Неточные совпадения
— Но
человек может чувствовать себя неспособным иногда подняться на эту высоту, — сказал Степан Аркадьич, чувствуя, что
он кривит душою,
признавая религиозную высоту, но вместе с тем не решаясь признаться
в своем свободомыслии перед особой, которая одним словом Поморскому может доставить
ему желаемое место.
В сущности, понимавшие, по мнению Вронского, «как должно» никак не понимали этого, а держали себя вообще, как держат себя благовоспитанные
люди относительно всех сложных и неразрешимых вопросов, со всех сторон окружающих жизнь, — держали себя прилично, избегая намеков и неприятных вопросов.
Они делали вид, что вполне понимают значение и смысл положения,
признают и даже одобряют
его, но считают неуместным и лишним объяснять всё это.
Так хорошо и верно видел
он многие вещи, так метко и ловко очерчивал
в немногих словах соседей помещиков, так видел ясно недостатки и ошибки всех, так хорошо знал историю разорившихся бар — и почему, и как, и отчего
они разорились, так оригинально и метко умел передавать малейшие
их привычки, что
они оба были совершенно обворожены
его речами и готовы были
признать его за умнейшего
человека.
И вдруг Раскольникову ясно припомнилась вся сцена третьего дня под воротами;
он сообразил, что, кроме дворников, там стояло тогда еще несколько
человек, стояли и женщины.
Он припомнил один голос, предлагавший вести
его прямо
в квартал. Лицо говорившего не мог
он вспомнить и даже теперь не
признавал, но
ему памятно было, что
он даже что-то ответил
ему тогда, обернулся к
нему…
— Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые
люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. —
Он повернулся на бок. — Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты,
в качестве животного, имеешь право не
признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный!
— Поверите ли, — продолжал
он, — что, когда при мне Евгений Васильевич
в первый раз сказал, что не должно
признавать авторитетов, я почувствовал такой восторг… словно прозрел! «Вот, — подумал я, — наконец нашел я
человека!» Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме, которая совершенно
в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?
Сказав последние слова с явным удовольствием, Безбедов вздохнул, и лицо
его исчезло
в облаке табачного дыма. Самгин тоже курил и молчал, думая, что
он, кажется, поторопился
признать в этом
человеке что-то симпатичное.
Но
он держал
их в резерве,
признавая за
ними весьма ценное качество — способность отводить
человека далеко
в сторону от действительности, ставить
его над нею.
Клим хотел бы отвечать на вопросы так же громко и независимо, хотя не так грубо, как отвечает Иноков, но слышал, что говорит
он, как
человек, склонный
признать себя виноватым
в чем-то.
Самым интересным
человеком в редакции и наиболее характерным для газеты Самгин, присмотревшись к сотрудникам, подчеркнул Дронова, и это немедленно понизило
в его глазах значение «органа печати». Клим должен был
признать, что
в роли хроникера Дронов на своем месте. Острый взгляд
его беспокойных глаз проникал сквозь стены домов города
в микроскопическую пыль буднишной жизни, зорко находя
в ней, ловко извлекая из нее наиболее крупные и темненькие пылинки.
Признавая себя
человеком чувственным,
он,
в минуты полной откровенности с самим собой, подозревал даже, что у
него немало холодного полового любопытства. Это нужно было как-то объяснить, и
он убеждал себя, что это все-таки чистоплотнее, интеллектуальней животно-обнаженного тяготения к самке.
В эту ночь Самгин нашел иное, менее фальшивое и более грустное объяснение.
— Я — смешанных воззрений. Роль экономического фактора —
признаю, но и роль личности
в истории — тоже. Потом — материализм: как
его ни толкуйте, а это учение пессимистическое, революции же всегда делались оптимистами. Без социального идеализма, без пафоса любви к
людям революции не создашь, а пафосом материализма будет цинизм.
«Это — опасное уменье, но —
в какой-то степени —
оно необходимо для защиты против насилия враждебных идей, — думал
он. — Трудно понять, что
он признает, что отрицает. И — почему,
признавая одно, отрицает другое? Какие
люди собираются у
него? И как ведет себя с
ними эта странная женщина?»
