Неточные совпадения
Зал узловского окружного
суда был битком набит самой избранной
публикой, всегда жадной до интересных процессов
на пикантной подкладке.
Nicolas подхватил Привалова под руку и потащил через ряд комнат к буфету, где за маленькими столиками с зеленью — тоже затея Альфонса Богданыча, — как в загородном ресторане, собралась самая солидная
публика: председатель окружного
суда, высокий старик с сердитым лицом и щетинистыми бакенбардами, два члена
суда, один тонкий и длинный, другой толстый и приземистый; прокурор Кобяко с длинными казацкими усами и с глазами навыкате; маленький вечно пьяненький горный инженер; директор банка, женатый
на сестре Агриппины Филипьевны; несколько золотопромышленников из крупных, молодцеватый старик полицеймейстер с военной выправкой и седыми усами, городской голова из расторговавшихся ярославцев и т. д.
На этом прокурор прекратил расспросы. Ответы Алеши произвели было
на публику самое разочаровывающее впечатление. О Смердякове у нас уже поговаривали еще до
суда, кто-то что-то слышал, кто-то
на что-то указывал, говорили про Алешу, что он накопил какие-то чрезвычайные доказательства в пользу брата и в виновности лакея, и вот — ничего, никаких доказательств, кроме каких-то нравственных убеждений, столь естественных в его качестве родного брата подсудимого.
Митю, конечно, остановили, но мнение молодого врача имело самое решающее действие как
на суд, так и
на публику, ибо, как оказалось потом, все с ним согласились. Впрочем, доктор Герценштубе, спрошенный уже как свидетель, совершенно неожиданно вдруг послужил в пользу Мити. Как старожил города, издавна знающий семейство Карамазовых, он дал несколько показаний, весьма интересных для «обвинения», и вдруг, как бы что-то сообразив, присовокупил...
Рядом с Харитиной
на первой скамье сидел доктор Кочетов. Она была не рада такому соседству и старалась не дышать, чтобы не слышать перегорелого запаха водки. А доктор старался быть с ней особенно любезным, как бывают любезными
на похоронах с дамами в трауре: ведь она до некоторой степени являлась тоже героиней настоящего
судного дня. После подсудимого
публика уделяла ей самое большое внимание и следила за каждым ее движением. Харитина это чувствовала и инстинктивно приняла бесстрастный вид.
Случился странный анекдот с одним из отпрысков миновавшего помещичьего нашего барства (de profundis!), из тех, впрочем, отпрысков, которых еще деды проигрались окончательно
на рулетках, отцы принуждены были служить в юнкерах и поручиках и, по обыкновению, умирали под
судом за какой-нибудь невинный прочет в казенной сумме, а дети которых, подобно герою нашего рассказа, или растут идиотами, или попадаются даже в уголовных делах, за что, впрочем, в видах назидания и исправления, оправдываются присяжными; или, наконец, кончают тем, что отпускают один из тех анекдотов, которые дивят
публику и позорят и без того уже довольно зазорное время наше.
Разумеется, нам, как литераторам, оно понятно, что по
суду и скорпиона приятно проглотить, — особливо ежели он запущен
на точном основании, — но ведь надо же, чтоб и
публика поняла, почему судебный скорпион считается более подходящим, нежели скорпион административный.
Ну, не везло, Зоечка, ну что ж ты поделаешь. Возьмешь карту — жир, жир… Да…
На суде я заключительное слово подсудимого сказал, веришь ли, не только интеллигентная
публика, конвойные несознательные и те рыдали. Ну, отсидел я… Вижу, нечего мне больше делать в провинции. Ну, а когда у человека все потеряно, ему нужно ехать в Москву. Эх, Зойка, очерствела ты в своей квартире, оторвалась от массы.
Я даром трачу лучшие годы жизни», подумал он, и ему почему-то вспоминалось, что соседи, как он слышал от няни, называли его недорослем; что денег у него в конторе ничего уже не оставалось; что выдуманная им новая молотильная машина, к общему смеху мужиков, только свистела, а ничего не молотила, когда ее в первый раз, при многочисленной
публике, пустили в ход в молотильном сарае; что со дня
на день надо было ожидать приезда Земского
Суда для описи имения, которое он просрочил, увлекшись различными новыми хозяйственными предприятиями.
Но вдруг, повернув голову влево, Илья увидел знакомое ему толстое, блестящее, точно лаком покрытое лицо Петрухи Филимонова. Петруха сидел в первом ряду малиновых стульев, опираясь затылком о спинку стула, и спокойно поглядывал
на публику. Раза два его глаза скользнули по лицу Ильи, и оба раза Лунёв ощущал в себе желание встать
на ноги, сказать что-то Петрухе, или Громову, или всем людям в
суде.
Посмотришь кругом —
публика ведет себя не только благонравно, но даже тоскливо, а между тем так и кажется, что вот-вот кто-нибудь закричит"караул", или пролетит мимо развязный кавалер и выдернет из-под тебя стул, или, наконец, просто налетит бряцающий ташкентец и предложит вопрос:"А позвольте, милостивый государь, узнать,
на каком основании вы осмеливаетесь обладать столь наводящей уныние физиономией?"А там сейчас протокол, а назавтра заседание у мирового судьи, а там апелляция в съезд мировых судей, жалоба в кассационный департамент, опять
суд, опять жалоба, — и пошла писать.
