Лицо его обросло темной, густой бородкой, глазницы углубились, точно у человека, перенесшего тяжкую болезнь, а глаза блестели от радости, что он выздоровел. С лица похожий на монаха, одет он был, как мастеровой; ноги, вытянутые
на средину комнаты, в порыжевших, стоптанных сапогах, руки, сложенные на груди, темные, точно у металлиста, он — в парусиновой блузе, в серых, измятых брюках.
Неточные совпадения
Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до
средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним
на колени.
Огни свеч расширили
комнату, — она очень велика и, наверное, когда-то служила складом, — окон в ней не было, не было и мебели, только в углу стояла кадка и
на краю ее висел ковш. Там, впереди, возвышался небольшой, в квадратную сажень помост, покрытый темным ковром, — ковер был так широк, что концы его, спускаясь
на пол, простирались еще
на сажень. В
средине помоста — задрапированный черным стул или кресло. «Ее трон», — сообразил Самгин, продолжая чувствовать, что его обманывают.
Клим остался в компании полудюжины венских стульев, у стола, заваленного книгами и газетами; другой стол занимал
средину комнаты,
на нем возвышался угасший самовар, стояла немытая посуда, лежало разобранное ружье-двухстволка.
Впрочем, эту просьбу надо было повторить несколько раз, прежде чем гость решился наконец уйти. Уже совсем отворив дверь, он опять воротился, дошел до
средины комнаты на цыпочках и снова начал делать знаки руками, показывая, как вскрывают письмо; проговорить же свой совет словами он не осмелился; затем вышел, тихо и ласково улыбаясь.
Воздух заструился
на мгновение; по небу сверкнула огненная полоска: звезда покатилась. «Зинаида?» — хотел спросить я, но звук замер у меня
на губах. И вдруг все стало глубоко безмолвно кругом, как это часто бывает в
средине ночи… Даже кузнечики перестали трещать в деревьях — только окошко где-то звякнуло. Я постоял, постоял и вернулся в свою
комнату, к своей простывшей постели. Я чувствовал странное волнение: точно я ходил
на свидание — и остался одиноким и прошел мимо чужого счастия.
Вчера лег — и тотчас же канул
на сонное дно, как перевернувшийся, слишком загруженный корабль. Толща глухой колыхающейся зеленой воды. И вот медленно всплываю со дна вверх и где-то
на средине глубины открываю глаза: моя
комната, еще зеленое, застывшее утро.
На зеркальной двери шкафа — осколок солнца — в глаза мне. Это мешает в точности выполнить установленные Скрижалью часы сна. Лучше бы всего — открыть шкаф. Но я весь — как в паутине, и паутина
на глазах, нет сил встать…
То она подходила к фортепьянам и играла
на них, морщась от напряжения, единственный вальс, который знала, то брала книгу романа и, прочтя несколько строк из
средины, бросала его, то, чтоб не будить людей, сама подходила к буфету, доставала оттуда огурец и холодную телятину и съедала ее, стоя у окошка буфета, то снова, усталая, тоскующая, без цели шлялась из
комнаты в
комнату.
И оба они, взявшись под руки, вышли из
комнаты, прошли весь двор и вступили
на средину покрытого блестящим снегом огорода. Здесь старик стал и, указав дьякону
на крест собора, где они оба столь долго предстояли алтарю, молча же перевел свой перст вниз к самой земле и строго вымолвил...
Сначала долго пили чай, в передней
комнате, с тремя окнами
на улицу, пустоватой и прохладной; сидели посредине её, за большим столом, перегруженным множеством варений, печений, пряниками, конфетами и пастилами, — Кожемякину стол этот напомнил прилавки кондитерских магазинов в Воргороде. Жирно пахло съестным, даже зеркало — казалось — смазано маслом, жёлтые потеки его стекали за раму, а в
средине зеркала был отражён чёрный портрет какого-то иеромонаха, с круглым, кисло-сладким лицом.
Татьяна(кричит). Отец! Неправда! Петр — что же ты? (Является в дверях своей
комнаты и, беспомощно протягивая руки, выходит
на средину.) Петр, не нужно этого! О боже мой! Терентий Хрисанфович! Скажите им… скажите им… Нил! Поля! Ради бога — уйдите! Уходите! Зачем всё это… (Все бестолково суетятся. Тетерев, скаля зубы, медленно встает со стула. Бессеменов отступает пред дочерью. Петр подхватывает сестру под руку и растерянно смотрит вокруг.)
— Войдите ж, войдите, — примолвил он, наконец, — войдите, драгоценнейший Василий Михайлович, осените прибытием и положите печать…
на все эти обыкновенные предметы… — проговорил Ярослав Ильич, показав рукой в один угол
комнаты, покраснев, как махровая роза, сбившись, запутавшись в сердцах
на то, что самая благородная фраза завязла и лопнула даром, и с громом подвинул стул
на самую
средину комнаты.
Действие происходит в польском местечке в почтовом доме.
Комната: справа от зрителя стол,
на нем шнуровые книги, бумага и проч., с левой клавикорды,
на стене гитара, в
средине открытый вид в цветник.
Вся зала была освещена через свой стеклянный купол ярко-пунцовым светом. Водопьянова не было, но зато старинные кресла от стен пошли
на средину вместе с ковром, покрывавшим
комнату, и, ударяясь друг о друга, быстро летели с шумом одно за другим вниз.
Вся остальная мебель — кресла с ситцевой светлой обивкой, шкап, комод, пяльцы (тоже остались от ее мамы), письменный столик, купленный для нее в губернском городе, — расставлена по стенам.
Средина комнаты покрыта ковром и свободна: она так любит, чтобы было больше места. Иногда
на нее найдет — она начнет одна кружиться или прыгать, воображая, что танцует с кавалером.
Свет высокой фарфоровой лампы ярко падал
на письменный стол, занимавший всю
средину комнаты, просторной и оклеенной темными обоями.
Продолговатый стол занимал
средину этой
комнаты по наклону пола, столь эластического, что, ступив
на один конец доски, можно было заставить прыгать все,
на ней стоявшее.