Неточные совпадения
Еще в феврале он получил
письмо от Марьи Николаевны о том, что здоровье брата Николая становится хуже, но что он не хочет лечиться, и вследствие этого
письма Левин ездил в Москву к брату и успел уговорить его посоветоваться с
доктором и ехать на воды за границу.
«Милый и дорогой
доктор! Когда вы получите это
письмо, я буду уже далеко… Вы — единственный человек, которого я когда-нибудь любила, поэтому и пишу вам. Мне больше не о ком жалеть в Узле, как, вероятно, и обо мне не особенно будут плакать. Вы спросите, что меня гонит отсюда: тоска, тоска и тоска…
Письма мне адресуйте poste restante [до востребования (фр.).] до рождества на Вену, а после — в Париж. Жму в последний раз вашу честную руку.
Чтобы прекратить эту дурацкую сцену, Привалов дал Хионии Алексеевне прочитать
письмо Зоси к
доктору.
В первый момент
доктор хотел показать
письмо жене и потребовать от нее объяснений. Он делал несколько попыток в этом направлении и даже приходил с
письмом в руке в комнату жены. Но достаточно было Прасковье Ивановне взглянуть на него, как докторская храбрость разлеталась дымом.
Письмо начинало казаться ему возмутительною нелепостью, которой он не имел права беспокоить жену. Впрочем, Прасковья Ивановна сама вывела его из недоумения. Вернувшись как-то из клуба, она вызывающе проговорила...
На другой день Харитина получила от мужа самое жалкое
письмо. Он униженно просил прощения и умолял навестить его. Харитина разорвала
письмо и не поехала в острог. Ее теперь больше всего интересовала затея женить
доктора на Агнии. Серафима отнеслась к этой комбинации совершенно равнодушно и только заметила...
В первый момент
доктор не придал
письму никакого значения, как безыменной клевете, но потом оно его начало беспокоить с новой точки зрения: лично сам он мог наплевать на все эти сплетни, но ведь о них, вероятно, говорит целый город.
Положение
доктора вообще получалось критическое. Все смотрели на него, как на зачумленного. На его имя получались анонимные
письма с предупреждением, что купцы нанимают Лиодора Малыгина избить его до полусмерти. Только два самых влиятельных лица оставались с ним в прежних отношениях — Стабровский и Луковников. Они были выше всех этих дрязг и пересудов.
Сначала
доктор получил анонимное
письмо, раскрывавшее ему глаза на отношения жены к Мышникову, получил и не поверил, приписав его проявлению тайной злобы.
Конечно, все это было глупо, но уж таковы свойства всякой глупости, что от нее никуда не уйдешь.
Доктор старался не думать о проклятом
письме — и не мог. Оно его мучило, как смертельный грех. Притом иметь дело с открытым врагом совсем не то, что с тайным, да, кроме того, здесь выступали против него целою шайкой. Оставалось выдерживать характер и ломать самую дурацкую комедию.
Кто-то из обозленных ею людей послал
доктору Кочетову длинное анонимное
письмо, в котором излагалась довольно подробно биография Прасковьи Ивановны.
Варя. Отчего же
письмо не взяли к
доктору?
По-видимому, ни князь, ни
доктор, у которого он жил в Швейцарии, не захотели ждать официальных уведомлений или делать справки, а князь, с
письмом Салазкина в кармане, решился отправиться сам…
Добрый друг Сергей Петрович, сего дня отвечаю вам на два ваших
письма от 28 июня и 2 июля… Сего 6-го числа мы приехали в Марьино.
Доктора посоветовали мне на время оставить микстуры, капли и пр. и пр… и ехать дышать здешним деревенским воздухом…
Он сам предсказал последний свой припадок — исполнил обязанность христианина, написал
письмо о делах семейных и просил
доктора иметь попечение о жене.
Через неделю, когда
доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, — и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра — генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший
письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей
письмо и изложила его весьма ловко.
Между Еспером Иванычем и княгинею несколько времени уже шла переписка: княгиня, с видневшимися следами слез на каждом
письме, умоляла его переселиться для лечения в Москву, где и
доктора лучше, и она сама будет иметь счастье быть при нем.
—
Доктор! вчера я получил
письмо из России. У нас ведь вы знаете что?.. Са-ран-ча!!
— Слушай! — ответил ей
доктор и начал читать самое
письмо...
Доктор пошел и застал Егора Егорыча сидящим в своем кресле и действительно с развернутым
письмом в руках.
Не отправляя, впрочем,
письма сего, Егор Егорыч послал за Сверстовым, жившим весьма недалеко в одной гостинице.
Доктор явился и, услыхав, где и как провел утро Егор Егорыч, стал слегка укорять его...
