Неточные совпадения
Но он
не без основания
думал, что натуральный исход всякой коллизии [Колли́зия — столкновение противоположных сил.] есть все-таки сечение, и это сознание подкрепляло его. В ожидании этого исхода он занимался
делами и писал втихомолку устав «
о нестеснении градоначальников законами». Первый и единственный параграф этого устава гласил так: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит».
Не раз говорила она себе эти последние
дни и сейчас только, что Вронский для нее один из сотен вечно одних и тех же, повсюду встречаемых молодых людей, что она никогда
не позволит себе и
думать о нем; но теперь, в первое мгновенье встречи с ним, ее охватило чувство радостной гордости.
Вронский взял письмо и записку брата. Это было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он
не приезжал, и записка от брата, в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё
о том же. «Что им за
делo!»
подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой. В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого полка.
Алексей Александрович
думал и говорил, что ни в какой год у него
не было столько служебного
дела, как в нынешний; но он
не сознавал того, что он сам выдумывал себе в нынешнем году
дела, что это было одно из средств
не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли
о них и которые делались тем страшнее, чем дольше они там лежали.
— А знаешь, я
о тебе
думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что
не похоже, что у вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я тебе говорил и говорю: нехорошо, что ты
не ездишь на собрания и вообще устранился от земского
дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
Он
думал о том, что Анна обещала ему дать свиданье нынче после скачек. Но он
не видал ее три
дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы,
не знал, возможно ли это нынче или нет, и
не знал, как узнать это. Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных он ездил как можно реже. Теперь он хотел ехать туда и обдумывал вопрос, как это сделать.
— Вы приедете ко мне, — сказала графиня Лидия Ивановна, помолчав, — нам надо поговорить
о грустном для вас
деле. Я всё бы дала, чтоб избавить вас от некоторых воспоминаний, но другие
не так
думают. Я получила от нее письмо. Она здесь, в Петербурге.
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом
деле, никто
не хочет знать. Знаете, в хорошем обществе
не говорят и
не думают даже
о некоторых подробностях туалета. Так и это.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она
не могла себя заставить
думать о ней. Воспоминания
о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что
не хотела вне его провести лишний
день и решила, что завтра непременно уедет.
Левины жили уже третий месяц в Москве. Уже давно прошел тот срок, когда, по самым верным расчетам людей знающих эти
дела, Кити должна была родить; а она всё еще носила, и ни по чему
не было заметно, чтобы время было ближе теперь, чем два месяца назад. И доктор, и акушерка, и Долли, и мать, и в особенности Левин, без ужаса
не могший
подумать о приближавшемся, начинали испытывать нетерпение и беспокойство; одна Кити чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою.
И вдруг они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обедали вместе и пили вино, которое должно было бы еще более сблизить их, но что каждый
думает только
о своем, и одному до другого нет
дела. Облонский уже
не раз испытывал это случающееся после обеда крайнее раздвоение вместо сближения и знал, что надо делать в этих случаях.
«И ужаснее всего то, —
думал он, — что теперь именно, когда подходит к концу мое
дело (он
думал о проекте, который он проводил теперь), когда мне нужно всё спокойствие и все силы души, теперь на меня сваливается эта бессмысленная тревога. Но что ж делать? Я
не из таких людей, которые переносят беспокойство и тревоги и
не имеют силы взглянуть им в лицо».
— Вы бы лучше
думали о своей работе, а именины никакого значения
не имеют для разумного существа. Такой же
день, как и другие, в которые надо работать.
— Да что же, я
не перестаю
думать о смерти, — сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты
подумай об этом: ведь весь этот мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы
думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли,
дела! Всё это песчинки.
И он удивлялся, как она, эта поэтическая, прелестная Кити, могла в первые же
не только недели, в первые
дни семейной жизни
думать, помнить и хлопотать
о скатертях,
о мебели,
о тюфяках для приезжих,
о подносе,
о поваре, обеде и т. п.
Не слыша ответа, Печорин сделал несколько шагов к двери; он дрожал — и сказать ли вам? я
думаю, он в состоянии был исполнить в самом
деле то,
о чем говорил шутя.
О, я прошу тебя:
не мучь меня по-прежнему пустыми сомнениями и притворной холодностью: я, может быть, скоро умру, я чувствую, что слабею со
дня на
день… и, несмотря на это, я
не могу
думать о будущей жизни, я
думаю только
о тебе…
«А мне пусть их все передерутся, —
думал Хлобуев, выходя. — Афанасий Васильевич
не глуп. Он дал мне это порученье, верно, обдумавши. Исполнить его — вот и все». Он стал
думать о дороге, в то время, когда Муразов все еще повторял в себе: «Презагадочный для меня человек Павел Иванович Чичиков! Ведь если бы с этакой волей и настойчивостью да на доброе
дело!»
