Неточные совпадения
Кити в это время, давно уже совсем готовая, в белом
платье, длинном вуале и венке померанцевых цветов, с посаженой матерью и
сестрой Львовой стояла в зале Щербацкого дома и смотрела в окно, тщетно ожидая уже более получаса известия от своего шафера о приезде жениха в церковь.
Но не сгорит
платье и не изотрется само собою; бережлива старушка, и салопу суждено пролежать долго в распоротом виде, а потом достаться по духовному завещанию племяннице внучатной
сестры вместе со всяким другим хламом.
Мы довольно долго стояли друг против друга и, не говоря ни слова, внимательно всматривались; потом, пододвинувшись поближе, кажется, хотели поцеловаться, но, посмотрев еще в глаза друг другу, почему-то раздумали. Когда
платья всех
сестер его прошумели мимо нас, чтобы чем-нибудь начать разговор, я спросил, не тесно ли им было в карете.
— Не топай, — попросила Дуняша в коридоре. — Они, конечно, повезли меня ужинать, это уж — всегда! Очень любезные, ну и вообще… А все-таки — сволочь, — сказала она, вздохнув, входя в свою комнату и сбрасывая с себя верхнее
платье. — Я ведь чувствую: для них певица,
сестра милосердия, горничная — все равно прислуга.
Вера была бледна, лицо у ней как камень; ничего не прочтешь на нем. Жизнь точно замерзла, хотя она и говорит с Марьей Егоровной обо всем, и с Марфенькой и с Викентьевым. Она заботливо спросила у
сестры, запаслась ли она теплой обувью, советовала надеть плотное шерстяное
платье, предложила свой плед и просила, при переправе чрез Волгу, сидеть в карете, чтоб не продуло.
Райский разобрал чемодан и вынул подарки: бабушке он привез несколько фунтов отличного чаю, до которого она была большая охотница, потом нового изобретения кофейник с машинкой и шелковое
платье темно-коричневого цвета.
Сестрам по браслету, с вырезанными шифрами. Титу Никонычу замшевую фуфайку и панталоны, как просила бабушка, и кусок морского каната класть в уши, как просил он.
Потом уже уложил запас белья,
платья и некоторые подарки бабушке,
сестрам и замшевую фуфайку с панталонами Титу Никонычу, по поручению Татьяны Марковны.
Не успели мы расположиться в гостиной, как вдруг явились, вместо одной, две и даже две с половиною девицы: прежняя, потом
сестра ее, такая же зрелая дева, и еще
сестра, лет двенадцати. Ситцевое
платье исчезло, вместо него появились кисейные спенсеры, с прозрачными рукавами, легкие из муслинь-де-лень юбки. Сверх того, у старшей была синева около глаз, а у второй на носу и на лбу по прыщику; у обеих вид невинности на лице.
Наконец девушка решилась объясниться с отцом. Она надела простенькое коричневое
платье и пошла в кабинет к отцу. По дороге ее встретила Верочка. Надежда Васильевна молча поцеловала
сестру и прошла на половину отца; у нее захватило дыхание, когда она взялась за ручку двери.
— Вот изволь с ней поговорить! — горячилась Марья Степановна, указывая вбежавшей Верочке на
сестру. — Не хочет переменить даже
платье…
Надежда Васильевна видела, что от Верочки ничего не добьется, и пошла по коридору. Верочка несколько мгновений смотрела ей вслед, потом быстро ее догнала, поправила по пути
платье и, обхватив
сестру руками сзади, прильнула безмолвно губами к ее шее.
Мы вошли в рабочие комнаты, и девушки, занимавшиеся в них, тоже показались мне одеты как дочери,
сестры, молодые жены этих чиновников: на одних были шелковые
платья, из простеньких шелковых материй, на других барежевые, кисейные.
С шести часов матушка и
сестра начинали приготовляться к вечернему выезду. Утренняя беготня возобновлялась с новой силой. Битых три часа
сестра не отходит от зеркала, отделывая лицо, шнуруясь и примеряя
платье за
платьем. Беспрерывно из ее спальни в спальню матушки перебегает горничная за приказаниями.