Мой дом, место
доктора при больнице, с полным содержанием от меня Вам и Вашей супруге, с платою Вам тысячи рублей жалованья в год с того момента, как я сел за сие
письмо, готовы к Вашим услугам, и ежели Вы называете меня Вашим солнцем, так и я Вас именую взаимно тем же оживляющим светилом, на подвиге которого будет стоять, при личном моем свидании с Вами, осветить и умиротворить мою бедствующую и грешную душу.
Какого рода впечатление
письмо это произвело на Егора Егорыча и на
доктора, мы уже знаем.
Особенно памятны мне стихи одного путешественника, графа Мантейфеля, который прислал их Софье Николавне при самом почтительном
письме на французском языке, с приложением экземпляра огромного сочинения в пяти томах in quarto [In quarto — латинское «in» значит «в», a «quarlus» «четвертый», инкварто — размер книги, ее формат в четвертую часть бумажного листа.]
доктора Бухана, [Бухан Вильям (1721–1805) — английский врач, автор популярной в то время книги «Полный и всеобщий домашний лечебник…» На русский язык переведена в 1710–1712 гг.] только что переведенного с английского на русский язык и бывшего тогда знаменитою новостью в медицине.
У нее был небольшой жар — незначительная простуда. Я расстался под живым впечатлением ее личности; впечатлением неприкосновенности и приветливости. В Сан-Риоле я встретил Товаля, зашедшего ко мне; увидев мое имя в книге гостиницы, он, узнав, что я тот самый
доктор Филатр, немедленно сообщил все о вас. Нужно ли говорить, что я тотчас собрался и поехал, бросив дела колонии? Совершенно верно. Я стал забывать. Биче Каваз просила меня, если я вас встречу, передать вам ее
письмо.
Известив
доктора письмом о своем возвращении, я, не дожидаясь ответа, уехал в Сан-Риоль, где месяца три был занят с Лерхом делами продажи недвижимого имущества, оставшегося после отца. Не так много очистилось мне за всеми вычетами по закладным и векселям, чтобы я, как раньше, мог только телеграфировать Лерху. Но было одно дело, тянувшееся уже пять лет, в отношении которого следовало ожидать благоприятного для меня решения.
В течение всего времени, как Пепко жил у меня по возвращении из Сербии, у нас не было сказано ни одного слова о его белградском
письме. Мы точно боялись заключавшейся в нем печальной правды, вернее — боялись затронуть вопрос о глупо потраченной юности. Вместе с тем и Пепке и мне очень хотелось поговорить на эту тему, и в то же время оба сдерживались и откладывали день за днем, как это делают хронические больные, которые откладывают визит к
доктору, чтобы хоть еще немного оттянуть роковой диагноз.
В августе Андрей Ефимыч получил от городского головы
письмо с просьбой пожаловать по очень важному делу. Придя в назначенное время в управу, Андрей Ефимыч застал там воинского начальника, штатного смотрителя уездного училища, члена управы, Хоботова и еще какого-то полного белокурого господина, которого представили ему как
доктора. Этот
доктор, с польскою, трудно выговариваемою фамилией, жил в тридцати верстах от города, на конском заводе, и был теперь в городе проездом.
У нас никто не бывал, кроме почтальона, приносившего сестре
письма от
доктора, да Прокофия, который иногда вечером заходил к нам и, молча поглядев на сестру, уходил и уж у себя в кухне говорил...
Раздался звонок. Домна Осиповна думала, что приехал муж, но оказалось, что это было городское
письмо, которое лакей и нес, по обыкновению, в кабинет к
доктору.
Я не знаю, что бы со мной было, если б и в третий срок я не получил
письма; но в середине недели, именно поутру в среду 14 апреля, мой добрый Евсеич, после некоторого приготовления, состоявшего в том, что «верно, потому нет
писем, что матушка сама едет, а может быть, и приехала», объявил мне с радостным лицом, что Марья Николавна здесь, в гимназии, что без
доктора ее ко мне не пускают и что
доктор сейчас приедет.
Надо думать, что она потом была серьезно больна, так как следующее
письмо я получил уже из Ялты, куда, по всей вероятности, ее послали
доктора.
Умерла бабушка. Я узнал о смерти ее через семь недель после похорон, из
письма, присланного двоюродным братом моим. В кратком
письме — без запятых — было сказано, что бабушка, собирая милостыню на паперти церкви и упав, сломала себе ногу. На восьмой день «прикинулся антонов огонь». Позднее я узнал, что оба брата и сестра с детьми — здоровые, молодые люди — сидели на шее старухи, питаясь милостыней, собранной ею. У них не хватило разума позвать
доктора.
