Неточные совпадения
— Ну, там как хотите. Мое дело только остеречь вас. Страстей тоже надо беречься: они вредят леченью. Надо стараться развлекать себя верховой ездой, танцами, умеренными движениями на
чистом воздухе, приятными разговорами, особенно с дамами, чтоб
сердце билось слегка и только
от приятных ощущений.
От слов,
от звуков,
от этого
чистого, сильного девического голоса билось
сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться
от звуков, и сейчас же опять
сердце жаждало жизни…
«Это история, скандал, — думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на голову, плеснуть на нее волной
чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется
от страха: сделаю, что она будет прятаться
от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом
сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
У польских мессианистов, у Мицкевича, Товянского, Цешковского, было очень
чистое жертвенное сознание, оно загоралось в
сердце народном
от великих страданий.
Именно потому, может быть, и соскочил через минуту с забора к поверженному им в азарте Григорию, что в состоянии был ощущать чувство
чистое, чувство сострадания и жалости, потому что убежал
от искушения убить отца, потому что ощущал в себе
сердце чистое и радость, что не убил отца.
Господа, — воскликнул я вдруг
от всего
сердца, — посмотрите кругом на дары Божии: небо ясное, воздух
чистый, травка нежная, птички, природа прекрасная и безгрешная, а мы, только мы одни безбожные и глупые и не понимаем, что жизнь есть рай, ибо стоит только нам захотеть понять, и тотчас же он настанет во всей красоте своей, обнимемся мы и заплачем…
…Сбитый с толку, предчувствуя несчастия, недовольный собою, я жил в каком-то тревожном состоянии; снова кутил, искал рассеяния в шуме, досадовал за то, что находил его, досадовал за то, что не находил, и ждал, как
чистую струю воздуха середь пыльного жара, несколько строк из Москвы
от Natalie. Надо всем этим брожением страстей всходил светлее и светлее кроткий образ ребенка-женщины. Порыв любви к Р. уяснил мне мое собственное
сердце, раскрыл его тайну.
Признания эти Гаврила Ардалионович сделал ему, Афанасию Ивановичу, сам, и давно уже, по-дружески и
от чистого молодого
сердца, и что об этом давно уже знает и Иван Федорович, благодетельствующий молодому человеку.
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что
сердце его чуждо этим
чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше
от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
— Я? я, по крайней мере, унесу из толпы разбитое, но
чистое от низостей
сердце, душу растерзанную, но без упрека во лжи, в притворстве, в измене, не заражусь…
Они на много-много дней скрашивали монотонное однообразие жизни в казенном закрытом училище, и была в них чудесная и
чистая прелесть, вновь переживать летние впечатления, которые тогда протекали совсем не замечаемые, совсем не ценимые, а теперь как будто по волшебству встают в памяти в таком радостном, блаженном сиянии, что
сердце нежно сжимается
от тихого томления и впервые крадется смутно в голову печальная мысль: «Неужели все в жизни проходит и никогда не возвращается?»
«Аще, — подумал он, — целому стаду, идущу одесную, единая овца идет ошую, пастырь ту овцу изъемлет из стада и закланию предает!» Так подумал Иоанн и решил в
сердце своем участь Серебряного. Казнь ему была назначена на следующий день; но он велел снять с него цепи и послал ему вина и пищи
от своего стола. Между тем, чтобы разогнать впечатления, возбужденные в нем внутреннею борьбою, впечатления непривычные,
от которых ему было неловко, он вздумал проехаться в
чистом поле и приказал большую птичью охоту.
«Тем жизнь хороша, что всегда около нас зреет-цветёт юное, доброе
сердце, и, ежели хоть немного откроется оно пред тобой, — увидишь ты в нём улыбку тебе. И тем людям, что устали, осердились на всё, — не забывать бы им про это милое
сердце, а — найти его около себя и сказать ему честно всё, что потерпел человек
от жизни, пусть знает юность, отчего человеку больно и какие пути ложны. И если знание старцев соединится дружественно с доверчивой,
чистой силой юности — непрерывен будет тогда рост добра на земле».
Конечно, есть слабости: так иногда заторопится, скоро скажет, не то слово скажет, которое нужно, то есть не лжет, ты не думай… все это, брат, так сказать,
от чистого,
от благородного
сердца выходит, то есть если даже и солжет что-нибудь, то единственно, так сказать, чрез излишнее благородство души — понимаешь?
О, как недостаточен, как бессилен язык человеческий для выражения высоких чувств души, пробудившейся
от своего земного усыпления! Сколько жизней можно отдать за одно мгновение небесного,
чистого восторга, который наполнял в сию торжественную минуту
сердца всех русских! Нет, любовь к отечеству не земное чувство! Оно слабый, но верный отголосок непреодолимой любви к тому безвестному отечеству, о котором, не постигая сами тоски своей, мы скорбим и тоскуем почти со дня рождения нашего!