— Социализм предполагает равенство прав, но это значит:
признать всех
людей равными по способностям, а мы знаем, что весь процесс европейской культуры коренится на различии способностей… Я приветствовал бы и социализм, если б
он мог очеловечить, организовать наивного, ленивого, но жадного язычника, нашего крестьянина, но я не верю, что социализм применим
в области аграрной, а особенно у нас.
Самгин не видел на лицах слушателей радости и не видел «огней души»
в глазах жителей,
ему казалось, что все настроены так же неопределенно, как сам
он, и никто еще не решил — надо ли радоваться?
В длинном ораторе
он тотчас
признал почтово-телеграфного чиновника Якова Злобина, у которого когда-то жил Макаров.
Его «ура» поддержали несколько
человек, очень слабо и конфузливо, а сосед Самгина, толстенький,
в теплом пальто, заметил...
«Фигура и лицо комика, но ничего смешного
в нем не чувствуется.
Он — злой и не скрывает этого.
Он — опасный
человек». Но, проверив свои впечатления, Самгин должен был
признать, что
ему что-то нравится
в этом
человеке.
— Да, да, эти
люди, которым история приказала подать
в отставку, возвращаются понемногу «из дальних странствий». У меня
в конторе служат трое таких. Должен
признать, что
они хорошие работники…
Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она — приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже
в своей рабочей комнате, куда долетали голоса
людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом
он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин,
он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив
его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал...
«Нужно иметь какие-то особенные головы и сердца, чтоб
признавать необходимость приношения
человека в жертву неведомому богу будущего», — думал
он, чутко вслушиваясь
в спокойную речь, неторопливые слова Туробоева...
— Мы — бога во Христе отрицаемся,
человека же —
признаем! И был
он, Христос, духовен
человек, однако — соблазнил
его Сатана, и нарек
он себя сыном бога и царем правды. А для нас — несть бога, кроме духа! Мы — не мудрые, мы — простые. Мы так думаем, что истинно мудр тот, кого
люди безумным
признают, кто отметает все веры, кроме веры
в духа. Только дух — сам от себя, а все иные боги — от разума, от ухищрений
его, и под именем Христа разум же скрыт, — разум церкви и власти.
Обломов хотя и прожил молодость
в кругу всезнающей, давно решившей все жизненные вопросы, ни во что не верующей и все холодно, мудро анализирующей молодежи, но
в душе у
него теплилась вера
в дружбу,
в любовь,
в людскую честь, и сколько ни ошибался
он в людях, сколько бы ни ошибся еще, страдало
его сердце, но ни разу не пошатнулось основание добра и веры
в него.
Он втайне поклонялся чистоте женщины,
признавал ее власть и права и приносил ей жертвы.
Ольга не знала этой логики покорности слепой судьбе и не понимала женских страстишек и увлечений.
Признав раз
в избранном
человеке достоинство и права на себя, она верила
в него и потому любила, а переставала верить — переставала и любить, как случилось с Обломовым.
Зная, что
человек не может иметь права на землю,
он признал это право за собой и подарил крестьянам часть того, на что
он знал
в глубине души, что не имел права.
Признав однако по одежде
в нем богатого
человека, она улыбнулась.
Он не раз
в продолжение этих трех месяцев спрашивал себя: «я ли сумасшедший, что вижу то, чего другие не видят, или сумасшедшие те, которые производят то, что я вижу?» Но
люди (и
их было так много) производили то, что
его так удивляло и ужасало, с такой спокойной уверенностью
в том, что это не только так надо, но что то, чтò
они делают, очень важное и полезное дело, — что трудно было
признать всех этих
людей сумасшедшими; себя же сумасшедшим
он не мог
признать, потому что сознавал ясность своей мысли.
Так выяснилась
ему теперь мысль о том, что единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают
люди, состояло только
в том, чтобы
люди признавали себя всегда виноватыми перед Богом и потому неспособными ни наказывать ни исправлять других
людей.
