Неточные совпадения
Потом, когда он достаточно
поговорил и замолчал,
полковник, молчавший до сих пор, начал
говорить.
Он был храбр,
говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, — которых прелесть трудно постигнуть, не видав их, — он никогда не волочился.
Говорили, однако, что жена
полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.
— Как же это?.. Я надеюсь, по крайней мере, что имею удовольствие
говорить с
полковником Кошкаревым?
— Пан
полковник, пан
полковник! —
говорил жид поспешным и прерывистым голосом, как будто бы хотел объявить дело не совсем пустое. — Я был в городе, пан
полковник!
— О! да этот будет со временем добрый
полковник! —
говорил старый Тарас. — Ей-ей, будет добрый
полковник, да еще такой, что и батька за пояс заткнет!
Папаша был статский
полковник и уже почти губернатор; ему только оставался всего один какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и
говорили: «Мы вас уж так и считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора».
— Вот болван! Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему
говорю: «Вот что,
полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с вами не о чем». Тогда он начал: вы человек, я — человек, он — человек; мы люди, вы люди и какую-то чепуху про тебя…
— Так я
говорю: брали мы с
полковником Терпицким китайскую столицу Пекин…
— Просто — до ужаса… А
говорят про него, что это — один из крупных большевиков… Вроде
полковника у них. Муж сейчас приедет, — его ждут, я звонила ему, — сказала она ровным, бесцветным голосом, посмотрев на дверь в приемную мужа и, видимо, размышляя: закрыть дверь или не надо? Небольшого роста, но очень стройная, она казалась высокой, в красивом лице ее было что-то детски неопределенное, синеватые глаза смотрели вопросительно.
То, а не другое решение принято было не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда
говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что
полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и, главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
Но все должны были отступить, когда явился в ее замке раненый гусарский
полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с интересной бледностию, как
говорили тамошние барышни.
— Проси, —
говорил мой отец и, обращаясь к Пименову, прибавлял: — Дмитрий Иванович, пожалуйста, будьте осторожны при нем; у него несчастный тик, когда он
говорит, как-то странно заикается, точно будто у него хроническая отрыжка. — При этом он представлял совершенно верно
полковника. — Я знаю, вы человек смешливый, пожалуйста, воздержитесь.
Между тем
полковник понравился всем. Сенатор его ласкал, отец мой находил, что «лучше жениха нельзя ждать и желать не должно». «Даже, — пишет NataLie, — его превосходительство Д. П. (Голохвастов) доволен им». Княгиня не
говорила прямо NataLie, но прибавляла притеснения и торопила дело. NataLie пробовала прикидываться при нем совершенной «дурочкой», думая, что отстращает его. Нисколько — он продолжает ездить чаще и чаще.
— Позвольте, — возразил я, — благо я здесь, вам напомнить, что вы,
полковник, мне
говорили, когда я был в последний раз в комиссии, что меня никто не обвиняет в деле праздника, а в приговоре сказано, что я один из виновных по этому делу. Тут какая-нибудь ошибка.
«Да, ты колокол», —
говорил, проходя мимо,
полковник П*** пехотного полка.
На другой день вся Москва только и
говорила об этом дьявольском поезде. А через несколько дней брандмайор
полковник Потехин получил предписание, заканчивавшееся словами: «…строжайше воспрещаю употреблять пожарных в театрах и других неподходящих местах.
Полковник Арапов».
Пообедав сей раз гораздо хуже, нежели иногда обедают многие
полковники (не
говорю о генералах) в дальних походах, я, по похвальному общему обыкновению, налил в чашку приготовленного для меня кофию и услаждал прихотливость мою плодами пота несчастных африканских невольников.
— О? А я все боюсь:
говорят, как бы она на сердце не пала. Так-то, сказывают, у одного
полковника было: тоже гуличка, да кататься, да кататься, да кататься, кататься, да на сердце пала — тут сейчас ему и конец сделался.
На Чистых Прудах все дома имеют какую-то пытливую физиономию. Все они точно к чему-то прислушиваются и спрашивают: «что там такое?» Между этими домами самую любопытную физиономию имел дом
полковника Сте—цкого. Этот дом не только спрашивал: «что там такое?», но он
говорил: «ах, будьте милосердны, скажите, пожалуйста, что там такое?»
— Стыдно вам,
полковник, стыдно!.. —
говорила, горячась, Александра Григорьевна Вихрову. — Сами вы прослужили тридцать лет престолу и отечеству и не хотите сына вашего посвятить тому же!
— Носище-то, брат, какой у нее, носище-то! Точно рулем каким-то ворочает, —
говорил полковник и захохотал.
— Благодарю покорно! —
говорил полковник, стоя перед нею, немного наклонившись и растопырив руки.
— Я и не
говорю, не
говорю! — поспешно подхватил
полковник.
— Не то что военным, а штатским — в том же чине, — объяснил
полковник.
Говоря это, он хотел несколько поверить сына.
— Так, так!.. —
говорил и на это
полковник.
Полковник, кажется, некоторое время недоумевал, об чем бы еще
поговорить ему с Ванькой.