Пепел. Право — не боюсь! Хоть сейчас — смерть приму! Возьмите вы нож, ударьте против
сердца… умру — не охну! Даже — с радостью, потому что —
от чистой руки…
У Ильи сжалось
сердце от неприятного предчувствия. Желание уйти из этого дома, где он всё знал и ко всему привык, вдруг исчезло, комната, которую он не любил, теперь показалась ему такой
чистой, светлой. Сидя на кровати, он смотрел в пол, и ему не хотелось одеваться… Пришёл Яков, хмурый и нечёсаный, склонил голову к левому плечу и, вскользь взглянув на товарища, сказал...
И она сделала это тем бестрепетнее, что пенкосниматели суть вполне вольные люди, приходящие в литературный вертоград с одним
чистым сердцем и вполне свободные
от какой бы то ни было мысли.
У Зарецкого
сердце замерло
от ужаса; он взглянул с отвращением на своих товарищей и замолчал. Весь отряд, приняв направо, потянулся лесом по узкой просеке, которая вывела их на
чистое поле. Проехав верст десять, они стали опять встречать лесистые места и часу в одиннадцатом утра остановились отдохнуть недалеко
от села Карачарова в густом сосновом лесу.
Только те жертвы принимает жизнь, что идут
от сердца чистого и печального, плодоносно взрыхленного тяжелым плугом страдания.
Сосипатра. Ах, и не говорите! Я давно знаю этих господ, а такого поступка
от них не ожидала. Ведь это злодейство! Я наплакалась на Зою. Мне было обидно вообще за женщину: нельзя же так ругаться над
чистой привязанностью, над женским
сердцем, над нашим добрым именем! (Плачет.) Я сразу догадалась, что главным двигателем тут мой братец любезный. Окоемов действует по его указаниям. Зоя всегда нравилась брату; он зубами скрипел, когда она вышла за Окоемова.
Однако как радость и счастие делают человека прекрасным! как кипит
сердце любовью! Кажется, хочешь излить все свое
сердце в другое
сердце, хочешь, чтоб все было весело, все смеялось. И как заразительна эта радость! Вчера в ее словах было столько неги, столько доброты ко мне в
сердце… Как она ухаживала за мной, как ласкалась ко мне, как ободряла и нежила мое
сердце! О, сколько кокетства
от счастия! А я… Я принимал все за
чистую монету; я думал, что она…
Поверить этому рассказу очень возможно. Всякий из нас знал на своем веку и неутомимых статистиков, и пребодрых финансистов, которые ничего не имели за душою, кроме
чистого сердца и не вполне поврежденного ума, — и за всем тем действовали. Каким образом могли действовать эти чистосердечные люди? Каким образом могло случиться, что только естественная смерть освобождала их
от тягостей лежавшего на них бремени? Что означает этот факт?
Вы, Павел Васильич, можно сказать, отрываете
от нашего
сердца лучшую часть, берете
от нас нашу
чистую, нежную голубицу, а потому на вас лежит священная обязанность заменить для нее некоторым образом наше место, успокоить и разогнать ее скуку, которую, может быть, она будет чувствовать, выпорхнув из родительского гнезда.
О, как недостаточен, как бессилен язык человеческий для выражения высоких чувств души, пробудившейся
от своего земного усыпления. Сколько жизней можно отдать за одно мгновение небесного
чистого восторга, который наполнял в сию торжественную минуту
сердца всех русских! Нет, любовь к отечеству не земное чувство! Она слабый, но верный отголосок непреодолимой любви к тому безвестному отечеству, о котором, не постигая сами тоски своей, мы скорбим и тоскуем почти со дня рожденья нашего.
Мельник слушал все это, и у него болело
сердце… Эх, народ какой! Нисколько не боятся бога! Ну, панове-громадо, видно, при вас плохо не клади, — как раз утянете; да и кто вам палец в рот сунет, тот
чистый дурак!.. Нет, уж
от меня не дождетесь… Вы мне этак в кашу не наплюете. Лучше уж я сам вам наплюю…
Господи, что только мы в эту пору почувствовали! Хотели было сначала таинствовать и одному изографу сказать, но утерпеть ли
сердцу человечу! Вместо соблюдения тайности обегли мы всех своих, во все окна постучали и все друг к другу шепчем, да не знать чего бегаем
от избы к избе, благо ночь светлая, превосходная, мороз по снегу самоцветным камнем сыпет, а в
чистом небе Еспер-звезда горит.
У вашего претерпевшего юноши здесь теперь есть друзья — не одна я, старуха, а еще два молодые существа, которые его очень жалеют, — и когда он будет с нами, они своим
чистым участием помогут ему если не забыть, то с достоинством терпеть муки
от ран, нанесенных грубыми и бесчеловечными руками его
сердцу».