Гм! гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня?
Позвольте: может быть, угодно
Теперь узнать вам от меня,
Что значит именно родные.
Родные люди вот какие:
Мы их обязаны ласкать,
Любить, душевно уважать
И, по обычаю народа,
О Рождестве их навещать
Или по почте поздравлять,
Чтоб остальное время года
Не думали о нас они…
Итак, дай Бог им долги
дни!
Было без четверти час, но Карл Иваныч, казалось, и
не думал о том, чтобы отпустить нас, он то и
дело задавал новые уроки.
Раскольников скоро заметил, что эта женщина
не из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка —
о которой никто еще
не подумал; Катерина Ивановна стала
раздевать его, осматривать, суетилась и
не терялась, забыв
о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться из груди.
— Я
думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. —
О фирме, разумеется, мечтать заранее
не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести
дело, так в этом нет и сомнения:
дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра скажешь?» —
подумал он про себя. Странное
дело, до сих пор еще ни разу
не приходило ему в голову: «что
подумает Разумихин, когда узнает?»
Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина
о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
Вечером того же
дня, когда уже заперли казармы, Раскольников лежал на нарах и
думал о ней. В этот
день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве
не должно теперь все измениться?
«Чем, чем, —
думал он, — моя мысль была глупее других мыслей и теорий, роящихся и сталкивающихся одна с другой на свете, с тех пор как этот свет стоит? Стоит только посмотреть на
дело совершенно независимым, широким и избавленным от обыденных влияний взглядом, и тогда, конечно, моя мысль окажется вовсе
не так… странною.
О отрицатели и мудрецы в пятачок серебра, зачем вы останавливаетесь на полдороге!
— Зачем говорю? — переспросила она после паузы. — В одной оперетке поют: «Любовь? Что такое — любовь?» Я
думаю об этом с тринадцати лет, с того
дня, когда впервые почувствовала себя женщиной. Это было очень оскорбительно. Я
не умею
думать ни
о чем, кроме этого.
«Взволнован, этот выстрел оскорбил его», — решил Самгин, медленно шагая по комнате. Но
о выстреле он
не думал, все-таки
не веря в него. Остановясь и глядя в угол, он представлял себе торжественную картину: солнечный
день, голубое небо, на площади, пред Зимним дворцом, коленопреклоненная толпа рабочих, а на балконе дворца, плечо с плечом, голубой царь, священник в золотой рясе, и над неподвижной, немой массой людей плывут мудрые слова примирения.
Клим промолчал, разглядывая красное от холода лицо брата. Сегодня Дмитрий казался более коренастым и еще более обыденным человеком. Говорил он вяло и как бы
не то,
о чем
думал. Глаза его смотрели рассеянно, и он, видимо,
не знал, куда
девать руки, совал их в карманы, закидывал за голову, поглаживал бока, наконец широко развел их, говоря с недоумением...
«Черт меня дернул говорить с нею! Она вовсе
не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито
думал он, раздеваясь, и лег в постель с твердым намерением завтра переговорить с Мариной по
делу о деньгах и завтра же уехать в Крым.
«Сомову он расписал очень субъективно, —
думал Самгин, но, вспомнив рассказ Тагильского, перестал
думать о Любаше. — Он стал гораздо мягче, Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный
день прожил я, —
подумал он и
не мог сдержать улыбку. — Могу продать дом и снова уеду за границу, буду писать мемуары или — роман».
На другой
день он проснулся рано и долго лежал в постели, куря папиросы, мечтая
о поездке за границу. Боль уже
не так сильна, может быть, потому, что привычна, а тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул,
не похожий на гром. Можно было
подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как в барабан, огромнейшим кулаком.
«Негодяй и, наверное, шпион», — отметил брезгливо Самгин и тут же
подумал, что вторжение бытовых эпизодов в драмы жизни
не только естественно, а, прерывая течение драматических событий, позволяет более легко переживать их. Затем он вспомнил, что эта мысль вычитана им в рецензии какой-то парижской газеты
о какой-то пьесе, и задумался
о делах практических.
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние
дни, и долго ходил по ней из угла в угол,
думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец,
о котором он никогда
не вспоминает, так же, как
о брате Дмитрии. А вот
о Лидии думается против воли. Было бы
не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится?
Не красива. И —
не умна.
Он никогда
не думал и ничего
не знал
о начале
дней жизни города.