Единственные выезды, которые допускались до визитов, — это в модные магазины. В магазине Майкова, в гостином дворе, закупались материи, в магазине Сихлер заказывались
платья, уборы, шляпки. Ввиду матримониальных целей, ради которых делался переезд в Москву, денег на наряды для
сестры не жалели.
Серафима Харитоновна тихо засмеялась и еще раз поцеловала
сестру. Когда вошли в комнату и Серафима рассмотрела суслонскую писаршу, то невольно подумала: «Какая деревенщина стала наша Анна! Неужели и я такая буду!» Анна действительно сильно опустилась, обрюзгла и одевалась чуть не по-деревенски. Рядом с ней Серафима казалась барыней. Ловко сшитое дорожное
платье сидело на ней, как перчатка.
И вот, по праздникам, стали являться гости: приходила
сестра бабушки Матрена Ивановна, большеносая крикливая прачка, в шелковом полосатом
платье и золотистой головке, с нею — сыновья: Василий — чертежник, длинноволосый, добрый и веселый, весь одетый в серое; пестрый Виктор, с лошадиной головою, узким лицом, обрызганный веснушками, — еще в сенях, снимая галоши, он напевал пискляво, точно Петрушка...
Я невольно сравнивал ее с моей
сестрой; они были в одном возрасте, но моя Соня была кругла, как пышка, и упруга, как мячик. Она так резво бегала, когда, бывало, разыграется, так звонко смеялась, на ней всегда были такие красивые
платья, и в темные косы ей каждый день горничная вплетала алую ленту.
— Покорно благодарю вас, Эмилий Францевич, — от души сказал Александров. — Но я все-таки сегодня уйду из корпуса. Муж моей старшей
сестры — управляющий гостиницы Фальц-Фейна, что на Тверской улице, угол Газетного. На прошлой неделе он говорил со мною по телефону. Пускай бы он сейчас же поехал к моей маме и сказал бы ей, чтобы она как можно скорее приехала сюда и захватила бы с собою какое-нибудь штатское
платье. А я добровольно пойду в карцер и буду ждать.
Впереди прочих стояли: Сусанна в ваточном
платье, с лицом серьезным, и Муза, с лицом еще более, чем у
сестры, нахмуренным; а за ними вся комнатная прислуга: две-три хорошенькие горничные, оборванный лакей, оборванный тоже повар, вдобавок еще небритый и распространявший от себя довольно сильный запах жареного луку.
Последняя только что приехала к
сестре и не успела еще снять шляпки из темного крепа, убранной ветками акации и наклоненной несколько на глаза;
платье на Сусанне Николаевне было бархатное с разрезными рукавами.
— Конечно, из нашей
сестры много глупых бывает, — продолжала она, нахально раскачиваясь на стуле и барабаня рукой по столу, — иную так осетит, что она из-за ситцевого
платья на все готова, а другая и просто, безо всего, себя потеряет!.. Квасу, говорит, огурцов, пей-ешь, сколько хочется! Нашли, чем прельстить!
Благодаря этому адвокат истцов (обе управы наняли одного и того же адвоката), отважный малый, в видах обеспечения исков, явился в сопровождении судебного пристава к
сестрам и все, что нашел, описал и опечатал, оставив в их распоряжении только
платья и те золотые и серебряные вещи, которые, судя по выгравированным надписям, оказывались приношениями восхищенной публики.
Но обе
сестры увлеклись Людмилиною мечтою послать в маскарад Сашу в женском
платье, обмануть таким способом весь город и устроить так, чтобы приз дали ему.
— Нартанович, гимназист, своей
сестре Марфе
платье подпалит, — объяснил он, — я ему посоветовал это сделать.
Уже с утра они были готовы ехать под венец. Оставалось только надеть приличное к венцу
платье да приколоть фату и цветы. О Варваре
сестры не вспоминали в своих разговорах, как-будто ее и на свете нет. Но уже одно то, что они, беспощадные насмешницы, перемывая косточки всем, не обмолвились во весь день ни одним словечком только о Варваре, одно это доказывало, что неловкая мысль о ней гвоздем сидит в голове каждой из сестриц.
