Неточные совпадения
—
Переводчик говорит, ваше высокопревосходительство, что он не знает; может
быть, ваш — то
есть наш — император, говорит он.
О подарках они сказали, что их не могут принять ни губернаторы, ни баниосы, ни
переводчики: «Унмоглик!» — «Из Едо, — начал давиться Кичибе, — на этот счет не получено… разрешения». — «Ну, не надо. И мы никогда не примем, — сказали мы, — когда нужно
будет иметь дело с вами».
«
Будьте вы прокляты!» — думает, вероятно, он, и чиновники то же, конечно, думают; только
переводчик Кичибе ничего не думает: ему все равно, возьмут ли Японию, нет ли, он продолжает улыбаться, показывать свои фортепиано изо рту, хикает и перед губернатором, и перед нами.
Ну чем он не европеец? Тем, что однажды за обедом спрятал в бумажку пирожное, а в другой раз слизнул с тарелки сою из анчоусов, которая ему очень понравилась? это местные нравы — больше ничего. Он до сих пор не видал тарелки и ложки,
ел двумя палочками, похлебку свою
пил непосредственно из чашки. Можно ли его укорять еще и за то, что он, отведав какого-нибудь кушанья, отдавал небрежно тарелку Эйноске, который, как пудель, сидел у ног его?
Переводчик брал, с земным поклоном, тарелку и доедал остальное.
Около нас сидели на полу
переводчики; из баниосов я видел только Хагивари да Ойе-Саброски. При губернаторе они боялись взглянуть на нас, а может
быть, и не очень уважали, пока из Едо не прислали полномочных, которые делают нам торжественный и почетный прием. Тогда и прочие зашевелились, не знают, где посадить, жмут руку, улыбаются, угощают.
На другой день, а может
быть и дня через два после посещения
переводчиков, приехали три или четыре лодки, украшенные флагами, флажками, значками, гербами и пиками — все атрибуты военных лодок, хотя на лодках
были те же голые гребцы и ни одного солдата.
Надо
было прибрать подарок другому губернатору, оппер-баниосам, двум старшим и всем младшим
переводчикам, всего человекам двадцати.
На фрегате ничего особенного: баниосы ездят каждый день выведывать о намерениях адмирала. Сегодня
были двое младших
переводчиков и двое ондер-баниосов: они просили, нельзя ли нам не кататься слишком далеко, потому что им велено следить за нами, а их лодки не угоняются за нашими. «Да зачем вы следите?» — «Велено», — сказал высокий старик в синем халате. «Ведь вы нам помешать не можете». — «Велено, что делать! Мы и сами желали бы, чтоб это скорее изменилось», — прибавил он.
Нечего
было делать: его превосходительство прислал сказать, что
переводчики перепутали — это обыкновенная их отговорка, когда они попробуют какую-нибудь меру и она не удастся, — что он согласен на доставку провизии голландцами по-прежнему и просит только принять некоторое количество ее в подарок, за который он готов взять контр-презент.
В Новый год, вечером, когда у нас все уже легли, приехали два чиновника от полномочных, с двумя второстепенными
переводчиками, Сьозой и Льодой, и привезли ответ на два вопроса. К. Н. Посьет спал; я ходил по палубе и встретил их. В бумаге сказано
было, что полномочные теперь не могут отвечать на предложенные им вопросы, потому что у них
есть ответ верховного совета на письмо из России и что, по прочтении его, адмиралу, может
быть, ответы на эти вопросы и не понадобятся. Нечего делать, надо
было подождать.
Они объявили, что они
переводчики, оппер-толки и ондер-толки, то
есть старшие и младшие.
И лошадь
была тут, которой я опять не заметил, и норимоны, и старик с сонными глазами, и толпа
переводчиков, и баниосы.
Переводчики объявили, что, может
быть, губернатор не позволит пристать к борту, загородит своими лодками.
Японцы тихо, с улыбкой удовольствия и удивления, сообщали друг другу замечания на своем звучном языке. Некоторые из них, и особенно один из
переводчиков, Нарабайоси 2-й (их два брата, двоюродные, иначе гейстра), молодой человек лет 25-ти, говорящий немного по-английски, со вздохом сознался, что все виденное у нас приводит его в восторг, что он хотел бы
быть европейцем, русским, путешествовать и заглянуть куда-нибудь, хоть бы на Бонинсима…
Он не прочь и покутить: часто просил шампанского и один раз, при Накамуре, так напился с четырех бокалов, что вздумал
было рассуждать сам, не переводить того, что ему говорили; но ему сказали, что возьмут другого
переводчика.
Для
переводчиков приготовили
было два стула, но
Другой
переводчик, Эйноске,
был в Едо и возился там «с людьми Соединенных Штатов». Мы узнали, что эти «люди» ведут переговоры мирно; что их точно так же провожают в прогулках лодки и не пускают на берег и т. п. Еще узнали, что у них один пароход приткнулся к мели и начал
было погружаться на рейде; люди уже бросились на японские лодки, но пробитое отверстие успели заткнуть. Американцы в Едо не
были, а только в его заливе, который мелководен, и на судах к столице верст за тридцать подойти нельзя.
