Неточные совпадения
Сначала он принял было Антона Антоновича немного сурово, да-с; сердился и говорил, что и
в гостинице все нехорошо, и к нему
не поедет, и что он
не хочет сидеть за него
в тюрьме; но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, слава богу, все пошло хорошо.
Хлестаков. Нет, я
не хочу! Вот еще! мне какое дело? Оттого, что у вас жена и дети, я должен идти
в тюрьму, вот прекрасно!
Хлестаков. Нет,
не хочу! Я знаю, что значит на другую квартиру: то есть —
в тюрьму. Да какое вы имеете право? Да как вы смеете?.. Да вот я… Я служу
в Петербурге. (Бодрится.)Я, я, я…
— Место Бебеля
не в рейхстаге, а
в тюрьме, где он уже сидел.
Хотя и утверждают, что он
не еврей, но он тоже социалист.
— Он женится!
Хочешь об заклад, что
не женится? — возразил он. — Да ему Захар и спать-то помогает, а то жениться! Доселе я ему все благодетельствовал: ведь без меня, братец ты мой, он бы с голоду умер или
в тюрьму попал. Надзиратель придет, хозяин домовый что-нибудь спросит, так ведь ни
в зуб толкнуть — все я! Ничего
не смыслит…
«Да и
не надо. Нынешние ведь много тысяч берут, а мы сотни. Мне двести за мысль и за руководство да триста исполнительному герою,
в соразмере, что он может за исполнение три месяца
в тюрьме сидеть, и конец дело венчает. Кто
хочет — пусть нам верит, потому что я всегда берусь за дела только за невозможные; а кто веры
не имеет, с тем делать нечего», — но что до меня касается, — прибавляет старушка, — то, представь ты себе мое искушение...
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы.
Но мрачны странные мечты
В душе Мазепы: звезды ночи,
Как обвинительные очи,
За ним насмешливо глядят,
И тополи, стеснившись
в ряд,
Качая тихо головою,
Как судьи, шепчут меж собою.
И летней, теплой ночи тьма
Душна, как черная
тюрьма.
Может быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь покорил ее молодость и неопытность и держит ее под другим злым игом, а
не под игом любви, что этой последней и нет у нее, что она просто
хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося
в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие письма — больше ничего, как отступления, —
не перед страстью, а перед другой темной
тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг и откуда она
не знает, как выбраться… что, наконец,
в ней проговаривается любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь и на ней искать спасения…»
— Я
не знаю, что это, я говорю, чтò есть, — продолжал Нехлюдов, — знает, что правительство обкрадывает его; знает, что мы, землевладельцы, обокрали его уже давно, отняв у него землю, которая должна быть общим достоянием, а потом, когда он с этой краденой земли соберет сучья на топку своей печи, мы его сажаем
в тюрьму и
хотим уверить его, что он вор.
Несколько человек мужчин и женщин, большей частью с узелками, стояли тут на этом повороте к
тюрьме, шагах
в ста от нее. Справа были невысокие деревянные строения, слева двухэтажный дом с какой-то вывеской. Само огромное каменное здание
тюрьмы было впереди, и к нему
не подпускали посетителей. Часовой солдат с ружьем ходил взад и вперед, строго окрикивая тех, которые
хотели обойти его.
Начальник же
тюрьмы и надзиратели,
хотя никогда и
не знали и
не вникали
в то,
в чем состоят догматы этой веры, и что означало всё то, что совершалось
в церкви, — верили, что непременно надо верить
в эту веру, потому что высшее начальство и сам царь верят
в нее.
— Дюфар-француз, может слыхали. Он
в большом театре на ахтерок парики делает. Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь он нами владеет. Как
хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у него из русских, — такая-то собака, что
не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и
тюрьма. Вам куда, к подъезду?
Не пущают, я чай.
— Что же это значит? Пользуясь тем, что я
в тюрьме, вы спите там,
в редакции. Нет, господа, эдак я откажусь от всякого участия и напечатаю мой отказ, я
не хочу, чтоб мое имя таскали
в грязи, у вас надобно стоять за спиной, смотреть за каждой строкой. Публика принимает это за мой журнал, нет, этому надобно положить конец. Завтра я пришлю статью, чтоб загладить дурное действие вашего маранья, и покажу, как я разумею дух,
в котором должен быть наш орган.
Она нема, она
не хочет слушать, она и глаз
не наведет на
тюрьму, и уже прошла, уже и скрылась. Пусто во всем мире. Унывно шумит Днепр. Грусть залегает
в сердце. Но ведает ли эту грусть колдун?
