Неточные совпадения
Лакей этот, Егор, которого прежде
не замечал Левин, оказался очень умным и хорошим, а
главное, добрым человеком.
Никто таких
не носит, за версту
заметят, запомнят…
главное, потом запомнят, ан и улика.
Хитрят и пробавляются хитростью только более или менее ограниченные женщины. Они за недостатком прямого ума двигают пружинами ежедневной мелкой жизни посредством хитрости, плетут, как кружево, свою домашнюю политику,
не замечая, как вокруг их располагаются
главные линии жизни, куда они направятся и где сойдутся.
Главное, он так и трепетал, чтобы чем-нибудь
не рассердить меня, чтобы
не противоречить мне и чтобы я больше пил. Это было так грубо и очевидно, что даже я тогда
не мог
не заметить. Но я и сам ни за что уже
не мог уйти; я все пил и говорил, и мне страшно хотелось окончательно высказаться. Когда Ламберт пошел за другою бутылкой, Альфонсинка сыграла на гитаре какой-то испанский мотив; я чуть
не расплакался.
— Эх, ce petit espion. Во-первых, вовсе и
не espion, потому что это я, я его настояла к князю
поместить, а то он в Москве помешался бы или помер с голоду, — вот как его аттестовали оттуда; и
главное, этот грубый мальчишка даже совсем дурачок, где ему быть шпионом?
Повторю еще раз: перемену против первоначального можно было
заметить и во все последние дни, но
не так,
не до такой степени — вот что
главное.
Замечу еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту
не сомневалась, что документ еще у меня и что я его из рук еще
не выпустил.
Главное, она понимала превратно мой характер и цинически рассчитывала на мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны, полагала, что я, если б даже и решился передать письмо, например, Катерине Николаевне, то
не иначе как при особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
— Ничем, мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и,
главное,
заметь, ни я
не допускал никогда даже возможности подобных со мной разговоров, ни она… Впрочем, ты сам говоришь, что ее знаешь, а потому можешь представить, как к ней идет подобный вопрос… Уж
не знаешь ли ты чего?
—
Не знаю;
не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых
главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я
замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Прежде всего, даже легкое приткновение что-нибудь попортит в киле или в обшивке (у нашего фрегата действительно, как оказалось при осмотре в Портсмутском доке, оторвалось несколько листов медной обшивки, а без обшивки плавать нельзя, ибо-де к дереву пристают во множестве морские инфузории и точат его), а
главное: если бы задул свежий ветер и развел волнение, тогда фрегат
не сошел бы с
мели, как я, по младенчеству своему в морском деле, полагал, а разбился бы в щепы!
То, а
не другое решение принято было
не потому, что все согласились, а, во-первых, потому, что председательствующий, говоривший так долго свое резюме, в этот раз упустил сказать то, что он всегда говорил, а именно то, что, отвечая на вопрос, они могут сказать: «да—виновна, но без намерения лишить жизни»; во-вторых, потому, что полковник очень длинно и скучно рассказывал историю жены своего шурина; в-третьих, потому, что Нехлюдов был так взволнован, что
не заметил упущения оговорки об отсутствии намерения лишить жизни и думал, что оговорка: «без умысла ограбления» уничтожает обвинение; в-четвертых, потому, что Петр Герасимович
не был в комнате, он выходил в то время, как старшина перечел вопросы и ответы, и,
главное, потому, что все устали и всем хотелось скорей освободиться и потому согласиться с тем решением, при котором всё скорей кончается.
— И
заметил ты, Смуров, что в средине зимы, если градусов пятнадцать или даже восемнадцать, то кажется
не так холодно, как например теперь, в начале зимы, когда вдруг нечаянно ударит мороз, как теперь, в двенадцать градусов, да еще когда снегу мало. Это значит, люди еще
не привыкли. У людей все привычка, во всем, даже в государственных и в политических отношениях. Привычка —
главный двигатель. Какой смешной, однако, мужик.
И
заметьте, какой риск для Карамазова: он
главный убийца, а тот
не главный, тот только попуститель и пролежал за перегородкой, и вот он сваливает на лежачего.