Целые сокровища симпатии, утешения, надежды хранятся в этих
чистых сердцах, так часто тоже уязвленных, потому что
сердце, которое много любит, много грустит, но где рана бережливо закрыта
от любопытного взгляда, затем что глубокое горе всего чаще молчит и таится.
Певец
чистой, идеальной женской любви, г. Тургенев так глубоко заглядывает в юную, девственную душу, так полно охватывает ее и с таким вдохновенным трепетом, с таким жаром любви рисует ее лучшие мгновения, что нам в его рассказе так и чуется — и колебание девственной груди, и тихий вздох, и увлаженный взгляд, слышится каждое биение взволнованного
сердца, и наше собственное
сердце млеет и замирает
от томного чувства, и благодатные слезы не раз подступают к глазам, и из груди рвется что-то такое, — как будто мы свиделись с старым другом после долгой разлуки или возвращаемся с чужбины к родимым местам.
Не раз останавливалась она на коротком пути до часовни и радостно сиявшими очами оглядывала окрестность… Сладко было Манефе глядеть на пробудившуюся
от зимнего сна природу, набожно возводила она взоры в глубокое синее небо… Свой праздник праздновала она, свое избавленье
от стоявшей у изголовья смерти… Истово творя крестное знаменье, тихо шептала она, глядя на вешнее небо: «Иже ада пленив и человека воскресив воскресением своим, Христе, сподоби мя
чистым сердцем тебе пети и славити».
О, жёны
чистые пророка,
От всех вы жён отличены:
Страшна для вас и тень порока.
Под сладкой сенью тишины
Живите скромно: вам пристало
Безбрачной девы покрывало.
Храните верные
сердцаДля нег законных и стыдливых,
Да взор лукавый нечестивых
Не узрит вашего лица!
Берегитесь, милая, берегитесь,
чистая голубица моя, этих книг, храните свое
сердце от непосильных искушений.
Эти
чистые поцелуи были целением
от моей королевецкой проказы — и притом каким святым и плодотворным целением! Ими один порок был навсегда опозорен передо мною и вырван из моего
сердца.
И всем им, казалось, так было спокойно, удобно, чисто и легко жить на свете, такое в их движениях и лицах выражалось равнодушие ко всякой чужой жизни и такая уверенность в том, что швейцар им посторонится и поклонится, и что, воротясь, они найдут
чистую, покойную постель и комнаты, и что все это должно быть, и что на все это имеют полное право, — что я вдруг невольно противопоставил им странствующего певца, который, усталый, может быть, голодный, с стыдом убегал теперь
от смеющейся толпы, — понял, что таким тяжелым камнем давило мне
сердце, и почувствовал невыразимую злобу на этих людей.
Вид этого плачущего, испуганного ребенка пробудил в его
сердце жалость. Первой мыслью его было отвезти ее назад, на ферму, но он тотчас же прогнал эту мысль. Трепет, хотя и болезненный, ее молодого, нежного тела, который он так недавно ощущал около своей груди, заставил его содрогнуться при мысли отказаться
от обладания этим непорочным,
чистым созданием, обладания, то есть неземного наслаждения. Рука, протянутая уже было к звонку, чтобы приказать готовить лошадей, бессильно опустилась.
— Простите меня, — между тем продолжала она голосом, прерывающимся
от волнения. — Я питаю к вам полное доверие… Разве вы не самый старый, лучший друг моего мужа… Он вас так горячо и искренно любит и это, кажется, единственное
чистое чувство, которое он сохранил в своем
сердце.
— И мы, — сказал он, — мы настоящие дети: сердимся на чудака, благороднейшего из людей, за слабость, которой сами причастны. Не все ли мы имеем своего конька? Не все ли поклоняемся своему идолу: я — чести, ты — любви, Фюренгоф — золоту, Адам — своей флоре? О чем ни думает, что ни делает, флора в голове его, в его
сердце. И что ж? Когда мы впадаем в безумие оттого, что не можем удовлетворять своей страсти, неужели не извиним в другом припадка безумия
от любви, более бескорыстной, более невинной и
чистой?
От сердца Ранеева отлегло; он был тронут, несмотря на комическую позу Даши, превратившейся из кроткого, покорного существа в строгого повелителя: он был счастлив, что на это
чистое создание не пало пятно.
Еще сильней привязалась старуха к невесте своего племянника с тех пор, как Костя и Маша, несколько раз обласканные Дарьей Николаевной, стали не чаять души в «новой тете», как они называли Иванову. Последняя не являлась без гостинцев для «сиротиночек», как она называла внучатых племянника и племянницу Глафиры Петровны, и высказывала к ним необыкновенную нежность.
Чистые сердца детей отозвались на ласку, считая ее идущею также
от сердца.