Неточные совпадения
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про себя.)А вот посмотрим, как
пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит
к двери, но в это время
дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
Анна Андреевна. Где ж, где ж они? Ах, боже мой!.. (Отворяя
дверь.)Муж! Антоша! Антон! (Говорит скоро.)А все ты, а всё за тобой. И
пошла копаться: «Я булавочку, я косынку». (Подбегает
к окну и кричит.)Антон, куда, куда? Что, приехал? ревизор? с усами! с какими усами?
Ей хотелось спросить, где его барин. Ей хотелось вернуться назад и
послать ему письмо, чтобы он приехал
к ней, или самой ехать
к нему. Но ни того, ни другого, ни третьего нельзя было сделать: уже впереди слышались объявляющие о ее приезде звонки, и лакей княгини Тверской уже стал в полуоборот у отворенной
двери, ожидая ее прохода во внутренние комнаты.
Mademoiselle Linon заторопилась и, оставив его,
пошла к другой
двери.
В столовой он позвонил и велел вошедшему слуге
послать опять за доктором. Ему досадно было на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады на нее не хотелось итти
к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел
к ней, и потому он, сделав усилие над собой,
пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру
к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
Вернувшись от доктора,
к которому
посылала его Кити, Левин, отворив
дверь, застал больного в ту минуту, как ему по распоряжению Кити переменяли белье.
— Ну, вот вам и гости приехали, не скучно будет, — сказала Агафья Михайловна, вставая и направляясь
к двери. Но Левин перегнал ее. Работа его не
шла теперь, и он был рад какому бы то ни было гостю.
Селифан оборотился было
к дверям, с тем чтоб
идти выполнить приказание, но остановился и сказал...
Он знак подаст — и все хлопочут;
Он пьет — все пьют и все кричат;
Он засмеется — все хохочут;
Нахмурит брови — все молчат;
Так, он хозяин, это ясно:
И Тане уж не так ужасно,
И любопытная теперь
Немного растворила
дверь…
Вдруг ветер дунул, загашая
Огонь светильников ночных;
Смутилась шайка домовых;
Онегин, взорами сверкая,
Из-за стола гремя встает;
Все встали: он
к дверям идет.
Стремит Онегин? Вы заране
Уж угадали; точно так:
Примчался
к ней,
к своей Татьяне,
Мой неисправленный чудак.
Идет, на мертвеца похожий.
Нет ни одной души в прихожей.
Он в залу; дальше: никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.
Чем ближе подходил он
к этой комнате, тем более, по всем телодвижениям, было заметно его беспокойство: войдя в диванную, он
шел на цыпочках, едва переводил дыхание и перекрестился, прежде чем решился взяться за замок затворенной
двери.
Он медленно повернулся
к дверям и медленно
пошел из комнаты. Дуня догнала его.
Сообразив это и не обращая уже более на него внимания, она
пошла к сенным
дверям, чтобы притворить их, и вдруг вскрикнула, увидев на самом пороге стоящего на коленках мужа.
Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно билось и замирало. Чрез несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом
пошла по лестнице.
Двери перед нею отворились настежь. Она прошла длинный ряд пустых, великолепных комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подошед
к запертым
дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее одну.
…Самгин сел
к столу и начал писать, заказав слуге бутылку вина. Он не слышал, как Попов стучал в
дверь, и поднял голову, когда
дверь открылась. Размашисто бросив шляпу на стул, отирая платком отсыревшее лицо, Попов
шел к столу, выкатив глаза, сверкая зубами.
Дуняша положила руку Лютова на грудь его, но рука снова сползла и палец коснулся паркета. Упрямство мертвой руки не понравилось Самгину, даже заставило его вздрогнуть. Макаров молча оттеснил Алину в угол комнаты, ударом ноги открыл там
дверь, сказал Дуняше: «
Иди к ней!» — и обратился
к Самгину...
Он
пошел в концерт пешком, опоздал
к началу и должен был стоять в
дверях у входа в зал.
«Вероятно, Уповаева хоронят», — сообразил он, свернул в переулок и
пошел куда-то вниз, где переулок замыкала горбатая зеленая крыша церкви с тремя главами над нею.
К ней опускались два ряда приземистых, пузатых домиков, накрытых толстыми шапками снега. Самгин нашел, что они имеют некоторое сходство с людьми в шубах, а окна и
двери домов похожи на карманы. Толстый слой серой, холодной скуки висел над городом. Издали доплывало унылое пение церковного хора.