Не входя
в разбор обстоятельств, причиною которых было устройство
тюрьмы в столь несоответствующем месте и оставление ее вне всякой возможности непосредственного надзора, я, впредь до испрошения разрешения вовсе упразднить как Дуйскую, так равно и Воеводскую
тюрьмы и перевести их
в другие местности, должен
хотя отчасти исправить существующие недостатки» и т. д. (приказ № 348, 1888 г.).]
Без всякого лечения я бы очень и давно
хотел бы побывать у вас, но, кажется, и самое двадцатилетнее гражданство всех возможных
тюрем и изгнаний
не доставит возможности повидаться с соседями. Проситься
не хочу:
не из гордости, а по какому-то нежеланию заставить склонять свое имя во всех инстанциях. Лучше всего бы вам собраться
в Ялуторовск…
Ему приходилось удовлетворять и садические и мазохические наклонности своих клиентов, а иногда обслуживать и совсем противоестественные половые извращения,
хотя, надо сказать, что за последнее он брался только
в редких случаях, суливших большую несомненную прибыло Раза два-три ему приходилось отсиживать
в тюрьме, но эти высидки шли ему впрок: он
не только
не терял хищнического нахрапа и упругой энергии
в делах, но с каждым годом становился смелее, изобретательнее и предприимчивее.
— Дядя!.. Полагаю, что он
не захочет, чтобы меня посадили
в тюрьму, или чтобы я пустил себе пулю
в лоб? — отвечал Ченцов.
Сусанна Николаевна никак
не хотела до решения участи Лябьева оставить сестру, продолжавшую жить у них
в доме и обыкновенно целые дни проводившую
в тюрьме у мужа.
Могут быть угнетения, побои,
тюрьмы, казни,
не имеющие целью преимущества богатых классов (
хотя это очень редко), но смело можно сказать, что
в нашем обществе, где на каждого достаточного, по-господски живущего человека приходится 10 измученных работой, завистливых, жадных и часто прямо с своими семьями страдающих рабочих, все преимущества богатых, вся роскошь их, всё то, чем лишним пользуются богатые против среднего рабочего, всё это приобретено и поддерживаемо только истязаниями, заключениями, казнями.
Ворошилов, видимо, презирал всякое старье, дорожил одними сливками образованности, последнею, передовою точкой науки; упомянуть,
хотя бы некстати, о книге какого-нибудь доктора Зауэрбенгеля о пенсильванских
тюрьмах или о вчерашней статье
в"Азиатик джернал"о Ведах и Пуранах (он так и сказал:"Джернал",
хотя, конечно,
не знал по-английски) — было для него истинною отрадой, благополучием.
— Утром, когда я еще спал, пришли карабинеры и отвели меня к маршалу, [Маршал — здесь фельдфебель карабинеров.] куму Грассо. «Ты честный человек, Чиро, — сказал он, — ты ведь
не станешь отрицать, что
в эту ночь
хотел убить Грассо». Я говорил, что это еще неправда, но у них свой взгляд на такие дела. Два месяца я сидел
в тюрьме до суда, а потом меня приговорили на год и восемь. «Хорошо, — сказал я судьям, — но я
не считаю дело конченным!»
— Если это вам нравится, синьор, если вы любите сажать людей
в тюрьму, то — конечно! Но я бы
не сделал так, будь у меня много брюк, а у вас ни одной пары! Я бы дал вам две, пожалуй — три пары даже;
хотя три пары брюк нельзя надеть сразу! Особенно
в жаркий день…
— Нет, — сказал русский. — Ведь вы знаете, что богатых сажают
в тюрьму лишь тогда, если они сделают слишком много зла и
не сумеют скрыть это, бедные же попадают
в тюрьмы, чуть только они
захотят немножко добра. Вы — счастливый отец, вот что я вам скажу!
— Я вовсе
не хочу жены моей сажать
в тюрьму! — возразил князь. — И если бы желал чего, так это единственно, чтобы
не видеть того, что мне тяжело видеть и чему я
не желаю быть свидетелем.
Шел дождь, и перестал, и вновь пошел,
Притворщица
не трогалась; я мог бы
Ее прогнать, но что-то мне шептало,
Что мужнин долг она мне принесла
И
не захочет завтра быть
в тюрьме.
