Народ Мухаммеда. Антология духовных сокровищ исламской цивилизации

Эрик Шредер

«Народ Мухаммеда» – семилетний труд известного археолога и историка исламской культуры Эрика Шредера, основанный на многочисленных исторических источниках. Автор строит повествование, используя наиболее яркие фрагменты известных рукописей, выстраивая их в хронологической последовательности. Это сокровище древних откровений и религиозной мудрости дает обзор основополагающего периода мусульманской культуры. Книга прослеживает историю ислама с момента его рождения до расцвета. Историк часто обращается к фольклору, цитатам из Корана, приводит множество песен и стихотворений. Шредер предоставляет богатый материал, давая читателю возможность самостоятельно выступить в роли исследователя. Книга будет интересна не только специалистам, но и широкому кругу читателей.

Введение

Один иракский кадий^[1], живший в Ираке на много столетий раньше меня, как и я, составив сборник историй, предпослал им введение, пример, которому необходимо следовать и мне.

Те времена, по его словам, были богаты необычными событиями: великими войнами, непредвиденными переворотами, таинственными совпадениями, множеством хитроумных интриг, хорошо организованными и долго действующими сообществами. Об этом я кратко упомяну, только лишь для того, чтобы осведомить разумных читателей о последствиях благодеяний и их противоположностей, о конечных результатах действий.

Попытки классифицировать обычно вызывают скуку, и данная работа имеет в этом отношении невысокую цену. Она задумана не для того, чтобы, предварительно проанализировав, разложить события по полочкам. Возможно, она не имеет аналогий и являет собой нечто оригинальное. В силу своей неоднородности работа эта будет не только более интересной, но и более впечатляющей.

Я надеюсь, что моя книга найдет своего читателя и мой труд не будет напрасным ни в глазах людей, ни перед лицом Господа, Которого я прошу уберечь меня от лжи и ошибок. «Мне достаточно Его Одного. Нет могущества и силы, кроме как у Него», — сказал почтенный кадий.

История похожа на сон. В действительности мы значительней, чем это кажется на первый взгляд. Дух истории, подобно всякому другому творческому духу, воздействует на наши внешние оболочки, формируя образы, доселе отсутствующие в них. Мы движемся от процентов к капиталу, от милостыни — к сокровищнице времен. «Спящий, чей взор отдыхает, — говорил Гераклит, — получает свет от мертвого, а бодрствующий — от спящего».

Конгениальность, по словам Кроче, возникает в том случае, когда историческое событие резонирует в душе историка, или, если воспользоваться профессиональным жаргоном, документ должен быть подлинным, доступным и понятным. Резонанс, в результате которого герои древности оживают в сознании и дела давно прошедших дней приобретают остроту и актуальность современности, может быть достигнут (если вообще может) посредством вживания в документы — сохранившиеся частицы прошлого. Возникновению подобного состояния редко способствуют суждения и мнения, и оно никогда не достигается при конспектировании. Историк, знакомый с первоисточниками, но выносящий на суд публики пересказ и свои представления о вещах, находит предмет более интересным, чем это доступно читателю.

Чтобы документ был доступен и понятен и чтобы читатель мог насладиться неразбавленным напитком из древнего сосуда, я попытался представить исламскую цивилизацию исключительно ее собственными свидетельствами и сделать читателя историком, который может сам составить свое мнение о том, что ему показано. Мой читатель представляется мне человеком, который желает впечатлений, но он не откажется поразмыслить над тем, что следует запомнить; его завораживает подлинность факта больше, чем заверения критиков; несомненно, он интересуется духовным, но при этом не равнодушен к мирскому. Поверхностные исследования показывают, будто мой друг читатель недостаточно знаком с исламом, чтобы быть удачной мишенью для истины, если бы ее можно было в него метнуть.

Решительный отказ от собственных комментариев должен обеспечить правдивость. Чтобы достичь живости изложения, я с волнением просматривал объемные документы до тех пор, пока какой-нибудь отрывок не брал за сердце, и именно это определяло мой выбор. Способность захватить, а не фактологическая точность являлась пробным камнем подлинности, в то время как детальное описание быта стало главным приоритетом. Отобранные фрагменты, большие и малые, переработанные, расщепленные и перемешанные в приблизительной хронологической последовательности, составили историю с отступлениями, историю, где обитают души ушедших мусульман (если они вообще обитают) — или, во всяком случае, носят свои собственные одежды, высказывают свои собственные мысли, описываются не мной, но теми, кто знал их, обсуждаются людьми более близкими к ним, чем я. За исключением описаний ландшафта, цитируемых (при адаптации некоторых арабских терминов) по знаменитой «Аравийской пустыне» Даути, заключающих первую главу, в этой книге нет ничего, что не прошло бы сквозь призму мусульманского сознания.

Считается, что способность обобщать прямо пропорциональна знанию деталей. Если это так, то по одной верной подробности мы лучше узнаем человека, чем по большому количеству общих слов, пусть и справедливых. Яркий поступок или высказывание может включать в себя все событие или целостный характер человека, так что в определенный ключевой момент у нас появляется уверенность, будто мы заранее знали, почему события повернулись так, а не иначе. При удачном переплетении таких частностей бывает легче описать историческую ситуацию с помощью какого-нибудь анекдота, в котором жизнь невозможно ни разложить на обобщения, ни свести к простому результату. «Ибо смерть для души — стать Водой, и смерть для Воды — стать Землей», — говорили древние греки. Сами мусульмане писали свою историю в той форме, которую избрал и я, так что книга получилась вполне в исламском духе. Следуя примеру своих предшественников, я, несмотря на сложность их перевода, использовал поэтические вставки, как бы украсив текст восточной орнаментикой, подобно яркому событию, выделяющемуся на фоне повседневности, что напоминает неожиданно возникшие на фоне уличного шума звуки музыки.

