Неточные совпадения
Он иронически улыбнулся, поглядев на вороного рысака и уже решив
в своем уме, что этот вороной
в шарабане хорош только на проминаж и
не пройдет сорока верст
в жару
в одну упряжку.
Вронский слушал внимательно, но
не столько самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего
в этом
свои симпатии и антипатии, тогда как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской
своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи,
своим умом и даром слова, так редко встречающимся
в той среде,
в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
Теперь или никогда надо было объясниться; это чувствовал и Сергей Иванович. Всё, во взгляде,
в румянце,
в опущенных глазах Вареньки, показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович видел это и жалел ее. Он чувствовал даже то, что ничего
не сказать теперь значило оскорбить ее. Он быстро
в уме своем повторял себе все доводы
в пользу
своего решения. Он повторял себе и слова, которыми он хотел выразить
свое предложение; но вместо этих слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил...
Левин чувствовал, что брат Николай
в душе
своей,
в самой основе
своей души, несмотря на всё безобразие
своей жизни,
не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он
не был виноват
в том, что родился с
своим неудержимым характером и стесненным чем-то
умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая
в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
В продолжение всего дня за самыми разнообразными разговорами,
в которых он как бы только одной внешней стороной
своего ума принимал участие, Левин, несмотря на разочарование
в перемене, долженствовавшей произойти
в нем,
не переставал радостно слышать полноту
своего сердца.
Помещик, очевидно, говорил
свою собственную мысль, что так редко бывает, и мысль, к которой он приведен был
не желанием занять чем-нибудь праздный
ум, а мысль, которая выросла из условий его жизни, которую он высидел
в своем деревенском уединении и со всех сторон обдумал.
Когда посетители уехали, Михайлов сел против картины Пилата и Христа и
в уме своем повторял то, что было сказано, и хотя и
не сказано, но подразумеваемо этими посетителями.
Перечитывая эти записки, я убедился
в искренности того, кто так беспощадно выставлял наружу собственные слабости и пороки. История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли
не любопытнее и
не полезнее истории целого народа, особенно когда она — следствие наблюдений
ума зрелого над самим собою и когда она писана без тщеславного желания возбудить участие или удивление. Исповедь Руссо имеет уже недостаток, что он читал ее
своим друзьям.
Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин. Отправились.
В ауле множество собак встретило нас громким лаем. Женщины, увидя нас, прятались; те, которых мы могли рассмотреть
в лицо, были далеко
не красавицы. «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках», — сказал мне Григорий Александрович. «Погодите!» — отвечал я, усмехаясь. У меня было
свое на
уме.
Все это произвело ропот, особенно когда новый начальник, точно как наперекор
своему предместнику, объявил, что для него
ум и хорошие успехи
в науках ничего
не значат, что он смотрит только на поведенье, что если человек и плохо учится, но хорошо ведет себя, он предпочтет его умнику.
«Как недогадлива ты, няня!» —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли…» —
«Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне
в твоем
уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину». — «Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я…
Да что ж ты снова побледнела?» —
«Так, няня, право, ничего.
Пошли же внука
своего...
Дни мчались:
в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он
не сделался поэтом,
Не умер,
не сошел с
ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы
в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем
свой быстрый бег...
В пустыне, где один Евгений
Мог оценить его дары,
Господ соседственных селений
Ему
не нравились пиры;
Бежал он их беседы шумной,
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о
своей родне,
Конечно,
не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни
умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого
свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием
своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери
в том
не видя
Иль предузнав издалека
Кончину дяди старика.
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду
не подать, что прячется; потом позвонил
в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась
в нем навеки; он понять
не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что
ум его как бы померкал мгновениями, а тела
своего он почти и
не чувствовал на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
Ни до одной правды
не добирались,
не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетно
в своем роде; ну, а мы и соврать-то
своим умом не умеем!
Прибавим только, что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли
в уме его самую второстепенную роль. «Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они,
в свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться до малейшей тонкости со всеми подробностями дела…» Но дело
не начиналось.
Кстати, маменька, я одну непростительную вещь вчера сделал; подлинно
не в своем был
уме.
Кудряш. У него уж такое заведение. У нас никто и пикнуть
не смей о жалованье, изругает на чем свет стоит. «Ты, говорит, почем знаешь, что я на
уме держу? Нешто ты мою душу можешь знать! А может, я приду
в такое расположение, что тебе пять тысяч дам». Вот ты и поговори с ним! Только еще он во всю
свою жизнь ни разу
в такое-то расположение
не приходил.