— Черный нос, значит, из злых, из цепных, — важно и твердо
заметил Коля, как будто все дело было именно в щенке и в его черном носе. Но
главное было в том, что он все еще изо всех сил старался побороть в себе чувство, чтобы
не заплакать как «маленький», и все еще
не мог побороть. — Подрастет, придется посадить на цепь, уж я знаю.
Я ничего
не выдал, хотя и бросились расспрашивать меня, но когда пожелал его навестить, то долго мне возбраняли,
главное супруга его: «Это вы, — говорит мне, — его расстроили, он и прежде был мрачен, а в последний год все
замечали в нем необыкновенное волнение и странные поступки, а тут как раз вы его погубили; это вы его зачитали,
не выходил он от вас целый месяц».
С самого начала судебной реформы в кремлевском храме правосудия, здании судебных установлений, со дня введения судебной реформы в 1864–1866 годы стояла она. Статуя такая, как и подобает ей быть во всем мире: весы,
меч карающий и толстенные томы законов. Одного только
не оказалось у богини, самого
главного атрибута — повязки на глазах.
Замечал это и сам Тарас Семеныч, хотя и
не высказывался прямо. Ничего, помаленьку привыкнет… Самое
главное, что больше всего тяготило Устеньку, это сознание собственной ненужности у себя дома. Она чувствовала себя какою-то гостьей.
И действительно, Галактион интересовался,
главным образом, мужским обществом. И тут он умел себя поставить и просто и солидно: старикам — уважение, а с другими на равной ноге. Всего лучше Галактион держал себя с будущим тестем, который закрутил с самого первого дня и мог говорить только всего одно слово: «Выпьем!» Будущий зять оказывал старику внимание и делал такой вид, что совсем
не замечает его беспросыпного пьянства.
— И я рада, потому что я
заметила, как над ней иногда… смеются. Но слушайте
главное: я долго думала и наконец вас выбрала. Я
не хочу, чтобы надо мной дома смеялись, я
не хочу, чтобы меня считали за маленькую дуру; я
не хочу, чтобы меня дразнили… Я это всё сразу поняла и наотрез отказала Евгению Павлычу, потому что я
не хочу, чтобы меня беспрерывно выдавали замуж! Я хочу… я хочу… ну, я хочу бежать из дому, а вас выбрала, чтобы вы мне способствовали.
— А вот что, батюшка, — разгорячилась Лизавета Прокофьевна, — мы вот все
заметили, сидим здесь и хвалимся пред ним, а вот он сегодня письмо получил от одного из них, от самого-то
главного, угреватого, помнишь, Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему манеру, и извещает, что того товарища бросил, который его поджигал-то тогда, — помнишь, Александра? — и что князю теперь больше верит. Ну, а мы такого письма еще
не получали, хоть нам и
не учиться здесь нос-то пред ним подымать.
А баушка Лукерья все откладывала серебро и бумажки и смотрела на господ такими жадными глазами, точно хотела их съесть. Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж
главного управляющего и из него вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей
поместить этого самого
главного барина. Карачунский был вызван свидетелем в качестве эксперта по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты народом, и Карачунский
не знал, где ему сесть.
Багаж
главного управляющего заключался всего в одном чемоданчике, что уже окончательно сконфузило Аристашку. Верный слуга настолько растерялся, что даже забыл предупредить конторских служителей о налетевшей грозе, и сам чуть
не проспал назначенные шесть часов. Когда он подал самовар прямо в кабинет, Голиковский вынул из кармана дешевенькие серебряные часы с копеечною стальною цепочкой и, показывая их Аристашке,
заметил...
Нюрочка совсем
не заметила, как наступил вечер, и пропустила
главный момент, когда зажигали иллюминацию,
главным образом, когда устанавливали над воротами вензель. Как весело горели плошки на крыше, по карнизам, на окнах, а собравшийся на площади народ кричал «ура». Петр Елисеич разошелся, как никогда, и в окно бросал в народ медные деньги и пряники.
Общее впечатление
главный управляющий произвел на своих будущих сослуживцев неблагоприятное.