Воевода подождал, пока расковали Арефу, а потом отправился
в судную избу. Охоня повела отца на монастырское подворье, благо там игумена
не было,
хотя его и ждали с часу на час. За ними шла толпа народу, точно за невиданными зверями: все бежали посмотреть на девку, которая отца из
тюрьмы выкупила. Поравнявшись с соборною церковью, стоявшею на базаре, Арефа
в первый раз вздохнул свободнее и начал усердно молиться за счастливое избавление от смертной напасти.
Хотя Янсон и приговорен был к смертной казни, но таких, как он, было много, и важным преступником его
в тюрьме не считали. Поэтому с ним разговаривали без опаски и без уважения, как со всяким другим, кому
не предстоит смерть. Точно
не считали его смерти за смерть. Надзиратель, узнав о приговоре, сказал ему наставительно...
— Ну, так ты вот как, мой ангел, объясни ей: скажи, что завтрашний день мое рождение и что ты непременно
хочешь подарить мне семьсот рублей, потому что я тебе признался
в одном срочном долге приятелю, и скажи, что я вот третью ночь глаз
не смыкаю. А я тебе скажу прямо, что я действительно имею долг, за который меня, может быть,
в тюрьму посадят.
Надя (обводя руками кругом себя).
Не так! Ни за что — так! Я
не знаю, что я буду делать… но ничего
не сделаю так, как вы! Сейчас иду мимо террасы с этим офицером… а Греков смотрит, курит… и глаза у него смеются. Но ведь он знает, что его…
в тюрьму? Видишь! Те, которые живут, как
хотят, они ничего
не боятся… Им весело! Мне стыдно смотреть на Левшина, на Грекова… других я
не знаю, но эти!.. Этих я никогда
не забуду… Вот идет дурачок с усиками… у-у!
— Нет, я должна была выйти за него. Послушайте, теперь я с вами могу говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто тысяч, и если бы ему отказали, он
хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить мать
в тюрьму. Неужели же я
не должна была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.
Николаевск город надо бы подальше обойти, да уж мы притомились по пустым местам, да и припасы кончились. Вот подходим к реке под вечер, видим: на берегу люди какие-то. Пригляделись, ан это вольная команда [Вольную команду составляют каторжники, отбывшие положенный срок испытания. Они живут
не в тюрьме, а на вольных квартирах,
хотя все же и они лично, и их труд подвергаются известному контролю и обусловлены известными правилами. (Примеч.
В. Г. Короленко.)] с сетями рыбу ловит. Ну и мы без страху подходим...
Постеснялся я, признаться, сказать ему откровенно всю правду. Он хошь и свой брат, да
в этаком деле и своему-то
не сразу доверишься. Да и то сказать: вольная команда все же
не то, что арестантская артель:
захочет он, например, перед начальством выслужиться, придет и доложит тайком — он ведь «вольный».
В тюрьмах у нас все фискалы наперечет — чуть что, сейчас уж знаем, на кого думать. А на воле-то как узнаешь?
Он
в город приведен сегодня, взят
В тюрьму; уж суд над ним окончен;
Костер стоит готов — я видел сам;
У нас
не любят очень долго мешкать,
Когда какой-нибудь монах обижен;
Сейчас сожгут,
хотя не виноват.
Николай Иванович. Ну, впрочем, это для меня неважно. Для меня важно то, что я знаю, что, если бы я был на месте Ефима, я бы сделал то же самое, что он, а сделав это, был бы
в отчаянии, если бы меня сажали
в тюрьму, а потому — так как я
хочу поступать с другими так, как желал бы, чтобы поступали со мной, то я
не могу его обвинять и делаю, что могу, чтобы его избавить.
Николай Иванович. Так если ты
хочешь, чтобы я тебе сказал, почему я
не могу допустить, чтобы эти люди сидели
в тюрьме и были разорены из-за того, что они срубили десять деревьев
в лесу, который считается моим…
Софья Михайловна. Он
не то что уехал: он бежал! Его, говорят,
хотели убить эти армяне или
в тюрьму посадить —
не знаю уж!
Удовольствие мое тускло, темнело; к этому прибавилась еще причина; кто
не был
в тюрьме, тот вряд ли поймет чувство, с которым узник смотрит на своих провожатых, которые смотрят на него, как на дикого зверя, — Я
хотел уже возвратиться
в свою маленькую горницу,
хотел опять дышать ее сырым, каменным воздухом и с какою-то ненавистью видел, что и это удовольствие, к которому я так долго приготовлялся, отравлено, как вдруг мне попалась на глаза беседка на краю ограды.
Купец на эти деньги пошел и наторговал вдесятеро; а я пошел
в город, и вот меня взяли и понапрасну посадили
в тюрьму и два дня
не давали есть и теперь
хотят казнить.