Между тем мы заметили,
бывши еще в каюте капитана, что то один, то другой
переводчик выходили к своим лодкам и возвращались. Баниосы отвечали, что «они доведут об этом заявлении адмирала до сведения губернатора и…»
На другой день, 5-го января, рано утром, приехали
переводчики спросить о числе гостей, и когда сказали, что
будет немного, они просили пригласить побольше, по крайней мере хоть всех старших офицеров. Они сказали, что настоящий, торжественный прием назначен именно в этот день и что
будет большой обед. Как нейти на большой обед? Многие, кто не хотел ехать, поехали.
Так и
есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября, послали записку к японцам с извещением, что если не явятся баниосы, то один из офицеров послан
будет за ними в город. Поздно вечером приехал
переводчик сказать, что баниосы завтра
будут в 12 часов.
Есть еще Ясиро, Кичибе-сын и много подростков, все кандидаты в
переводчики.
Так, их
переводчик Садагора — который страх как походил на пожилую девушку с своей седой косой, недоставало только очков и чулка в руках, — молчал, когда говорил Льода, а когда Льоды не
было, говорил Садагора, а молчал Нарабайоси и т. д.
У губернатора пучок на голове
был проткнут золотой, у помощника и
переводчика серебряной, а у прочих медной шпилькой.
Но баниосы не обрадовались бы, узнавши, что мы идем в Едо. Им об этом не сказали ни слова. Просили только приехать завтра опять, взять бумаги да подарки губернаторам и
переводчикам, еще прислать, как можно больше, воды и провизии. Они не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути к Едо! Что-то
будет завтра?
Им подавали больше рыбы, но
переводчик сказал, что они ждут мяса, которое
едят, как редкость.
12-го апреля, кучами возят провизию. Сегодня пригласили Ойе-Саброски и
переводчиков обедать, но они вместо двух часов приехали в пять. Я не видал их; говорят,
ели много. Ойе
ел мясо в первый раз в жизни и в первый же раз, видя горчицу, вдруг, прежде нежели могли предупредить его, съел ее целую ложку: у него покраснел лоб и выступили слезы. Губернатору послали четырнадцать аршин сукна, медный самовар и бочонок солонины, вместо его подарка. Послезавтра хотят сниматься с якоря, идти к берегам Сибири.
Только японцы стали садиться на лодки, как адмирал поручил К. Н. Посьету сказать
переводчикам, чтобы баниосы велели всем японским лодкам подальше отойти от фрегата: салютовать, дескать,
будут.
Нам хотелось поговорить, но
переводчика не
было дома. У моего товарища
был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Проходя через отдыхальню, мы
были остановлены
переводчиками.
Японцы приезжали от губернатора сказать, что он не может совсем снять лодок в проходе; это вчера, а сегодня, то
есть 29-го, объявили, что губернатор желал бы совсем закрыть проезд посредине, а открыть с боков, у берега, отведя по одной лодке. Адмирал приказал сказать, что если это сделают, так он велит своим шлюпкам отвести насильно лодки, которые осмелятся заставить собою средний проход к корвету.
Переводчики, увидев, что с ними не шутят, тотчас убрались и чаю не
пили.
У нас
был еще новый, приехавший из Едо же
переводчик Эйноске.
Серж сказал, что очень рад вчерашнему случаю и проч., что у его жены
есть племянница и проч., что его жена не говорит по — русски и потому он
переводчик.
И когда, сообразивши все приметы в театре, решили, что, должно
быть, мать этой девушки не говорит по — французски, Жюли взяла с собою Сержа
переводчиком.
Был в начале восьмидесятых годов в Москве очень крупный актер и
переводчик Сарду Н. П. Киреев.
Уже в конце восьмидесятых годов он появился в Москве и сделался постоянным сотрудником «Русских ведомостей» как
переводчик, кроме того, писал в «Русской мысли». В Москве ему жить
было рискованно, и он ютился по маленьким ближайшим городкам, но часто наезжал в Москву, останавливаясь у друзей. В редакции, кроме самых близких людей, мало кто знал его прошлое, но с друзьями он делился своими воспоминаниями.
Все это
было смешно, но… инициалы его совпадали с именем и отчеством известного в то время поэта —
переводчика, и потому, когда в дымке золотистой пыли, подымаемой ногами гуляющих, появлялась пестрая вертлявая фигурка, то за ней оглядывались и шептали друг другу...
[На Сахалине
есть должность:
переводчик гилякского и аинского языков.
Место для селения выбирал некий г. Иванов, понимающий в этом деле так же мало, как в гиляцком и аинском языках,
переводчиком которых он официально считается; впрочем, в ту пору он
был помощником смотрителя тюрьмы и исправлял должность нынешнего смотрителя поселений.