Не успел человек приехать и сейчас к делам бросился. «Погоди, брат, упыхаешься, а новая метла только сначала чисто
метет». Наружность тоже
не понравилась, особенно правый глаз… Старик бухгалтер, когда начальство ушло, заявил, что «в царствии святых несть рыжих, а косых, а кривых и подавно».
Главное приятное известие, что матушка здорова, то есть в том хорошем положении, которого мы лучше желать
не смеем…
—
Главное дело тут —
месть нехороша, — начал он, — господин Вихров
не угодил ему,
не хотел угодить ему в деле, близком для него; ну, передай это дело другому — и кончено, но мстить, подбирать к этому еще другие дела — по-моему, это нехорошо.
— Ну, вот видишь! — подхватил как бы даже с удовольствием полковник. — Мне, братец,
главное, то понравилось, что ты ему во многом
не уступал: нет,
мол, ваше превосходительство,
не врите!
— Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она
смела написать, так
не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом
не только что до графа, и до дворника его
не дойдешь!.. Ведь как надула-то,
главное: из-за этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее
не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Я
не оправдываюсь;
замечу вам только, что гнев и,
главное, раздраженное самолюбие — еще
не есть отсутствие благородства, а есть дело естественное, человеческое, и, признаюсь, повторяю вам, я ведь почти вовсе
не знал Ихменева и совершенно верил всем этим слухам насчет Алеши и его дочери, а следственно, мог поверить и умышленной краже денег…
— Нет, нет, я
не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег
не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а
главное, позволь тебе
заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы
не знаете, а ведь в письме
главное тон. Про это я и говорю.
Эта насмешка над всем, о чем графиня проповедовала в обществе как о высоком, недоступном и ненарушимом, и, наконец, этот внутренний дьявольский хохот и сознательное попирание всего, чего нельзя попирать, — и все это без пределов, доведенное до самой последней степени, до такой степени, о которой самое горячечное воображение
не смело бы и помыслить, — вот в этом-то,
главное, и заключалась самая яркая черта этого наслаждения.
— И Алеша мог
поместить Наталью Николаевну в такой квартире! — сказал он, покачивая головою. — Вот эти-то так называемые мелочии обозначают человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам пример: любит без памяти, а
помещает ту, которую любит, в такой конуре. Я даже слышал, что иногда хлеба
не было, — прибавил он шепотом, отыскивая ручку колокольчика. — У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности, а
главное, о будущности АнныНиколаевны, когда она будет его женой…
— Да тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный ты человек? Только бы сделать — вот что
главное! Конечно,
главное для сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша,
не осуждай меня безвозвратно, если я и об себе позабочусь. Я человек бедный, а он бедных людей
не смей обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри!
— Божья воля — само собой. А
главная причина — строгие времена пришли. Всякому чужого хочется, а между прочим, никому никого
не жаль. Возьмем хоть Григорья Александрыча. Ну, подумал ли он, как уставную-то грамоту писал, что мужика обездоливает? подумал ли, что мужику либо землю пахать, либо за курами смотреть? Нет, он ни крошки об этом
не думал, а, напротив того, еще надеялся:"То-то,
мол, я штрафов с мужиков наберу!"
Наконец, есть книги. Он будет читать, найдет в чтении материал для дальнейшего развития. Во всяком случае, он даст, что может, и
не его вина, ежели судьба и горькие условия жизни заградили ему путь к достижению заветных целей, которые он почти с детства для себя
наметил.
Главное, быть бодрым и
не растрачивать попусту того, чем он уже обладал.
— Помилуйте! на что похоже! выбросили кусок, да еще ограничивают! Говорят, пользуйся так-то и так-то: лесу
не руби, травы
не мни, рыбы
не лови! А
главное,
не смей продавать, а эксплуатируй постепенно сам! Ведь только у нас могут проходить даромподобные нелепости.