— Не знаю, — ответил Самгин, невольно поталкивая гостя
к двери, поспешно думая, что это убийство вызовет новые аресты, репрессии, новые акты террора и, очевидно, повторится пережитое Россией двадцать лет тому назад. Он
пошел в спальню, зажег огонь, постоял у постели жены, — она спала крепко, лицо ее было сердито нахмурено. Присев на кровать свою, Самгин вспомнил, что, когда он сообщил ей о смерти Маракуева, Варвара спокойно сказала...
Вечером он
пошел к Гогиным, не нравилось ему бывать в этом доме, где, точно на вокзале, всегда толпились разнообразные люди.
Дверь ему открыл встрепанный Алексей с карандашом за ухом и какими-то бумагами в кармане.
Самгин
пошел мыться. Но, проходя мимо комнаты, где работал Кумов, — комната была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил
дверь. Кумов стоял спиной
к двери, опустив руки вдоль тела, склонив голову
к плечу и напоминая фигуру повешенного. На скрип
двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
Самгин решал вопрос:
идти вперед или воротиться назад? Но тут из
двери мастерской для починки швейных машин вышел не торопясь высокий, лысоватый человек с угрюмым лицом, в синей грязноватой рубахе, в переднике; правую руку он держал в кармане, левой плотно притворил
дверь и запер ее, точно выстрелив ключом. Самгин узнал и его, — этот приходил
к нему с девицей Муравьевой.
Клим Самгин, прождав нежеланную гостью до полуночи, с треском закрыл
дверь и лег спать, озлобленно думая, что Лютов, может быть, не
пошел к невесте, а приятно проводит время в лесу с этой не умеющей улыбаться женщиной.
— Проснулась, открыла
дверь, и — вдруг
идешь ты с ножом в руке! Ужасно глупо! — говорила она, посмеиваясь нервным смешком, прижимаясь
к нему.
Самгин еще в начале речи Грейман встал и отошел
к двери в гостиную, откуда удобно было наблюдать за Таисьей и Шемякиным, — красавец, пошевеливая усами, был похож на кота, готового прыгнуть. Таисья стояла боком
к нему, слушая, что говорит ей Дронов. Увидав по лицам людей, что готовится взрыв нового спора, он решил, что на этот раз с него достаточно, незаметно вышел в прихожую, оделся,
пошел домой.
Внизу в большой комнате они толпились, точно на вокзале, плотной массой
шли к буфету; он сверкал разноцветным стеклом бутылок, а среди бутылок, над маленькой
дверью, между двух шкафов, возвышался тяжелый киот, с золотым виноградом, в нем — темноликая икона; пред иконой, в хрустальной лампаде, трепетал огонек, и это придавало буфету странное сходство с иконостасом часовни.
«Вот и я привлечен
к отбыванию тюремной повинности», — думал он, чувствуя себя немножко героем и не сомневаясь, что арест этот — ошибка, в чем его убеждало и поведение товарища прокурора.
Шли переулками, в одном из них, шагов на пять впереди Самгина, открылась
дверь крыльца, на улицу вышла женщина в широкой шляпе, сером пальто, невидимый мужчина, закрывая
дверь, сказал...
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел остаться наедине с самим собою. Но она открыла
дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже
пошел к себе, сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Знаменитый китаец уже выплыл из
двери павильона и
шел к выходу с выставки.
Согнувшись, он вылезает за
дверь, а Маракуев и Клим
идут пить чай
к Варваре.
— Брось сковороду,
пошла к барину! — сказал он Анисье, указав ей большим пальцем на
дверь. Анисья передала сковороду Акулине, выдернула из-за пояса подол, ударила ладонями по бедрам и, утерев указательным пальцем нос,
пошла к барину. Она в пять минут успокоила Илью Ильича, сказав ему, что никто о свадьбе ничего не говорил: вот побожиться не грех и даже образ со стены снять, и что она в первый раз об этом слышит; говорили, напротив, совсем другое, что барон, слышь, сватался за барышню…
Отчего по ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: «Илья», бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой
к полу, потом поспешно
шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в
дверь и шепотом спрашивала у Анисьи...
— Обломовщина, обломовщина! — сказал Штольц, смеясь, потом взял свечку, пожелал Обломову покойной ночи и
пошел спать. — Теперь или никогда — помни! — прибавил он, обернувшись
к Обломову и затворяя за собой
дверь.
— Что я за несчастный?
Слава тебе Господи! — говорил Захар, отступая
к дверям. — Кто? Люди Ильинские еще летом сказывали.