Андрей Васильич Коврин, магистр, утомился и расстроил себе нервы. Он не лечился, но как-то вскользь, за бутылкой вина, поговорил с приятелем
доктором, и тот посоветовал ему провести весну и лето в деревне. Кстати же пришло длинное
письмо от Тани Песоцкой, которая просила его приехать в Борисовку и погостить. И он решил, что ему в самом деле нужно проехаться.
Кроме того,
доктор Шевырев подарил ему десять открытых
писем с рисунками, и Егор Тимофеевич занялся составлением каталога к своей картинной галерее и сам рисовал обложку.
Посидев безвыходно дома, я заскучал и написал
доктору Павлу Ивановичу
письмо с просьбой приехать поболтать. Ответа на
письмо я почему-то не получил и послал другое. На второе был такой же ответ, как и на первое… Очевидно, милый «щур» делал вид, что сердится… Бедняга, получив отказ от Наденьки Калининой, причиной своего несчастья считал меня. Он имел право сердиться, и если ранее никогда не сердился, то потому, что не умел.
— Нет, завтра капитан им торжественно объявит об этом… Офицерам велено к подъему флага быть в мундирах… Ну, а затем торопитесь, господа, вниз… И вам,
доктор, и вам, Владимир Николаевич, есть
письма!
Августа 6 она получила небольшое облегчение от болезни и просила
доктора сказать фельдмаршалу, что к 8 числу она постарается кончить свое
письмо. Князь Голицын донес об этом императрице. В этом донесении он заметил между прочим, что ожидаемое от пленницы
письмо покажет, нужно ли будет прибегать к помощи священника, чтобы посредством исповеди получить полное сознание арестантки. Августа 9 фельдмаршал получил
письмо пленницы.
— Мы Челобитьевы, но… ради бога, извините,
доктор. У моего мужа флюс и лихорадка. Он послал вам
письмо, но вы так долго не приезжали, что он потерял всякое терпение и побежал к зубному врачу.
«Какой тут к черту Юс?» — подумал
доктор, изорвал
письмо и стал придумывать другое.
Дождавшись, когда пальцы перестали дрожать,
доктор сел за стол и написал
письмо к председателю управы: «Уважаемый Лев Трофимович!
Больница обходилась без фельдшера. Нужно было написать заявление в управу, но
доктор все еще никак не мог придумать формы
письма. Теперь смысл
письма должен был быть таков: «Прошу уволить фельдшера, хотя виноват не он, а я». Изложить же эту мысль так, чтобы вышло не глупо и не стыдно, — для порядочного человека почти невозможно.
Доктору же в глубине души хотелось не такой развязки. Ему хотелось, чтобы фельдшерская тетушка восторжествовала и чтобы управа, невзирая на его восьмилетнюю добросовестную службу, без разговоров и даже с удовольствием приняла бы его отставку. Он мечтал о том, как он будет уезжать из больницы, к которой привык, как напишет
письмо в газету «Врач», как товарищи поднесут ему сочувственный адрес…
Прочитав это
письмо,
доктор нашел, что оно коротко и недостаточно холодно.
На другой же день после тяжелой беседы
доктора с графиней Конкордией, Караулов, возвратившись к обеду в гостиницу «Гранд-Отель», нашел
письмо графа Белавина.
Несмотря на то, что
доктор Караулов вообще внимательно выслушивал и осматривал больных, к настоящей консультации он приложил особенное внимание, стараясь, сосредоточившись на данном случае болезни, отвлечь свои мысли от рокового
письма и пробужденных им тяжелых воспоминаний.
Так говорили они, рука в руке, когда пришел
доктор и подал Тони
письмо.
Надо сказать, что графиня Конкордия Васильевна тотчас по прибытии со станции в квартиру
доктора Караулова с больной дочерью, уведомила мужа
письмом о счастливой встрече с его другом в тяжелую для них минуту. Она назвала в
письме эту встречу счастливой встречей, посланной Провидением.
Тони передала
письмо Сурмину; тот, читая его, также призадумался над подчеркнутом словом: «счастливы». Он прочел
доктору строки, касающиеся его. Левенмауль был, видимо, доволен, только заметил, что Евгения Сергеевна прекрасная, добрая, умная дама, одним словом — была бы совершенство, если бы только…
Предчувствие молодой женщины оправдалось. Мать писала, что Федор Николаевич, накануне уже совсем собравшийся в Грузино, вдруг почувствовал себя худо и слег, к вечеру слабость увеличилась, а потому она и просила дочь немедленно приехать, если она хочет застать отца в живых. „Он очень плох, и
доктора не ручаются за исход болезни. Приезжай немедленно“, — оканчивала
письмо Дарья Алексеевна».
— «Вы удивитесь, почтеннейший господин
доктор, получив от меня
письмо из Дерпта, и так небрежно написанное на нескольких лоскутках.