Неточные совпадения
Воз был увязан. Иван спрыгнул и повел за повод добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на воз грабли и бодрым шагом, размахивая руками, пошла к собравшимся хороводом бабам. Иван, выехав на дорогу, вступил в обоз с другими возами. Бабы с граблями на плечах, блестя яркими цветами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возов. Один грубый, дикий бабий голос затянул
песню и допел ее до повторенья, и дружно, в раз, подхватили опять с
начала ту же
песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов.
— Нет, барин, нигде не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул
песню не
песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он
начал называть их наконец секретарями.
Прошла любовь, явилась муза,
И прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует
Близ неоконченных стихов
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я всё грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я
начну писать
Поэму
песен в двадцать пять.
Ассоль было уже пять лет, и отец
начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросские
песни — дикие ревостишия [Ревостишия — словообразование А.С. Грина.]. В передаче детским голосом и не везде с буквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь.
Но под конец он вдруг стал опять беспокоен; точно угрызение совести вдруг
начало его мучить: «Вот, сижу,
песни слушаю, а разве то мне надобно делать!» — как будто подумал он.
Чумаков!
начинай!» — Сосед мой затянул тонким голоском заунывную бурлацкую
песню, и все подхватили хором...
Самгину очень понравилось, что этот человек помешал петь надоевшую, неумную
песню. Клим, качаясь на стуле, смеялся. Пьяный шагнул к нему, остановился, присмотрелся и тоже
начал смеяться, говоря...
— Видно — нет! — соглашалась молодая. — И
начала она пить. Пьет и плачет али
песни поет. Одну корову продала…
В гостиной фисгармония медленно и неладно
начинала выпевать мелодию какой-то знакомой
песни, Тося, тихонько отбивая такт карандашом по тетради, спросила вполголоса...
Глафира Исаевна брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг
начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно. Слова ее
песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
Красавина. Да вот тебе первое. Коли не хочешь ты никуда ездить, так у себя дома сделай: позови баб побольше, вели приготовить отличный обед, чтобы вина побольше разного, хорошего; позови музыку полковую: мы будем пить, а она чтоб играла. Потом все в сад, а музыка чтоб впереди, да так по всем дорожкам маршем; потом опять домой да
песни, а там опять маршем. Да так чтобы три дня кряду, а
начинать с утра. А вороты вели запереть, чтобы не ушел никто. Вот тебе и будет весело.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но
песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а
песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Потом спросили их о месте на берегу. «Из Едо… —
начал, кряхтя и улыбаясь, Кичибе, — не получено…» И запел свою
песню.
Что с ними делать? Им велят удалиться, они отойдут на лодках от фрегата, станут в некотором расстоянии; и только мы отвалим, гребцы затянут свою
песню «Оссильян! оссильян!» и
начнут стараться перегнать нас.
— Я, дура, к нему тоже забежала, всего только на минутку, когда к Мите шла, потому разболелся тоже и он, пан-то мой прежний, —
начала опять Грушенька, суетливо и торопясь, — смеюсь я это и рассказываю Мите-то: представь, говорю, поляк-то мой на гитаре прежние
песни мне вздумал петь, думает, что я расчувствуюсь и за него пойду.
Но он все прерывал на этой второй строчке и опять
начинал кого-то бранить, затем опять вдруг затягивал ту же
песню.
— Не надо ругаться, — сказал им тихо Дерсу, — слушайте лучше, я вам
песню спою. — И, не дожидаясь ответа, он
начал петь свои сказки.
— Как погляжу я, барин, на вас, —
начала она снова, — очень вам меня жалко. А вы меня не слишком жалейте, право! Я вам, например, что скажу: я иногда и теперь… Вы ведь помните, какая я была в свое время веселая? Бой-девка!.. так знаете что? Я и теперь
песни пою.