Государство делается всемогущим, все более тоталитарным и не только
в тоталитарных режимах;
оно не хочет
признавать никаких границ своей власти и рассматривает
человека лишь как свое средство и орудие.
Горькому даже начинает казаться, что религиозные
люди отрицают смысл земной жизни,
в то время как только
они его и
признают.
Русский
человек, усомнившись
в своих исключительных нравственных качествах и
признав некоторые качества за врагом, начинает думать, что и воевать-то не стоит, — у
него слабеет воля,
он уже не имеет пафоса.
—
Признаю себя виновным
в пьянстве и разврате, — воскликнул
он каким-то опять-таки неожиданным, почти исступленным голосом, —
в лени и
в дебоширстве. Хотел стать навеки честным
человеком именно
в ту секунду, когда подсекла судьба! Но
в смерти старика, врага моего и отца, — не виновен! Но
в ограблении
его — нет, нет, не виновен, да и не могу быть виновным: Дмитрий Карамазов подлец, но не вор!
— Нет, — говорит светлая красавица, — меня тогда не было.
Они поклонялись женщине, но не
признавали ее равною себе.
Они поклонялись ей, но только как источнику наслаждений; человеческого достоинства
они еще не
признавали в ней! Где нет уважения к женщине, как к
человеку, там нет меня. Ту царицу звали Афродита. Вот она.
Старый же Берестов, с своей стороны, хотя и
признавал в своем соседе некоторое сумасбродство (или, по
его выражению, английскую дурь), однако же не отрицал
в нем и многих отличных достоинств, например: редкой оборотливости; Григорий Иванович был близкий родственник графу Пронскому,
человеку знатному и сильному; граф мог быть очень полезен Алексею, а Муромский (так думал Иван Петрович), вероятно, обрадуется случаю выдать свою дочь выгодным образом.
На дворе множество
людей, коих по разнообразию одежды и по общему вооружению можно было тотчас
признать за разбойников, обедало, сидя без шапок, около братского котла. На валу подле маленькой пушки сидел караульный, поджав под себя ноги;
он вставлял заплатку
в некоторую часть своей одежды, владея иголкою с искусством, обличающим опытного портного, и поминутно посматривал во все стороны.
Это открытие очень преувеличили и
признали почти законом, что
в своей мысли и своем творчестве
человек всегда скрывает себя и что нужно думать о
нем обратное тому, что
он сам о себе говорит.
Невозможность для
человека высокого сознания
признать и узнать Бога, может быть, есть лишь невозможность принять
человека, верующего
в Бога,
его искажающие идеи о Боге, отражающие
его собственное рабство,
его жесты благочестия.
Еретический рационализм
признает Христа или только Богом, или только
человеком, но не постигает тайны Богочеловека, тайны совершенного соединения природы божеской с природой человеческой;
он признает в Христе одну лишь волю и не постигает совершенного соединения
в Христе двух воль, претворения воли человеческой
в волю Бога;
он готов
признать Троичность Божества, но так, чтобы не нарушить закона тождества и противоречия, так, что «один» и «три»
в разное время о разном говорят.
В зале настала глубокая тишина, когда на эстраде появился молодой
человек с красивыми большими глазами и бледным лицом. Никто не
признал бы
его слепым, если б эти глаза не были так неподвижны и если б
его не вела молодая белокурая дама, как говорили, жена музыканта.
Ничего этого не
признает Русаков,
в качестве самодура, и твердит свое: «Все зло на свете от необузданности; мы, бывало, страх имели и старших уважали, так и лучше было… бить некому нынешних молодых
людей, а то-то надо бы; палка-то по
них плачет».
И
в этом уменье подмечать натуру, проникать
в глубь души
человека, уловлять
его чувства, независимо от изображения
его внешних, официальных отношений, —
в этом мы
признаем одно из главных и лучших свойств таланта Островского.
Не мудрено
в нем такое воззрение, потому что
он сам «года два был на побегушках, разные комиссии исправлял: и за водкой-то бегал, и за пирогами, и за квасом, кому с похмелья, — и сидел-то не на стуле, а у окошка, на связке бумаг, и писал-то не из чернильницы, а из старой помадной банки, — и вот вышел
в люди», — и теперь
признает, что «все это не от нас, свыше!..»
