церкви и власти.
Она видит его силы, способности, знает, сколько он может, и покорно ждет его владычества. Чудная Ольга! Невозмутимая, неробкая,
простая, но решительная женщина, естественная, как
сама жизнь!
— Кого вам? — спросит он и, услыхав имя Ильи Ильича или хозяйки дома, молча укажет крыльцо и примется опять рубить дрова, а посетитель по чистой, усыпанной песком тропинке пойдет к крыльцу, на ступеньках которого постлан
простой, чистый коврик, дернет за медную, ярко вычищенную ручку колокольчика, и дверь отворит Анисья, дети, иногда
сама хозяйка или Захар — Захар после всех.
Анисья входила, и гроза всегда разрешалась
простым объяснением. И
сам Захар, чуть начинали проскакивать в речи Обломова «жалкие слова», предлагал ему позвать Анисью.
— И слава Богу, Вера! Опомнись, приди в себя немного, ты
сама не пойдешь! Когда больные горячкой мучатся жаждой и просят льду — им не дают. Вчера, в трезвый час, ты
сама предвидела это и указала мне
простое и
самое действительное средство — не пускать тебя — и я не пущу…
Из глаз его выглядывало уныние, в ее разговорах сквозило смущение за Веру и участие к нему
самому. Они говорили, даже о
простых предметах, как-то натянуто, но к обеду взаимная симпатия превозмогла, они оправились и глядели прямо друг другу в глаза, доверяя взаимным чувствам и характерам. Они даже будто сблизились между собой, и в минуты молчания высказывали один другому глазами то, что могли бы сказать о происшедшем словами, если б это было нужно.
— Как же я могу помочь, когда не знаю ни твоего горя, ни опасности? Откройся мне, и тогда
простой анализ чужого ума разъяснит тебе твои сомнения, удалит, может быть, затруднения, выведет на дорогу… Иногда довольно взглянуть ясно и трезво на свое положение, и уже от одного сознания становится легче. Ты
сама не можешь: дай мне взглянуть со стороны. Ты знаешь, два ума лучше одного…
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между тем на
самом деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы быть
проще, и не умеют; здесь, не думая о том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
— Нет, и не может быть! — повторила она решительно. — Вы все преувеличиваете:
простая любезность вам кажется каким-то entrainement, [увлечением (фр.).] в обыкновенном внимании вы видите страсть и
сами в каком-то бреду. Вы выходите из роли кузена и друга — позвольте напомнить вам.
У него сердце сжалось от этих
простых слов; он почувствовал, что он в
самом деле «бедный». Ему было жаль себя, а еще больше жаль Веры.
У него перед глазами был идеал
простой, чистой натуры, и в душе созидался образ какого-то тихого, семейного романа, и в то же время он чувствовал, что роман понемногу захватывал и его
самого, что ему хорошо, тепло, что окружающая жизнь как будто втягивает его…
В этой
простой русской, практической натуре, исполняющей призвание хозяина земли и леса, первого,
самого дюжего работника между своими работниками, и вместе распорядителя и руководителя их судеб и благосостояния, он видел какого-то заволжского Роберта Овена!
Василиса доложила барыне. Татьяна Марковна велела позвать Меланхолиху, ту
самую бабу-лекарку, к которой отправляли дворовых и других
простых людей на вылечку.
По впечатлительной натуре своей он пристрастился к этой новой,
простой, мягкой и вместе сильной личности. Он располагал пробыть в «Дымке» и долее. Ему хотелось вникнуть в порядок хозяйственного механизма Тушина. Он едва успел заметить только наружный порядок, видеть бросающиеся в глаза результаты этого хозяйства, не успев вникнуть в
самый процесс его отправления.
— Тоже не знаю, князь; знаю только, что это должно быть нечто ужасно
простое,
самое обыденное и в глаза бросающееся, ежедневное и ежеминутное, и до того
простое, что мы никак не можем поверить, чтоб оно было так просто, и, естественно, проходим мимо вот уже многие тысячи лет, не замечая и не узнавая.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень
простое», то забыл прибавить, что и
самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется,
проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Вы говорили, что эта «живая жизнь» есть нечто до того прямое и
простое, до того прямо на вас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясности и невозможно поверить, чтоб это было именно то
самое, чего мы всю жизнь с таким трудом ищем…
— А вот как он сделал-с, — проговорил хозяин с таким торжеством, как будто он
сам это сделал, — нанял он мужичков с заступами,
простых этаких русских, и стал копать у
самого камня, у
самого края, яму; всю ночь копали, огромную выкопали, ровно в рост камню и так только на вершок еще поглубже, а как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж из-под
самого камня.
Вся разница в восточной манере сидеть от нашей произошла, кажется, от
простой и
самой естественной причины.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится
простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к
самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то есть к обществу.
В
самом деле, каково
простоять месяц на одном месте, под отвесными лучами солнца, в тысячах миль от берега, томиться от голода, от жажды?
Выйдешь из каюты на полчаса дохнуть ночным воздухом и
простоишь в онемении два-три часа, не отрывая взгляда от неба, разве глаза невольно
сами сомкнутся от усталости.
Корвет перетянулся, потом транспорт, а там и мы, но без помощи японцев, а
сами, на парусах. Теперь ближе к берегу. Я целый день смотрел в трубу на домы, деревья. Все хижины да дрянные батареи с пушками на развалившихся станках. Видел я внутренность хижин: они без окон, только со входами; видел голых мужчин и женщин, тоже голых сверху до пояса: у них надета синяя
простая юбка — и только. На порогах, как везде, бегают и играют ребятишки; слышу лай собак, но редко.
Китайцы
сами, я видел, пьют
простой, грубый чай, то есть
простые китайцы, народ, а в Пекине, как мне сказывал отец Аввакум, порядочные люди пьют только желтый чай, разумеется без сахару.