Стояла китайская фанзочка много лет в тиши, слушая только шум воды в ручье, и вдруг все кругом наполнилось
песнями и веселым смехом. Китайцы вышли из фанзы, тоже развели небольшой огонек в стороне, сели на корточки и молча стали смотреть на людей, так неожиданно пришедших и нарушивших их покой. Мало-помалу
песни стрелков
начали затихать. Казаки и стрелки последний раз напились чаю и стали устраиваться на ночь.
Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была веселая, — было в ней две — три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны были покрываться, исчезать, — исчезали бы, если бы дама была в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее
начнет петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется мыслями от
песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх.
По уходе девушек они в восторге вскакивают с кроватей и
начинают кружиться по комнате, раздувая рубашонками. Топот, пенье
песен, крики «ура» наполняют детскую.
— Ладно, — поощряет дедушка, — выучишься — хорошо будешь петь. Вот я смолоду одного архиерейского певчего знал — так он эту же самую
песню пел… ну, пел!
Начнет тихо-тихо, точно за две версты, а потом шибче да шибче — и вдруг октавой как раскатится, так даже присядут все.
Слушайте, слушайте!» И вместо слов
начала она петь
песню...
И
начала притопывать ногами, все, чем далее, смелее; наконец левая рука ее опустилась и уперлась в бок, и она пошла танцевать, побрякивая подковами, держа перед собою зеркало и напевая любимую свою
песню...
Девки в лес, я за ними», — веселая
песня, которую, однако, он поет с такою скукой, что под звуки его голоса
начинаешь тосковать по родине и чувствовать всю неприглядность сахалинской природы.
Но как приятны весной и летом эти неблагозвучные хриплые звуки, особенно когда они впервые
начнут раздаваться, что, впрочем, никогда не бывает рано; довольно поднявшаяся трава и зазеленевшие кусты — вот необходимое условие для дергуновой
песни, поистине похожей на какое-то однообразное дерганье.
Можно было подумать, глядя на него в такие минуты, что зарождающаяся неясная мысль
начинает звучать в его сердце, как смутная мелодия
песни.
В один из таких вечеров Эвелина не успела спохватиться, как разговор опять перешел на щекотливые темы. Как это случилось, кто
начал первый, — ни она, да и никто не мог бы сказать. Это вышло так же незаметно, как незаметно потухла заря и по саду расползлись вечерние тени, как незаметно завел соловей в кустах свою вечернюю
песню.
Чуткая память ловила всякую новую
песню и мелодию, а когда дорогой он
начинал перебирать свои струны, то даже на лице желчного Кузьмы появлялось спокойное умиление.
Великорусская на сцене жизнь пирует,
Великорусское
начало торжествует,
Великорусской речи склад
И в присказке лихой, и в
песне игреливой.
Если она вечером молчит, мужской голос сам
начинал заунывную проголосную
песню.
Но до чтения ли, до письма ли было тут, когда душистые черемухи зацветают, когда пучок на березах лопается, когда черные кусты смородины опушаются беловатым пухом распускающихся сморщенных листочков, когда все скаты гор покрываются подснежными тюльпанами, называемыми сон, лилового, голубого, желтоватого и белого цвета, когда полезут везде из земли свернутые в трубочки травы и завернутые в них головки цветов; когда жаворонки с утра до вечера висят в воздухе над самым двором, рассыпаясь в своих журчащих, однообразных, замирающих в небе
песнях, которые хватали меня за сердце, которых я заслушивался до слез; когда божьи коровки и все букашки выползают на божий свет, крапивные и желтые бабочки замелькают, шмели и пчелы зажужжат; когда в воде движенье, на земле шум, в воздухе трепет, когда и луч солнца дрожит, пробиваясь сквозь влажную атмосферу, полную жизненных
начал…
Лес точно ожил: везде
начали раздаваться разные веселые восклицания, ауканье, звонкий смех и одиночные голоса многих
песен;
песни Матреши были громче и лучше всех, и я долго различал ее удаляющийся голос.
— Какой славный малый, какой отличный, должно быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и
песню мурлыкает. Я говорю: «Какую ты это
песню поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «Давай, говорю, вместе петь». — «Давайте!» — говорит… И
начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно быть… бесподобный!