— Фу ты пропасть! Слов-то, слов-то сколько!
В чем дело? Вы хотите сказать, что, любя
человека, вы не
признаете себя обязанною хранить к
нему верность?
Человек вдруг, с
его душой и телом, отдан
в полную власть другому
человеку, и тот может
им распоряжаться больше, чем сам царь, чем самый безусловный восточный властелин, потому что тот все-таки будет судить и распоряжаться на основании каких-нибудь законов или обычаев; а тут вы можете к вашему крепостному рабу врываться
в самые интимные, сердечные
его отношения,
признавать их или отвергать.
Но когда я, со слезами на глазах, просил
его успокоиться; когда я доказал
ему, что
в видах
его же собственной пользы лучше, ежели дело
его будет
в руках
человека,
ему сочувствующего (я могу
признавать его обличения несвоевременными, но не сочувствовать
им — не могу!), когда я, наконец, подал
ему стакан чаю и предложил папиросу,
он мало-помалу смягчился. И теперь, милая маменька, из этого чувствительного, но не питающего к начальству доверия
человека я вью веревки!
— Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо меня чашу. Кесаря
признавал. Бог не может
признавать власти человеческой над
людьми,
он — вся власть!
Он душу свою не делит: это — божеское, это — человеческое… А
он — торговлю
признавал, брак
признавал. И смоковницу проклял неправильно, — разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, — сам ли я посеял злобу
в ней? Вот!
— Обидно это, — а надо не верить
человеку, надо бояться
его и даже — ненавидеть! Двоится
человек. Ты бы — только любить хотел, а как это можно? Как простить
человеку, если
он диким зверем на тебя идет, не
признает в тебе живой души и дает пинки
в человеческое лицо твое? Нельзя прощать! Не за себя нельзя, — я за себя все обиды снесу, — но потакать насильщикам не хочу, не хочу, чтобы на моей спине других бить учились.
Но, когда через месяц дело, переданное
в военный суд, было решено тем, что 8
человек были приговорены к каторжным работам, а двое, белобородый старик и черномазый цыганок, как
его звали, были приговорены к повешению, она почувствовала что-то неприятное. Но неприятное сомнение это, под влиянием торжественности суда, скоро прошло. Если высшее начальство
признает, что надо, то, стало быть, это хорошо.
Но
он видел
в себе
человека только издалека и не мог отдаться простым требованиям
человека из-за требований, со всех сторон предъявляемых к царю;
признать же требования
человека более обязательными, чем требования царя, у
него не было сил.
— Кэ! (Chè!) [Итальянское восклицание вроде нашего: ну! (Прим. автора.)] — Панталеоне презрительно пожал плечами. — Я должен, во всяком случае, благодарить вас, — произнес
он наконец неверным голосом, — что вы и
в теперешнем моем уничижении умели
признать во мне порядочного
человека — un galant'uomo! Поступая таким образом, вы сами выказали себя настоящим galant'uomo. Но я должен обдумать ваше предложение.
Иметь своим любовником Тулузова Екатерине Петровне тоже казалось делом не совсем приличным, но все-таки это оставалось
в полутайне,
в полумраке, она всегда и перед каждым могла запереться
в том; но выйти за
него замуж — это уже значило явно перед всем обществом
признать его за
человека равного себе, чего Екатерина Петровна вовсе не думала.
Довольно, что все вообще
признают целью приближение
человека к некоторому образу совершенства, не говоря, есть ли то состояние первозданной славы и невинности, или преобразование по Христу, или тысячелетнее царствие, или глубоко-добродетельная, радостная мудрость,
в сем ли мире то совершится, или по ту сторону гроба, но токмо каждый стремится к совершенству, как умеет, по любезнейшему образу своего воображения, и мудрейший не смеется ни над одним из
них, хоть иногда и все заставляют
его улыбаться, ибо
в мозгу человеческом ко всякому нечто примешивалось.