Мы собрались опять. Иван Кузмич
в присутствии жены прочел нам воззвание Пугачева, писанное каким-нибудь полуграмотным казаком. Разбойник объявлял о
своем намерении идти на нашу крепость; приглашал казаков и солдат
в свою шайку, а командиров увещевал
не супротивляться, угрожая казнию
в противном случае. Воззвание написано было
в грубых, но сильных выражениях и должно было произвести опасное впечатление на
умы простых людей.
Он был ловкий придворный, большой хитрец, и больше ничего;
в делах толку
не знал,
ума не имел, а умел вести
свои собственные дела: тут уж никто
не мог его оседлать, а ведь это главное.
«Полуграмотному человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь сотен людей. Он везет их сотни верст. Он может сойти с
ума, спрыгнуть на землю, убежать, умереть от паралича сердца. Может,
не щадя
своей жизни, со зла на людей устроить крушение. Его ответственность предо мной… пред людями — ничтожна.
В пятом году машинист Николаевской дороги увез революционеров-рабочих на глазах карательного отряда…»
Самгин верил глазам Ивана Дронова и читал его бойкие фельетоны так же внимательно, как выслушивал на суде показания свидетелей,
не заинтересованных
в процессе ничем иным, кроме желания подчеркнуть
свой ум,
свою наблюдательность.
Бездействующий разум
не требовал и
не воскрешал никаких других слов.
В этом состоянии внутренней немоты Клим Самгин перешел
в свою комнату, открыл окно и сел, глядя
в сырую тьму сада, прислушиваясь, как стучит и посвистывает двухсложное словечко. Туманно подумалось, что, вероятно, вот
в таком состоянии угнетения бессмыслицей земские начальники сходят с
ума. С какой целью Дронов рассказал о земских начальниках? Почему он, почти всегда, рассказывает какие-то дикие анекдоты? Ответов на эти вопросы он
не искал.
После пяти, шести свиданий он чувствовал себя у Маргариты более дома, чем
в своей комнате. У нее
не нужно было следить за собою, она
не требовала от него ни
ума, ни сдержанности, вообще — ничего
не требовала и незаметно обогащала его многим, что он воспринимал как ценное для него.
— Кочура этот — еврей? Точно знаете —
не еврей? Фамилия смущает. Рабочий? Н-да. Однако непонятно мне: как это рабочий
своим умом на самосуд — за обиду мужикам пошел? Наущение со стороны
в этом есть как будто бы? Вообще пистолетные эти дела как-то
не объясняют себя.
— Каково? — победоносно осведомлялся Самгин у гостей и его смешное, круглое лицо ласково сияло. Гости, усмехаясь, хвалили Клима, но ему уже
не нравились такие демонстрации
ума его, он сам находил ответы
свои глупенькими. Первый раз он дал их года два тому назад. Теперь он покорно и даже благосклонно подчинялся забаве, видя, что она приятна отцу, но уже чувствовал
в ней что-то обидное, как будто он — игрушка: пожмут ее — пищит.
—
Не отрицаю однако, что некоторым практическим
умам вполне можно сказать сердечное спасибо. Я ведь только против бесплодной изобретательности разума и слепого увлечения женским его кокетством, желаньишком соблазнить нас дерзкой прелестью
своей.
В этом его весьма жестоко уличил писатель Гоголь, когда всенародно покаялся
в горестных ошибках
своих.
Этот практический урок
в другое время пролетел бы над гениальной хозяйкой,
не коснувшись ее головы, и
не втолковать бы ей его никакими путями, а тут она
умом сердца поняла, сообразила все и взвесила…
свой жемчуг, полученный
в приданое.
Шестнадцатилетний Михей,
не зная, что делать с
своей латынью, стал
в доме родителей забывать ее, но зато,
в ожидании чести присутствовать
в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и
в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился
ум молодого человека.
—
Не брани меня, Андрей, а лучше
в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне
своей воли и
ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять
в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу
свою на мелочи, менять убеждения, торговать
умом и воображением, насиловать
свою натуру, волноваться, кипеть, гореть,
не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет — а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Но там еще шаги ее были нерешительны, воля шатка; она только что вглядывалась и вдумывалась
в жизнь, только приводила
в сознание стихии
своего ума и характера и собирала материалы; дело создания еще
не начиналось, пути жизни угаданы
не были.