—
Идти, что ли, мне? — спросил Захар, оборачиваясь
к двери.
— Кого вам? — спросит он и, услыхав имя Ильи Ильича или хозяйки дома, молча укажет крыльцо и примется опять рубить дрова, а посетитель по чистой, усыпанной песком тропинке
пойдет к крыльцу, на ступеньках которого постлан простой, чистый коврик, дернет за медную, ярко вычищенную ручку колокольчика, и
дверь отворит Анисья, дети, иногда сама хозяйка или Захар — Захар после всех.
Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать
к ней в
дверь и шутить — она опять пополнела, опять хозяйство ее
пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало, она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет — все, как машина.
Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она боялась заглядывать
к нему. Когда дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича, барин
пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув в
дверь к Захару одну голову и поглядев с минуту на все, что там было, он только плюнул и не сказал ни слова.
Она
пошла. Он глядел ей вслед; она неслышными шагами неслась по траве, почти не касаясь ее, только линия плеч и стана, с каждым шагом ее, делала волнующееся движение; локти плотно прижаты
к талии, голова мелькала между цветов, кустов, наконец, явление мелькнуло еще за решеткою сада и исчезло в
дверях старого дома.
Но она все нейдет. Его взяло зло, он собрал рисунки и только хотел унести опять
к себе наверх, как распахнулась
дверь и пред ним предстала… Полина Карповна, закутанная, как в облака, в кисейную блузу, с голубыми бантами на шее, на груди, на желудке, на плечах, в прозрачной шляпке с колосьями и незабудками. Сзади
шел тот же кадет, с веером и складным стулом.
Райский
пошел к избушке, и только перелез через плетень, как навстречу ему помчались две шавки с яростным лаем. В
дверях избушки показалась, с ребенком на руках, здоровая, молодая, с загорелыми голыми руками и босиком баба.
— Oh! Madame, je suis bien reconnaissant. Mademoiselle, je vous prie, restez de grâce! [О! Сударыня, я вам очень признателен. Прошу вас, мадемуазель, пожалуйста, останьтесь! (фр.)] — бросился он, почтительно устремляя руки вперед, чтоб загородить дорогу Марфеньке, которая
пошла было
к дверям. — Vraiment, je ne puis pas: j’ai des visites а faire… Ah, diable, çа n’entre pas… [Но я, право, не могу: я должен сделать несколько визитов… А, черт, не надеваются… (фр.)]
—
Пойду прочь, а то еще подумает, что занимаюсь ею… дрянь! — ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже
к ее крыльцу. Но не хватило духу отворить
дверь, и он торопливо вернулся
к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до вечера.
Он медленно взглянул исподлобья, сначала на барыню, потом на Райского, и, медленно обернувшись, задумчиво прошел двор, отворил
дверь и боком перешагнул порог своей комнаты. А Егорка, пока Савелий
шел по двору, скаля зубы, показывал на него сзади пальцем дворне и толкал Марину
к окну, чтобы она взглянула на своего супруга.
Вскоре у бабушки в спальне поднялась штора, зашипел в сенях самовар, голуби и воробьи начали слетаться
к тому месту, где привыкли получать от Марфеньки корм. Захлопали
двери,
пошли по двору кучера, лакеи, а занавеска все не шевелилась.
Он примолк. Мы уже дошли до выходной
двери, а я все
шел за ним. Он отворил
дверь; быстро ворвавшийся ветер потушил мою свечу. Тут я вдруг схватил его за руку; была совершенная темнота. Он вздрогнул, но молчал. Я припал
к руке его и вдруг жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз.
— Par ici, monsieur, c'est par ici! [Сюда, сударь, вот сюда! (франц.)] — восклицала она изо всех сил, уцепившись за мою шубу своими длинными костлявыми пальцами, а другой рукой указывая мне налево по коридору куда-то, куда я вовсе не хотел
идти. Я вырвался и побежал
к выходным
дверям на лестницу.
Но прежде надо зайти на Батан, дать знать шкуне, чтоб она не ждала фрегата там, а
шла бы далее,
к северу. Мы все лавировали
к Батану; ветер воет во всю мочь, так что я у себя не мог спать: затворишься — душно, отворишь вполовину
дверь — шумит как в лесу.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему
к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим
пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними
дверь, жандарм подошел
к этой
двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее на плечо, стал у
двери. Судьи поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
Когда опять всё затихло, и послышался опять спокойный храп, он, стараясь ступать на половицы, которые не скрипели,
пошел дальше и подошел
к самой ее
двери.