Бывали
дни, когда она смотрела на всех людей
не своими глазами, мягко, участливо и с такой грустью, что Клим тревожно
думал: вот сейчас она начнет каяться, нелепо расскажет
о своем романе с ним и заплачет черными слезами.
Самгин чувствовал себя несколько неловко. Прейс, видимо, считал его посвященным в
дела Кутузова, а Кутузов так же
думал о Прейсе. Он хотел спросить:
не мешает ли товарищам, но любопытство запретило ему сделать это.
— Я деловой человек, а это все едино как военный. Безгрешных
дел на свете — нет. Прудоны и Марксы доказали это гораздо обстоятельней, чем всякие отцы церкви, гуманисты и прочие… безграмотные души. Ленин совершенно правильно утверждает, что сословие наше следует поголовно уничтожить. Я сказал — следует, однако ж
не верю, что это возможно. Вероятно, и Ленин
не верит, а только стращает. Вы как
думаете о Ленине-то?
— В России живет два племени: люди одного — могут
думать и говорить только
о прошлом, люди другого — лишь
о будущем и, непременно, очень отдаленном. Настоящее, завтрашний
день, почти никого
не интересует.
О Никоновой он уже
думал холодно и хотя с горечью, но уже почти как
о прислуге, которая, обладая хорошими качествами, должна бы служить ему долго и честно, а,
не оправдав уверенности в ней, запуталась в темном
деле да еще и его оскорбила подозрением, что он — тоже темный человек.
— Нет, — сказал Клим и, сняв очки, протирая стекла, наклонил голову. Он знал, что лицо у него злое, и ему
не хотелось, чтоб мать видела это. Он чувствовал себя обманутым, обокраденным. Обманывали его все: наемная Маргарита, чахоточная Нехаева, обманывает и Лидия, представляясь
не той, какова она на самом
деле, наконец обманула и Спивак, он уже
не может
думать о ней так хорошо, как
думал за час перед этим.
Было скучно, и чувствовалось, что у этих людей что-то
не ладится, все они недовольны чем-то или кем-то, Самгин решил показать себя и заговорил, что
о социальной войне
думают и что есть люди, для которых она — решенное
дело.
«Надоели мне ее таинственные
дела и странные знакомства», — ложась спать,
подумал он
о Марине сердито, как
о жене. Сердился он и на себя; вчерашние думы казались ему наивными, бесплодными, обычного настроения его они
не изменили, хотя явились какие-то бескостные мысли, приятные своей отвлеченностью.
— Велел задержать награду, пока
не отыщется.
Дело важное: «
о взысканиях». Директор
думает, — почти шепотом прибавил Судьбинский, — что он потерял его… нарочно.
— Все! я узнаю из твоих слов себя: и мне без тебя нет
дня и жизни, ночью снятся все какие-то цветущие долины. Увижу тебя — я добр, деятелен; нет — скучно, лень, хочется лечь и ни
о чем
не думать… Люби,
не стыдись своей любви…
— А я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного и
не оцененного по достоинству человека, — еще забочусь
день и ночь, тружусь, иногда голова горит, сердце замирает, по ночам
не спишь, ворочаешься, все
думаешь, как бы лучше… а
о ком?
«В самом
деле, сирени вянут! —
думал он. — Зачем это письмо? К чему я
не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма
не было, и ничего б этого
не было: она бы
не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили
о счастье. И сегодня бы так же и завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Ты засыпал бы с каждым
днем все глубже —
не правда ли? А я? Ты видишь, какая я? Я
не состареюсь,
не устану жить никогда. А с тобой мы стали бы жить изо
дня в
день, ждать Рождества, потом Масленицы, ездить в гости, танцевать и
не думать ни
о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что
день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера… вот наше будущее — да? Разве это жизнь? Я зачахну, умру… за что, Илья? Будешь ли ты счастлив…
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я завтра пошлю к вам
не за
делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность
о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы
думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как
не любили ни отца, ни тетку, ни…
— Останьтесь, останьтесь! — пристала и Марфенька, вцепившись ему в плечо. Вера ничего
не говорила, зная, что он
не останется, и
думала только,
не без грусти, узнав его характер,
о том, куда он теперь денется и куда
денет свои досуги, «таланты», которые вечно будет только чувствовать в себе и
не сумеет ни угадать своего собственного таланта, ни остановиться на нем и приспособить его к
делу.
Жилось ему сносно: здесь
не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее; а между тем на самом
деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли
не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы быть проще, и
не умеют; здесь,
не думая о том, все просты, никто
не лез из кожи подделаться под простоту.