Оттого он как будто пренебрегал даже Ольгой-девицей, любовался только ею, как милым ребенком, подающим большие надежды; шутя, мимоходом, забрасывал ей
в жадный и восприимчивый
ум новую, смелую мысль, меткое наблюдение над жизнью и продолжал
в ее душе,
не думая и
не гадая, живое понимание явлений, верный взгляд, а потом забывал и Ольгу и
свои небрежные уроки.
Ни одна мелочь, ни одна черта
не ускользает от пытливого внимания ребенка; неизгладимо врезывается
в душу картина домашнего быта; напитывается мягкий
ум живыми примерами и бессознательно чертит программу
своей жизни по жизни, его окружающей.
А природа ее ничем этим
не обидела; тетка
не управляет деспотически ее волей и
умом, и Ольга многое угадывает, понимает сама, осторожно вглядывается
в жизнь, вслушивается… между прочим, и
в речи, советы
своего друга…
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального
в мире. А выйдет
в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно:
ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет
свой век, и
не пошевелится
в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти
в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
Впрочем, он
не был педант
в этом случае и
не стал бы настаивать на
своем; он только
не умел бы начертать
в своем уме другой дороги сыну.
А по временам, видя, что
в ней мелькают
не совсем обыкновенные черты
ума, взгляды, что нет
в ней лжи,
не ищет она общего поклонения, что чувства
в ней приходят и уходят просто и свободно, что нет ничего чужого, а все
свое, и это
свое так смело, свежо и прочно — он недоумевал, откуда далось ей это,
не узнавал
своих летучих уроков и заметок.
И сам он как полно счастлив был, когда
ум ее, с такой же заботливостью и с милой покорностью, торопился ловить
в его взгляде,
в каждом слове, и оба зорко смотрели: он на нее,
не осталось ли вопроса
в ее глазах, она на него,
не осталось ли чего-нибудь недосказанного,
не забыл ли он и, пуще всего, Боже сохрани!
не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить
свою мысль?
Начал гаснуть я над писаньем бумаг
в канцелярии; гаснул потом, вычитывая
в книгах истины, с которыми
не знал, что делать
в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины
своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул
в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах,
в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и
ум, переезжая из города на дачу, с дачи
в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью,
не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается
в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает
свое я и переходит
в него или
в нее, как
ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается
в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
И он
не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой день к ней, и уже осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с помощью всего
своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования — все, что всплывало
в чертах Ольги.
— Что кричишь-то? Я сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! — кричал Тарантьев. — Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе, на цыпочках ходили,
в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель на его имя; ты теперь
не пьян,
в своем уме, давай, говорю тебе, я без того
не выйду…
— Да, это очень смешно. Она милая женщина и хитрая, и себе на
уме в своих делах, как все женщины, когда они, как рыбы,
не лезут из воды на берег, а остаются
в воде, то есть
в своей сфере…
Например, если б бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой,
в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с
своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще
не принимала бы ее
в свою любовь,
не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил
ума и сердца,
не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
— И слава Богу: аминь! — заключил он. — Канарейка тоже счастлива
в клетке, и даже поет; но она счастлива канареечным, а
не человеческим счастьем… Нет, кузина, над вами совершено систематически утонченное умерщвление свободы духа, свободы
ума, свободы сердца! Вы — прекрасная пленница
в светском серале и прозябаете
в своем неведении.
— Помилуй, Леонтий; ты ничего
не делаешь для
своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков — они сделали
свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища
в жилые места, встряхивать спящие
умы от застоя!
О Тушине с первого раза нечего больше сказать. Эта простая фигура как будто вдруг вылилась
в свою форму и так и осталась цельною, с крупными чертами лица, как и характера, с
не разбавленным на тонкие оттенки складом
ума, чувств.
В ожидании какого-нибудь серьезного труда, какой могла дать ей жизнь со временем, по ее
уму и силам, она положила
не избегать никакого дела, какое представится около нее, как бы оно просто и мелко ни было, — находя, что, под презрением к мелкому, обыденному делу и под мнимым ожиданием или изобретением какого-то нового, еще небывалого труда и дела, кроется у большей части просто лень или неспособность, или, наконец, больное и смешное самолюбие — ставить самих себя выше
своего ума и сил.