— Сейчас я читал в газетах, — начал он совершенно развязно и свободно, между тем как друг его Офонькин делал над собой страшное усилие, чтобы занять все кресло, а не сидеть
на краешке его, — читал в газетах, — продолжал Хмурин, — что, положим, там жена убила мужа и затем сама призналась в том,
суд ее оправдал, а
публика еще денег ей дала за то.
Эту-то страницу я и решился наконец, после некоторых колебаний, обработать литературным образом и представить
на суд многоуважаемой
публики.
Тот же Ребер привлекался недавно к
суду за то, что в Лодзи, во время состязания с известным польским атлетом Владиславским, он, захватив его руку через свое плечо приемом tour de bras, стал ее выгибать, несмотря
на протесты
публики и самого Владиславского, в сторону, противоположную естественному сгибу, и выгибал до тех пор, пока не разорвал ему сухожилий, связывающих плечо с предплечьем.
На суде доктор Керженцев держался очень спокойно и во все время заседания оставался в одной и той же, ничего не говорящей позе.
На вопросы он отвечал равнодушно и безучастно, иногда заставляя дважды повторять их. Один раз он насмешил избранную
публику, в огромном количестве наполнившую зал
суда. Председатель обратился с каким-то приказанием к судебному приставу, и подсудимый, очевидно недослышав или по рассеянности, встал и громко спросил...
Лет двадцать назад в Киеве произошел такой случай. Д-р Проценко был приглашен
на дом к одному больному; он осмотрел его, но, узнав, что у больного нет средств заплатить за визит, ушел, не сделав назначения. Доктор был привлечен к
суду и приговорен к штрафу и аресту
на месяц
на гауптвахте. Многочисленная
публика, наполнявшая судебную залу, встретила приговор аплодисментами и криками «браво!».
И к моменту прощания с Дерптом химика и медика во мне уже не было. Я уже выступил как писатель, отдавший
на суд критики и
публики целую пятиактную комедию, которая явилась в печати в октябре 1860 года, когда я еще носил голубой воротник, но уже твердо решил избрать писательскую дорогу,
на доктора медицины не держать, а переехать в Петербург, где и приобрести кандидатскую степень по другому факультету.
«Да, если я убью себя, то, пожалуй, меня же обвинят и заподозрят в мелком чувстве… И к тому же, за что себя убивать? Это раз. Во-вторых, застрелиться — значит струсить. Итак: убью его, ее оставлю жить, сам иду под
суд. Меня будут судить, а она будет фигурировать в качестве свидетельницы… Воображаю ее смущение, ее позор, когда ее будет допрашивать мой защитник! Симпатии
суда,
публики и прессы будут, конечно,
на моей стороне…»
Караулова ждала. Получалось что — то нелепое. В
публике говор становился громче, и судебный пристав уже несколько раз строго оглядывался
на залу и поднимал палец. Не то падал престиж
суда, не то просто становилось весело.
Княжна скорее упала, чем села
на скамью. В
публике послышался шепот неудовольствия. С согласия представителя обвинительной власти, трибуну которого занимал Новский,
суд нашел допрос свидетелей, в виде сознания подсудимой, излишним и постановил приступить к судебным прениям.
Больше она не могла говорить. Появление обеих старух произвело
на публику гнетущее впечатление. Рассказывают, что, встретясь в коридоре
суда, они устроили друг другу сцену, возмутившую до слез даже судейских курьеров. Старуха Ушакова, ожесточенная горем, набросилась
на генеральшу и осыпала ее ругательствами. Она говорила ты, упрекала, бранилась, грозила богом и проч. Тетка Винкеля сначала слушала ее молча, с покорным смирением, и только говорила...
В
публике раздались аплодисменты, Подсудимая набожно перекрестилась
на образ. Председатель позвонил, и
суд, выслушав заключение прокурора, удалился для постановления приговора. Через полчаса был он объявлен: княжна Маргарита Дмитриевна Шестова, по лишению всех прав состояния, была присуждена к каторжным работам
на двенадцать лет. Подсудимую увезли обратно в тюрьму.
Публика разошлась.
Конечно, такого рода реклама привлекла в
суд не мало желающих присутствовать
на таком судебном бенефисе, и огромный зал
суда был битком набит самой фешенебельной брюссельской
публикой.
Ее почти всю заняло избранное общество города Т. Масса
публики, не добывшей билетов, толпилась
на лестнице
суда, в приемной и даже
на улице, у т-ских присутственных мест.
Прокурор произнес сдержанную речь, прося присяжных заседателей не увлекаться вдруг впервые обнаружившейся и явно подготовленной защитой романтической подкладкой этого, в сущности, весьма обыденного и прозаического дела. Защитник Савина Долинский построил между тем
на этой самой романтической подкладке блестящую речь, произведшую впечатление не только
на присяжных заседателей и
на публику, но и
на суд.
Самый обширный дал для заседаний по уголовным делам петербургского окружного
суда, с определенным количеством мест для
публики, не мог вместить в себе всех желающих присутствовать
на этом сенсационном процессе. Все свободные представители прокуратуры и судебной магистратуры поместились за креслами судей.
Правда, «Церковно-общественный вестник», возражая «Современным известиям», дал хороший ответ
на нападки московской газеты и указал, что нынешний закрытый консисторско-архиерейский
суд не только во всех отношениях неудовлетворителен, но и не согласен с древнею церковною практикою; но все эти доказательства, — убедительные и веские для людей сведущих, — большинству
публики почти совсем недоступны.