«Было,
говорит, со мной,
полковник, это, было!..
— Родительскому-то сердцу, понимаете, хочется поскорее знать, —
говорил, не обращая внимания на слова сына и каким-то жалобным тоном,
полковник.
Полковник остался как бы опешенный: его более всего поразило то, что как это сын так умно и складно
говорил; первая его мысль была, что все это научил его Еспер Иваныч, но потом он сообразил, что Еспер Иваныч был болен теперь и почти без рассудка.
— А! — произнес многозначительно
полковник. — Ну, этого, впрочем, совершенно достаточно, чтобы подпасть обвинению, — время теперь щекотливое, — прибавил он, а сам встал и притворил дверь из кабинета. — Эти господа, — продолжал он, садясь около Вихрова и
говоря почти шепотом, — господа эти, наши старички, то делают, что уму невообразимо, уму невообразимо! — повторил он, ударив себя по коленке.
— Есть, будет! Это две какие-то дамы, —
говорил полковник, когда экипаж стал приближаться к усадьбе.
— Что же, ты так уж и видаться со мной не будешь, бросишь меня совершенно? —
говорил полковник, и у него при этом от гнева и огорченья дрожали даже щеки.
Жена у него была женщина уже не первой молодости, но еще прелестнейшая собой, умная, добрая, великодушная, и исполненная какой-то особенной женской прелести; по рождению своему, княгиня принадлежала к самому высшему обществу, и Еспер Иваныч,
говоря полковнику об истинном аристократизме, именно ее и имел в виду.
— Все
говорят, мой милый Февей-царевич, что мы с тобой лежебоки; давай-ка, не будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам,
полковник, с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.
— И то пойду!.. Да хранит вас бог! —
говорил полковник, склоняя голову и уходя.
— Что это такое, что он
говорит? — спрашивал
полковник все еще продолжавших стоять перед ним Ивана и старосту Кирьяна.
Дом блестящего
полковника Абреева находился на Литейной; он взял его за женой, урожденной княжной Тумалахановой. Дом прежде имел какое то старинное и азиатское убранство;
полковник все это выкинул и убрал дом по-европейски. Жена у него,
говорят, была недальняя, но красавица. Эту прекрасную партию отыскала для сына еще Александра Григорьевна и вскоре затем умерла. Абреев за женой,
говорят, получил миллион состояния.
— Я?.. Кто же другой, как не ты!.. — повторил
полковник. — Разве про то тебе
говорят, что ты в университет идешь, а не в Демидовское!
У
полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он стал даже
говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
«Примите мое глубочайшее высокопочитание!» — так что я, наконец,
говорю ему: «Мой милый, то, что глубоко, не может быть высоко!..» Ах, да,
полковник! — прибавил вдруг Коптин, обращаясь уже прямо к Михайлу Поликарповичу.
— Я заезжал к вам, — отнесся к нему и сам
полковник, видимо, стараясь
говорить тише, — но не застал вас дома; а потом мы уехали в Малороссию… Вы же, вероятно, все ваше время посвящаете занятиям.
— Он, батюшка!.. Кому же, окромя его — варвара!.. Я, батюшка, Михайло Поликарпыч, виновата уж, — обратилась она к
полковнику, — больно злоба-то меня на него взяла: забежала в Петрушино к егерю Якову Сафонычу. «Не подсидишь ли,
говорю, батюшка, на лабазе [Лабаз — здесь полати в лесу, полок или помост на деревьях, откуда бьют медведей.]; не подстрелишь ли злодея-то нашего?» Обещался прийти.
Полковник теперь видел, точно въявь, перед собою его искаженное, с впалыми глазами, лицо, и его искривленную улыбку, которою он как бы
говорил: «А!..
Священник слушал его, потупив голову.
Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал
говорить в этом тоне. «Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал — а сидит в деревне и пьет!» — думал он в настоящую минуту про себя.
— Вот это и я всегда
говорю! — подхватил вдруг
полковник, желавший на что бы нибудь свести разговор с театра или с этого благованья, как называл он сие не любимое им искусство. — Александра Ивановича хоть в серый армяк наряди, а все будет видно, что барин!
— Он — артиллерийский
полковник; очень хороший,
говорят, человек; эта привязанность старинная; у них это сватанье тянется года уж три…
Полковник у нас был отважной души и любил из себя Суворова представлять, все, бывало, «помилуй бог»
говорил и своим примером отвагу давал.
«Поздравляем, —
говорят, — тебя, ты теперь благородный и можешь в приказные идти; помилуй бог, как спокойно, — и письмо мне
полковник к одному большому лицу в Петербург Дал. — Ступай, —
говорит, — он твою карьеру и благополучие совершит». Я с этим письмом и добрался до Питера, но не посчастливило мне насчет карьеры.
— Русские, действительно, чаще скучают, нежели люди других национальностей, и, мне кажется, это происходит оттого, что они чересчур избалованы. Русские не любят ни думать, ни
говорить. Я знал одного
полковника, который во всю жизнь не сказал ни одного слова своему денщику, предпочитая объясняться посредством телодвижений.