Люди
хотят добиться свободы тем, чтобы оградить себя, свое тело, от всего того, что может связать тело и помешать ему делать всё, что ему захочется.
В этом большая ошибка. То самое, чем люди ограждают свое тело от всяких стеснений: богатство, высокое положение, добрая слава, это самое
не дает желаемой свободы, а, напротив, только больше связывает. Для того, чтобы добиться большей свободы, люди из своих грехов, соблазнов и суеверий строят себе
тюрьму и садятся
в нее.
Только тогда и радостно умирать, когда устанешь от своей отделенности от мира, когда почувствуешь весь ужас отделенности и радость если
не соединения со всем, то
хотя бы выхода из
тюрьмы здешней отделенности, где только изредка общаешься с людьми перелетающими искрами любви. Так хочется сказать: — Довольно этой клетки. Дай другого, более свойственного моей душе, отношения к миру. — И я знаю, что смерть даст мне его. А меня
в виде утешения уверяют, что и там я буду личностью.
Говорили, будто бы Филетер Иванович совсем убил квартального, и утверждали, что он даже
хотел перебить все начальство во всем его составе, и непременно исполнил бы это, но
не выполнил такой программы лишь только по неполучению своевременно надлежащего подкрепления со стороны общества, и был заключен
в тюрьму с помощью целого баталиона солдат.
Висленев сам знал, что он остается ни при чем, и
хотя страх долговой
тюрьмы в России был так велик, что испепелял
в нем даже самый недуг любви к Глафире, когда Глафира, приняв серьезную мину, сказала ему, что все эти страхи
в существе
не очень страшны, и что она дает ему слово
не только провезти его благополучно чрез Петербург, но даже и увезти к себе а деревню, то Иосаф выразил полное желание ее слушать и сказал...
—
Не хочешь слышать! Лара, и это ты говоришь брату! А тебе будет приятно, когда твоего братишку поведут
в тюрьму? Лара! я, конечно, несчастлив, но вспомни, что я тебе ведь все, все уступал. Правда, что я потом все это взял назад, но человека надо судить
не по поступкам, а по намерениям, а ведь намерения мои все-таки всегда были хорошие, а ты теперь…
— Так прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на твоих рысаках к ним, к этим подлецам, пока они
не уехали на своих рысаках на пуант любоваться солнцем, и скажи им, что дело
не подается ни на шаг, что они могут делать со мной, что им угодно: могут сажать меня
в долговую
тюрьму,
в рабочий дом, словом, куда только могут, но я
не припишу на себя более ни одной лишней копейки долга; я
не стану себя застраховывать, потому что
не хочу делать мою кончину выгодною для моих злодеев, и уж наверное (он понизил голос и, весь побагровев, прохрипел)… и уж наверное никогда
не коснуся собственности моей сестры, моей бедной Лары, которой я обещался матери моей быть опорой и от которой сам удалил себя, благодаря… благодаря… окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке…
— Я бежал, я ушел от долгов и от суда по этой скверной истории Горданова с Подозеровым, мне уже так и быть… мне простительно скитаться и жить как попало
в таком мурье, потому что я и беден, и боюсь обвинения
в убийстве, да и
не хочу попасть
в тюрьму за долги, но ей…
Граф Рошфор-де-Валькур
не хотел, кажется, уступать своих прав на очаровательную принцессу, но, спустя несколько дней по прибытии любящейся четы
в Нейсес, был заключен своим соперником
в тюрьму как государственный преступник и содержался
в ней несколько месяцев, до тех пор пока Алина
не оставила и князя Лимбурга, и Германию.
— Вздор, Вандергуд! Все сделано по закону. Вы сами передали мне все. Это никого
не удивит… при вашей любви к людям. Конечно, вы можете объявить себя сумасшедшим. Понимаете? Тогда я, пожалуй, сяду
в тюрьму. Но вы сядете
в сумасшедший дом. Едва ли вы этого
захотите, дружище. Полиция! Впрочем, ничего, говорите, это облегчает
в первые минуты.
Но я
не хочу ни… лопать, ни лгать: выбросьте
в море ваши деньги, или… стройте
тюрьмы и эшафот.
— Где
хотите, доставайте! Нам хорошо известно, как он зарабатывал! Тысячи загребал. Юрисконсультом был у самых крупных фабрикантов; рабочих засаживал
в тюрьмы. Пусть теперь сам посидит. Я вас заставлю распотрошить ваши подушки! Сегодня же переведу его
в карцер, — будет сидеть, пока все
не внесете.