Неточные совпадения
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов, провожая его глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального
в мире. А выйдет
в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно:
ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет
свой век, и
не пошевелится
в нем многое, многое… А между тем работает с двенадцати до пяти
в канцелярии, с восьми до двенадцати дома — несчастный!»
«Ночью писать, — думал Обломов, — когда же спать-то? А поди тысяч пять
в год заработает! Это хлеб! Да писать-то все, тратить мысль, душу
свою на мелочи, менять убеждения, торговать
умом и воображением, насиловать
свою натуру, волноваться, кипеть, гореть,
не знать покоя и все куда-то двигаться… И все писать, все писать, как колесо, как машина: пиши завтра, послезавтра; праздник придет, лето настанет — а он все пиши? Когда же остановиться и отдохнуть? Несчастный!»
Шестнадцатилетний Михей,
не зная, что делать с
своей латынью, стал
в доме родителей забывать ее, но зато,
в ожидании чести присутствовать
в земском или уездном суде, присутствовал пока на всех пирушках отца, и
в этой-то школе, среди откровенных бесед, до тонкости развился
ум молодого человека.
Ни одна мелочь, ни одна черта
не ускользает от пытливого внимания ребенка; неизгладимо врезывается
в душу картина домашнего быта; напитывается мягкий
ум живыми примерами и бессознательно чертит программу
своей жизни по жизни, его окружающей.
Впрочем, он
не был педант
в этом случае и
не стал бы настаивать на
своем; он только
не умел бы начертать
в своем уме другой дороги сыну.
—
Не брани меня, Андрей, а лучше
в самом деле помоги! — начал он со вздохом. — Я сам мучусь этим; и если б ты посмотрел и послушал меня вот хоть бы сегодня, как я сам копаю себе могилу и оплакиваю себя, у тебя бы упрек
не сошел с языка. Все знаю, все понимаю, но силы и воли нет. Дай мне
своей воли и
ума и веди меня куда хочешь. За тобой я, может быть, пойду, а один
не сдвинусь с места. Ты правду говоришь: «Теперь или никогда больше». Еще год — поздно будет!
Начал гаснуть я над писаньем бумаг
в канцелярии; гаснул потом, вычитывая
в книгах истины, с которыми
не знал, что делать
в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины
своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул
в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах,
в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и
ум, переезжая из города на дачу, с дачи
в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью,
не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается
в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает
свое я и переходит
в него или
в нее, как
ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается
в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка…
И он
не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой день к ней, и уже осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с помощью всего
своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования — все, что всплывало
в чертах Ольги.
И сам он как полно счастлив был, когда
ум ее, с такой же заботливостью и с милой покорностью, торопился ловить
в его взгляде,
в каждом слове, и оба зорко смотрели: он на нее,
не осталось ли вопроса
в ее глазах, она на него,
не осталось ли чего-нибудь недосказанного,
не забыл ли он и, пуще всего, Боже сохрани!
не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить
свою мысль?
Этот практический урок
в другое время пролетел бы над гениальной хозяйкой,
не коснувшись ее головы, и
не втолковать бы ей его никакими путями, а тут она
умом сердца поняла, сообразила все и взвесила…
свой жемчуг, полученный
в приданое.
— Что кричишь-то? Я сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! — кричал Тарантьев. — Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные, служили тебе, на цыпочках ходили,
в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель на его имя; ты теперь
не пьян,
в своем уме, давай, говорю тебе, я без того
не выйду…
Оттого он как будто пренебрегал даже Ольгой-девицей, любовался только ею, как милым ребенком, подающим большие надежды; шутя, мимоходом, забрасывал ей
в жадный и восприимчивый
ум новую, смелую мысль, меткое наблюдение над жизнью и продолжал
в ее душе,
не думая и
не гадая, живое понимание явлений, верный взгляд, а потом забывал и Ольгу и
свои небрежные уроки.
А по временам, видя, что
в ней мелькают
не совсем обыкновенные черты
ума, взгляды, что нет
в ней лжи,
не ищет она общего поклонения, что чувства
в ней приходят и уходят просто и свободно, что нет ничего чужого, а все
свое, и это
свое так смело, свежо и прочно — он недоумевал, откуда далось ей это,
не узнавал
своих летучих уроков и заметок.
А природа ее ничем этим
не обидела; тетка
не управляет деспотически ее волей и
умом, и Ольга многое угадывает, понимает сама, осторожно вглядывается
в жизнь, вслушивается… между прочим, и
в речи, советы
своего друга…
Но там еще шаги ее были нерешительны, воля шатка; она только что вглядывалась и вдумывалась
в жизнь, только приводила
в сознание стихии
своего ума и характера и собирала материалы; дело создания еще
не начиналось, пути жизни угаданы
не были.
Неточные совпадения
Он иронически улыбнулся, поглядев на вороного рысака и уже решив
в своем уме, что этот вороной
в шарабане хорош только на проминаж и
не пройдет сорока верст
в жару
в одну упряжку.
Вронский слушал внимательно, но
не столько самое содержание слов занимало его, сколько то отношение к делу Серпуховского, уже думающего бороться с властью и имеющего
в этом
свои симпатии и антипатии, тогда как для него были по службе только интересы эскадрона. Вронский понял тоже, как мог быть силен Серпуховской
своею несомненною способностью обдумывать, понимать вещи,
своим умом и даром слова, так редко встречающимся
в той среде,
в которой он жил. И, как ни совестно это было ему, ему было завидно.
Теперь или никогда надо было объясниться; это чувствовал и Сергей Иванович. Всё, во взгляде,
в румянце,
в опущенных глазах Вареньки, показывало болезненное ожидание. Сергей Иванович видел это и жалел ее. Он чувствовал даже то, что ничего
не сказать теперь значило оскорбить ее. Он быстро
в уме своем повторял себе все доводы
в пользу
своего решения. Он повторял себе и слова, которыми он хотел выразить
свое предложение; но вместо этих слов, по какому-то неожиданно пришедшему ему соображению, он вдруг спросил:
Левин чувствовал, что брат Николай
в душе
своей,
в самой основе
своей души, несмотря на всё безобразие
своей жизни,
не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он
не был виноват
в том, что родился с
своим неудержимым характером и стесненным чем-то
умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с собою Левин, подъезжая
в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
В продолжение всего дня за самыми разнообразными разговорами,
в которых он как бы только одной внешней стороной
своего ума принимал участие, Левин, несмотря на разочарование
в перемене, долженствовавшей произойти
в нем,
не переставал радостно слышать полноту
своего сердца.