Несчастливцев. Прости меня, прости! Я бедней тебя, я прошел пешком сотни верст, чтоб повидаться с родными; я не берег себя, а берег это
платье, чтоб одеться приличнее, чтоб меня не выгнали. Ты меня считаешь человеком, благодарю тебя! Ты у меня просишь тысячи — нет у меня их.
Сестра,
сестра! не тебе у меня денег просить! А ты мне не откажи в пятачке медном, когда я постучусь под твоим окном и попрошу опохмелиться. Мне пятачок, пятачок! Вот кто я!
Он долго отказывался под разными предлогами, наконец уступил и пошел с ним и
сестрой, а когда они двое взошли на верхний ярус лесов, то упали оттуда — жених прямо на землю, в творило с известью, а брат зацепился
платьем за леса, повис в воздухе и был снят каменщиками. Он только вывихнул ногу и руку, разбил лицо, а жених переломил позвоночник и распорол бок.
На другой день
сестра Гаврика опять пришла. Она была такая же, как всегда: в том же стареньком
платье, с тем же лицом.
Даша была необыкновенно занята и оживлена; она хлопотала обо всем, начиная с башмака невест и до каждого бантика в их головных уборах. Наряды были подарены невестам Анной Михайловной и частью Дорой, из ее собственного заработка. Она также сделала на свой счет два самых скромных, совершенно одинаковых белых
платья для себя, и для своего друга—Анны Анисимовны. Дорушка и Анна Анисимовна, обе были одеты одинаково, как две родные
сестры.
Маша часто уходила на мельницу и брала с собою
сестру, и обе, смеясь, говорили, что они идут посмотреть на Степана, какой он красивый. Степан, как оказалось, был медлителен и неразговорчив только с мужчинами, в женском же обществе держал себя развязно и говорил без умолку. Раз, придя на реку купаться, я невольно подслушал разговор. Маша и Клеопатра, обе в белых
платьях, сидели на берегу под ивой, в широкой тени, а Степан стоял возле, заложив руки назад, и говорил...
Сестра была в белом
платье и в перчатках.
Но странно: не имела образа и мать, не имела живого образа и Линочка — всю знает, всю чувствует, всю держит в сердце, а увидеть ничего не может… зачем большое менять на маленькое, что имеют все? Так в тихом шелесте
платьев, почему-то черных и шелестящих, жили призрачной и бессмертной жизнью три женщины, касались еле слышно, проходили мимо в озарении света и душистого тепла, любили, прощали, жалели — три женщины: мать —
сестра — невеста.
С этого дня три в черном шелестом своих
платьев будили тишину темных комнат, тихо ходили, еле слышно касаясь друг друга, говорили ласковыми словами. Мелькнет узкая рука, в озарении любви и душистого тепла колыхнется что-то нежное: шепот ли, слившийся с шелестом
платья, или заглушенная слеза: мать —
сестра — невеста.
Эстамп стал уверять, что ее
платье ей к лицу и что так хорошо. Не очень довольная, она хмуро прошла мимо нас, что-то ища, но когда ей поднесли зеркало, развеселилась и примирилась. В это время Арколь спокойно свертывала и укладывала все, что было разбросано. Молли, задумчиво посмотрев на нее, сама подобрала вещи и обняла молча
сестру.
Не знаю, сколько часов сидел в забытьи Вадим, но когда он поднял голову, то не нашел возле себя
сестры; свежий ветер утра, прорываясь в дверь, шевелил
платьем убитого и по временам казалось, что он потрясал головой, так высоко взвевались рыжие волосы на челе его, увлажненном густой, полузапекшейся кровью.
Растерявшись при совершенном безлюдьи, за исключением беспомощной девочки
сестры (отец находился в отдаленном кабинете), несчастная, вместо того чтобы, повалившись на пол, стараться хотя бы собственным телом затушить огонь, бросилась по комнатам к балконной двери гостиной, причем горящие куски
платья, отрываясь, падали на паркет, оставляя на нем следы рокового горенья.