Едва ли можно ожидать от этого произведения простоты — история не делается чистыми руками. Трудно просчитать силу воздействия этих ушедших в прошлое страстей; и если к концу прочтения вы не определитесь в своих мыслях, то, насколько я понимаю, будете совершенно правы. Истинное знание, как сказал великий суфий, — это постоянное сомнение. Живое сознание человека складывается из лиц и мест: здесь обрывки Священного Писания перемешаны со счетами и квитанциями, бедра прекрасных танцовщиц оказываются рядом с монументальными носами известных комедиантов; и на эту, засвидетельствованную давно умершими, живую картину мира накладывается не только духовное, экономическое, умопостигаемое и логичное, но и непристойное, непредвиденное, таинственно-необузданное и необъяснимое: слухи, измышления и преувеличения.

Симпатия — показатель того, что какая-то часть нашего существа находится в другом месте, измерении, это понимание того, что стиль жизни, подобно исламскому бесконечно далекий от нас, так же как и стиль нашей жизни, принадлежит общечеловеческой культуре, — факт, позволяющий понять, что какая-то часть нашей души, еще до рождения и воплощения, уже была там, на Востоке. Люди, творцы истории, как нам представляется, совершают поступки под воздействием чувств; а чувства, сохранившие свой отпечаток лишь в исторических документах, недоступны для непосредственного понимания разумом. Любая объективность здесь вторична по отношению к субъективному переживанию. Единственный способ познать чувства — почувствовать самому. В данном случае научным подходом будет не объективность, а осознанная субъективность. Из биографии Мухаммеда, несомненно, можно получить некоторое представление об этом религиозном и общественном гении. Но это не будет беспристрастным знанием, оно будет в той или иной форме проникнуто симпатией к этой личности. Можно сказать, что сила воздействия описанной в книгах героической жизни прямо пропорциональна эмоциям, возникающим в конце этой жизни; острому ощущению того, что нечто любимое, нужное и невосполнимое ушло навсегда, а то, что придет, будет обязательно хуже. Исторический факт смерти Мухаммеда — это отчаяние и недоумение его сподвижников по поводу того, как же они будут жить без него. И халифат, исторический факт огромного значения, есть всего лишь длинная тень этого чувства. И если этого чувства нет, то формирование представления о халифате будет подобно детской игре в ниточки-веревочки.

Итак, халифат возник, чтобы заполнить пустоту потери. Прошли соответствующие двенадцати главам Книги триста лет, и что же — скажите, во имя всего святого! — случилось с этим институтом? Пропасть между нравственной высотой идеального халифата и низостью реального ужасает. Не то чтобы тут была какая-нибудь историческая аномалия, нет, перемена произошла в соответствии с законом свершения: «Власть развращает». Но куда же теперь делся человеческий идеал, общественный идеал? Придав книге историческую форму, я ввел несколько собирательных персонажей пророка, Халифа, Визиря и Дервиша. Они особенно информативны в отношении своего времени, а их притязаниями означены отдельные этапы исторического становления от утверждения общественной религиозности до упадка в эпоху разобщенности религиозности индивидуальной.

Язык меняется от архаичного к простому в соответствии с переменами в интеллектуальной атмосфере, что согласуется с аналогичными переменами на Западе в промежутке между XVII и XX веками: иконоборческий пуританизм, потом роскошь, аморальность и рациональное просвещение, затем восстание интуитивизма против рационализма, пренебрежение к деньгам и другим абстракциям, исчезновение политического истеблишмента, отчаяние и разочарование, породившее то, что Шпенглер назвал «второй религиозностью». Прием перефразировки стихов Корана библейским языком, возможно, может быть оправдан тем, что обращение к благочестивым фразам из Священных Писаний было столь же характерно для прошлых эпох, как и нашей. Придется ли нам в ближайшее столетие испытать катастрофические войны, встретиться с катастрофической некомпетентностью и катастрофической развращенностью — еще только предстоит узнать. Время, как сказал Человек из Маарры, — это длинная поэма, написанная размеренной рифмой, но Поэт никогда не использует одну и ту же рифму дважды.

Роль пролога в повествовании об исламе играет вводная глава, представляющая языческую Северную Аравию. Все здесь выглядит расплывчатым, смутным, слышится звон мечей, глухой стук копыт, на фоне невнятного бормотания раздаются крики и громкое бахвальство.

Этому хаосу Мухаммед придал религиозную и социальную форму. Члены кланов, одинаково неистовые как в племенной верности, так и в распрях, делились на бедуинов-кочевников, разводивших верблюдов и лошадей в пустыне, и поселенцев, занимавшихся земледелием в оазисах или торговлей в небольших городах. Некоторые из кланов были обращены в иудаизм, немногие — в христианство; большинство же, по языческим обычаям, поклонялись камням, водоемам, деревьям и небесным светилам. Их благородство проявлялось в защите слабых, их слава — в безумии и ярости мести, в минуты обольщения и безрассудной щедрости, их глубочайшие мысли были о красоте рода и мимолетности счастья и величия. В этой среде родился Мухаммед. Были те, кто истолковал его откровение как призыв к завоеваниям, основанию городов и развитию искусств. И была в то время такая свобода, на которую с ностальгией взирают искушенные потомки.

Ваша дорога лежит перед вами. Ваас салам.

Примечания

1

К а д и й — духовный судья у мусульман. (Здесь и далее примеч. ред., кроме особо оговоренных случаев.)