Главное, он
замечал, что прочие офицеры почти
не говорили с Черновицким.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе
не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого
не случилось бы, ежели бы он
не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я
заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню
главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и
не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Но вот какое совпадение обстоятельств: я из своих (слышите, из своих, ваших
не было ни рубля, и,
главное, вы это сами знаете) дал этому пьяному дурачине Лебядкину двести тридцать рублей, третьего дня, еще с вечера, — слышите, третьего дня, а
не вчера после «чтения»,
заметьте это: это весьма важное совпадение, потому что я ведь ничего
не знал тогда наверно, поедет или нет к вам Лизавета Николаевна; дал же собственные деньги единственно потому, что вы третьего дня отличились, вздумали всем объявить вашу тайну.
Пошли они, разумеется, из великодушного стыда, чтобы
не сказали потом, что они
не посмели пойти; но все-таки Петр Верховенский должен бы был оценить их благородный подвиг и по крайней мере рассказать им в награждение какой-нибудь самый
главный анекдот.
— Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет
главной свободы, тот должен
сметь убить себя. Кто
смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто
смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога
не будет и ничего
не будет. Но никто еще ни разу
не сделал.
—
Не я-с говорю это, я во сне бы никогда
не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут сказать другие, и,
главное, может таким образом понять правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели,
не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
—
Главная соль тут, —
заметил молодой ученый, — что осиновый кол потому
не подействует, что тятенька немец.
Плотная масса одинаковых людей весело текла по улице единою силою, возбуждавшей чувство приязни к ней, желание погрузиться в нее, как в реку, войти, как в лес. Эти люди ничего
не боятся, на все смотрят
смело, все могут победить, они достигнут всего, чего захотят, а
главное — все они простые, добрые.
Но тут Алексей Никитич вдруг ненароком маленькую ошибку дал или, пожалуй сказать, перехитрил: намерение их такое было, разумеется, чтобы скорее Марфу Андревну со мною в деревню отправить, чтоб это тут забылось, они и сказали маменьке: «Вы, — изволят говорить, — маменька,
не беспокойтесь: ее, эту карлушку, найдут, потому что ее ищут, и как найдут, я вам сейчас и отпишу в деревню», — а покойница-то за это слово н ухватились: «Нет уж, говорят, если ищут, так я лучше подожду, я,
главное, теперь этого жида-то хочу посмотреть, который ее унес!» Тут, судари мои, мы уж и одного квартального вместе с собою лгать подрядили: тот всякий день приходит и врет, что «ищут,
мол, ее, да
не находят».
Но, во-первых, и
главное: дядя еще предложения
не делал; следственно, я могу и
не знать, что ее готовят ему в невесты; притом же, прошу
заметить, что я еще три недели назад замыслил это предприятие, когда еще ничего
не знал о здешних намерениях; а потому я совершенно прав перед ним в моральном отношении, и даже, если строго судить,
не я у него, а он у меня отбивает невесту, с которой —
заметьте это — я уж имел тайное ночное свидание в беседке.
— Простите. Положим, вы в этом совершенно правы; но
не ошибаетесь ли вы в
главном? Как же, скажите, я
заметил, что они хорошо принимают вашего отца? Ведь если б они до такой уж степени сердились на вас, как вы говорите, и вас выгоняли, так и на него бы сердились и его бы худо принимали.
— Итак, господа, вперед! Бодрость и смелость! Вы знаете мою мысль, я знаю вашу готовность! Если мы соединим то и другое, а
главное, если дадим нашим усилиям надлежащее направление, то, будьте уверены, ни зависть, ни неблагонамеренность
не осмелятся уязвить нас своим жалом, я же, с своей стороны, во всякое время готов буду ходатайствовать о достойнейших пред высшим начальством. Прощайте, господа!
не смею удерживать вас посреди ваших полезных занятий. До свидания!
Но он поспешил скомкать этот
главный результат и проглотить заключавшуюся в нем обиду, сделав вид, что
не замечает ее.
Главной моей заботой было теперь, чтобы Синкрайт
не заметил, куда я смотрю. Узнав девушку, я тотчас опустил взгляд, продолжая видеть портрет среди меридианов и параллелей, и перестал понимать слова штурмана. Соединить мысли с мыслями Синкрайта хотя бы мгновением на этом портрете — казалось мне нестерпимо.