Обе
сестры были, как следует, в траурных
платьях — но казались более смущенными, чем огорченными, особенно Евлампия.
Слова эти были произнесены тетей Соней —
сестрой графини Листомировой, девушкой лет тридцати пяти, сильной брюнеткой, с пробивающимися усиками, но прекрасными восточными глазами, необыкновенной доброты и мягкости; она постоянно носила черное
платье, думая этим хоть сколько-нибудь скрыть полноту, начинавшую ей надоедать. Тетя Соня жила у
сестры и посвятила жизнь ее детям, которых любила всем запасом чувств, не имевших случая израсходоваться и накопившихся с избытком в ее сердце.
Наденька более всех обнаруживала участия к положению
сестры, но, впрочем, и та часто увлекалась мечтою о грядущем бале и об обещанном новом бальном
платье.
Обе
сестры, споря между собой, вместе с тем чувствовали страшное ожесточение против младшей
сестры и имели на это полное право: Катерина Архиповна еще за два дня приготовила своему идолу весь новый туалет:
платье ей было сшито новое, газовое, на атласном чехле; башмаки были куплены в магазине, а не в рядах, а на голову была приготовлена прекрасная коронка от m-me Анет; но это еще не все: сегодня на вечер эта девочка, как именовали ее
сестры, явится и в маменькиных брильянтах, которые нарочно были переделаны для нее по новой моде.
Двадцать девятого ноября, перед обедом, Гоголь привозил к нам своих
сестер. Их разласкали донельзя, даже больная моя
сестра встала с постели, чтоб принять их; но это были такие дикарки, каких и вообразить нельзя. Они стали несравненно хуже, чем были в институте: в новых длинных
платьях совершенно не умели себя держать, путались в них, беспрестанно спотыкались и падали, от чего приходили в такую конфузию, что ни на один вопрос ни слова не отвечали. Жалко было смотреть на бедного Гоголя.
Брат ей платки да
платья шелковые дарит, а они с
сестрой промеж себя смеются, дураком его называют.
Иосаф проворно зашагал к бульвару. На средней главной аллее он еще издали узнал идущего впереди под ручку с
сестрою Бжестовского, который был на этот раз в пестром пиджаке, с тоненькой, из китового уса, тросточкой и в соломенной шляпе. На Эмилии была та же белая шляпа, тот же белый кашемировый бурнус, но только надетый на голубое барежевое
платье, которое, низко спускаясь сзади, волочилось по песку. Какой-то королевой с царственным шлейфом показалась она Иосафу. На половине дорожки он их нагнал.
Наконец в конце аллеи со стороны дома замелькали
платья.
Сестра быстро вела за руку Фруму, которая оглядывалась с некоторым недоумением. Ее круглые детские глаза, когда они подошли к нам, были как-то трогательно испуганы и беспомощны.
На террасе сидят Марья Ивановна Сарынцева, сорока лет, красивая, элегантная, ее
сестра, Александра Ивановна Коховцева, сорока пяти лет, толстая, решительная и глупая, и ее муж, Петр Семенович Коховцев, в летнем
платье, толстый, обрюзгший, в pince-nez [пенсне (франц.)].
Яков Иваныч в это время читал у аналоя; с ним молилась
сестра его Аглая, высокая, худощавая старуха в синем
платье и белом платочке.
Няня забыла и думать, что у
сестры животик болит, бросила ее на постельку, побежала к сундуку, достала оттуда рубашку и сарафанчик маленький. Сняла с меня все, разула и надела крестьянское
платье. Голову мне повязала платком и говорит...
На обеих
сестрах были белые
платья, со вздымавшимися от малейшего движения голубыми лентами.
Их было человек двенадцать, приблизительно возраста от восьми до четырнадцати лет. Старшая из девочек, Маргарита Вронская, прочла вслух послеобеденную молитву и высокая, худая дама в черном, довольно поношенном
платье — m-lle Орлик,
сестра и помощница господин Орлика — произнесла своим резким голосом...
Его
сестры, Мери и Нини, были очень похожи на двух фарфоровых куколок, в своих пышных белых
платьях с роскошными поясами и с туго завитыми по плечам локонами.