— Ну, а что это, —
начал опять Плавин, — за
песня была в Севастополе сложена: «Как четвертого числа нас нелегкая несла горы занимать!» [«Как четвертого числа…» — сатирическая
песня, сочиненная во время Севастопольской обороны 1854—1855 годов ее участником — Л.Н.Толстым.]
Ванька молчал. Дело в том, что он имел довольно хороший слух, так что некоторые
песни с голосу играл на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой это склад, он
начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.
Он вынул конфеты и просил, чтоб и я взяла; я не хотела; он стал меня уверять тогда, что он добрый человек, умеет петь
песни и плясать; вскочил и
начал плясать.
При одной мысли, что в ад реакции проникнет этот новый Орфей и
начнет петь там свои чарующие
песни, в уме моем рисовались самые мрачные перспективы.
Ходоки переминались с ноги на ногу, пыхтели, переглядывались, чесали в затылках и кончали тем, что опять
начинали старую
песню...
Иногда Софья негромко, но красиво пела какие-то новые
песни о небе, о любви или вдруг
начинала рассказывать стихи о поле и лесах, о Волге, а мать, улыбаясь, слушала и невольно покачивала головой в ритм стиха, поддаваясь музыке его.
Появилась Наташа, она тоже сидела в тюрьме, где-то в другом городе, но это не изменило ее. Мать заметила, что при ней хохол становился веселее, сыпал шутками, задирал всех своим мягким ехидством, возбуждая у нее веселый смех. Но, когда она уходила, он
начинал грустно насвистывать свои бесконечные
песни и долго расхаживал по комнате, уныло шаркая ногами.
Пропели эту
песню, помолчали немного. На всех нашла сквозь пьяный угар тихая, задумчивая минута. Вдруг Осадчий, глядя вниз на стол опущенными глазами,
начал вполголоса...
Читая молитвы, он
начинал вспоминать свою жизнь: вспоминал отца, мать, деревню, Волчка-собаку, деда на печке, скамейки, на которых катался с ребятами, потом вспоминал девок с их
песнями, потом лошадей, как их увели и как поймали конокрада, как он камнем добил его.
Или возьмет
начнет немецкие
песни петь — оба и плачут сидят.
А, через месяц на помощь к Сан-Кюлотту явилась девица Альфонсинка (Капотт был на этот счет строг и Альфонсинок в своем"заведении"не допускал) и те же
песни начала распевать уже с пристойными иллюстрациями.
После обеда иногда мы отправлялись в театр или в кафе-шантан, но так как Старосмысловы и тут стесняли нас, то чаще всего мы возвращались домой, собирались у Блохиных и
начинали играть
песни. Захар Иваныч затягивал:"Солнце на закате", Зоя Филипьевна подхватывала:"Время на утрате", а хор подавал:"Пошли девки за забор"… В Париже, в виду Мадлены 13, в теплую сентябрьскую ночь, при отворенных окнах, — это производило удивительный эффект!
Забродивший слегка в головах хмель развернул чувство удовольствия. Толпа одушевилась: говор и
песни послышались в разных местах. Составился хоровод, и в средине его
начала выхаживать, помахивая платочком и постукивая босовиками, веселая бабенка, а перед ней принялся откалывать вприсядку, как будто жалованье за то получал, княжеский поваренок.
Н.И. Пастухов оказался прав. Газету разрекламировали. На другой день вместе с этим письмом
начал печататься сенсационный роман А. Ив. Соколовой «Новые птицы — новые
песни», за ее известным псевдонимом «Синее домино».
И, наконец, уже в самой последней сцене вдруг появляется Вавилонская башня, и какие-то атлеты ее наконец достраивают с
песней новой надежды, и когда уже достраивают до самого верху, то обладатель, положим хоть Олимпа, убегает в комическом виде, а догадавшееся человечество, завладев его местом, тотчас же
начинает новую жизнь с новым проникновением вещей.
Танцы, наконец, прекратились, и
начал петь хор певцов известную в то время
песню...