Если бы, вместо
переводчика, значился по штату чиновник, научным образом знакомый с этнографией и статистикой, то это
было бы куда лучше.]
Известившись о соблазнах и подлогах, от некоторых в науках
переводчиков и книгопечатников происшедших, и желая оным предварить и заградить путь по возможности, повелеваем, да никто в епархии и области нашей не дерзает переводить книги на немецкий язык, печатать или печатные раздавать, доколе таковые сочинения или книги в городе нашем Майнце не
будут рассмотрены вами и касательно до самой вещи, доколе не
будут в переводе и для продажи вами утверждены, согласно с вышеобъявленным указом.
Об Кургане просто тоска — вы хорошо сделали, что предварили старика насчет тамошнего забияки. Да и вообще весь состав как-то не мил. Вероятно, кончится тем, что
переводчика Кесаря самого прогонят, если он слишком
будет надоедать своею перебранкою с уездной администрацией… [В конце июля П. Д. Горчаков перевел А. Ф. Бриггена на службу в туринский суд. О преследовании Бриггена сибирской администрацией — в сб. «Декабристы», 1907, стр. 51 и сл.]
На заданные рифмы прошу вас докончить мысль. Вы ее знаете так же хорошо, как и я, а ваши стихи
будут лучше моих — и вечный
переводчик собственных именспокойнее
будет думать о Ярославском именье…
— Бога ради, — кричал Вихров королю, — помните, что Клавдий — не пошлый человек, и хоть у
переводчика есть это немножко в тоне его речи, но вы выражайтесь как можно величественнее! — И председатель казенной палаты начал в самом деле произносить величественно.
Первый, кого я увидел,
был А.Е. Крепов,
переводчик с иностранного, старичок в очках, наклонившийся над какой-то французской газетой, в которой делал отметки карандашом.
Туда в конце тридцатых и начале сороковых годов заезжал иногда Герцен, который всякий раз собирал около себя кружок и начинал обыкновенно расточать целые фейерверки своих оригинальных, по тогдашнему времени, воззрений на науку и политику, сопровождая все это пикантными захлестками; просиживал в этой кофейной вечера также и Белинский, горячо объясняя актерам и разным театральным любителям, что театр — не пустая забава, а место поучения, а потому каждый драматический писатель, каждый актер, приступая к своему делу, должен помнить, что он идет священнодействовать; доказывал нечто вроде того же и Михайла Семенович Щепкин, говоря, что искусство должно
быть добросовестно исполняемо, на что Ленский [Ленский Дмитрий Тимофеевич, настоящая фамилия Воробьев (1805—1860), — актер и драматург-водевилист.], тогдашний
переводчик и актер, раз возразил ему: «Михайла Семеныч, добросовестность скорей нужна сапожникам, чтобы они не шили сапог из гнилого товара, а художникам необходимо другое: талант!» — «Действительно, необходимо и другое, — повторил лукавый старик, — но часто случается, что у художника ни того, ни другого не бывает!» На чей счет это
было сказано, неизвестно, но только все присутствующие, за исключением самого Ленского, рассмеялись.
— Он боится, чтобы мы не отравили его, — сказала Марья Васильевна мужу. — Он взял, где я взяла. — И тотчас обратилась к Хаджи-Мурату через
переводчика, спрашивая, когда он теперь опять
будет молиться. Хаджи-Мурат поднял пять пальцев и показал на солнце.
В Нухе Хаджи-Мурату
был отведен небольшой дом в пять комнат, недалеко от мечети и ханского дворца. В том же доме жили приставленные к нему офицеры и
переводчик и его нукеры. Жизнь Хаджи-Мурата проходила в ожидании и приеме лазутчиков из гор и в разрешенных ему прогулках верхом по окрестностям Нухи.
— У нас пословица
есть, — сказал он
переводчику, — угостила собака ишака мясом, а ишак собаку сеном, — оба голодные остались. — Он улыбнулся. — Всякому народу свой обычай хорош.
Бутлер познакомился и сошелся также и с мохнатым Ханефи, названым братом Хаджи-Мурата. Ханефи знал много горских песен и хорошо
пел их. Хаджи-Мурат, в угождение Бутлеру, призывал Ханефи и приказывал ему
петь, называя те песни, которые он считал хорошими. Голос у Ханефи
был высокий тенор, и
пел он необыкновенно отчетливо и выразительно. Одна из песен особенно нравилась Хаджи-Мурату и поразила Бутлера своим торжественно-грустным
напевом. Бутлер попросил
переводчика пересказать ее содержание и записал ее.
Адъютант передал князю, что генерал, узнав об выходе Хаджи-Мурата, очень недоволен тем, что ему не
было доложено об этом, и что он требует, чтобы Хаджи-Мурат сейчас же
был доставлен к нему. Воронцов сказал, что приказание генерала
будет исполнено, и, через
переводчика передав Хаджи-Мурату требование генерала, попросил его идти вместе с ним к Меллеру.